– То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, – выводила Манька пронзительные слова, петые до нее тысячами ее русских предшественниц, выплакивавших свои тоску и горе, а когда она добралась до «Не житье мне здесь без милой, с кем пойду теперь к венцу?», вдруг спиной ощутила, что в дверях кто-то стоит. Леденея от сознания своего преступления, но будучи не в силах прервать песню, она повернула голову и увидела на пороге «офицера Эриха», а через мгновенье он уже стоял перед нею на коленях, спрятав лицо в мягкий треугольник складок цыплячье-желтого платья. Манькино сердце остановилось, но, как заведенный механизм, она продолжала петь, зачем-то лихорадочно натягивая платье на смуглые коленки в царапинах от их с Улей набегов на грушевые деревья в парке. Песня кончилась, сердце гулко застучало в груди, вмиг отяжелевшей, и Манька почувствовала, как тонкие пальцы железным обручем сдавливают ее бедра, а прерывистое судорожное дыхание прожигает сквозь фланелевое платье низ живота. В ужасе стала она отдирать от себя черную кудрявую голову, тем самым еще глубже вдавливая ее в расходившиеся сами собой, дрожащие ноги. Уже нашивки на мундире царапали голые колени, уже жаркое дыхание обжигало готовую прорвать платье грудь, когда потерявшая тапочку, босая Манькина нога попала на что-то твердое и живое под суровой мундирной тканью… Там что-то шевелилось и вздрагивало, и, по-звериному испугавшись, Манька вырвалась, уронила стул и убежала к себе наверх.

Привлеченная шумом, в кабинет вошла Маргерит.

– Разве ты дома? – удивилась она, но онемела, увидев до синевы бледное лицо мужа с прыгающей нижней губой и тем выражением животного, туманящего глаза желания, которого не было на нем с рождения дочери. Маргерит почувствовала, как у нее подгибаются ноги и лоно превращается в клейкое желе. – Эрих! – неожиданно низким голосом крикнула она, но в ту же секунду ощутила на щеке хлесткую пощечину и услышала бессмысленный шепот:

– Прости. До чего я дошел. Какая низость. Прости. – И тонко зазвенела стеклянная дверь, выходившая в сад.

А Манька упала на кровать, и ее долго трясла мелкая противная дрожь, сушившая жадно раскрытые губы и непонятной мукой сводившая колени. Она не стала обедать, а к ужину вышла с черными кругами под глазами.

– Ты нездорова? – недовольно спросила Маргерит.

– У меня, наверное, начинается… – пролепетала она, едва ворочая языком. Маргерит немедленно отправила ее в ванную принять необходимые меры, и там Манька наконец дала волю слезам. Прижавшись голой, все еще болезненно напряженной грудью к прохладе большого, во весь рост, попорченного от постоянного пара зеркала, прерывая каждое слово обращением к богородице, она призналась себе, что жизни ей без красивого фашистского офицера, ее хозяина и мужа ее хозяйки – нет.

* * *

Кристель рассказала Карлхайнцу о своей поездке в русскую глушь и, пытаясь подробней объяснить мотивы своего поступка, о расстрелянном деде. Это совершенно изменило его настроение: весь вечер обычно бесстрастное лицо выражало то недоумение, то гнев, а под конец на нем застыла маска участливого сожаления, как при посещении опасно больных, к которым, на самом деле, равнодушен.

– Неужели всего три дня могли тебя так изменить? Это абсурд. Я понимаю, твой дядя, он вырос с нею, и вся его жизнь, так сказать, ушиблена русскими, но ты! Впрочем, ты человек очень эмоциональный, непосредственные впечатления играют для тебя весьма сильную роль, поэтому, я полагаю, стоит подождать несколько дней. Ты успокоишься, и вся Россия, весь восторг и, главное, нелепые идеи, покажутся тебе сном. Я заеду за тобой в понедельник. – Насмешливые губы прижались к разгоряченному лицу Кристель. – Все-таки жаль, что в городе ты увидела только внешнюю, показную сторону…

Карлхайнц ушел, но Кристель даже не успела расстроиться, потому что безумно хотела спать, да и проводить время с Карлхайнцем, когда он бывал в таком язвительном и раздраженном настроении, никогда не доставляло ей удовольствия. Она забралась в постель, пахнущую его ночным дезодорантом, успокоилась от привычного запаха и заснула, видя во сне, как Снежная Королева рассыпает над гулкими площадями осколки злого зеркала.

«Роткепхен» встретил ее так, будто она отсутствовала не три дня, а три года. Кристель рассказывала, смеялась и втайне радовалась, видя, что здесь царят понимание и заинтересованность, в отличие от холодного недоумения Карлхайнца. Кноке, всегда и все знавшая, даже принялась уверять Кристель, будто щеки ее до сих пор румяны от мороза, установившегося нынче в Петербурге.

Хульдрайх приехал только часа в три, пристально посмотрел племяннице в лицо, удивился, обрадовался и позвал в ближайшее кафе выпить послеобеденный кофе. Заказав себе меланж, а Кристель ее любимый айншпеннер, он неожиданным жестом провел по ее густым, тяжелым волосам.

– Ты видела ее? – без тени сомнения спросил он.

– Да. Но откуда ты…

– С твоим лицом трудно что-либо скрыть, моя девочка. И не пытайся никогда этого делать.

– Я не делаю этого принципиально, – улыбнулась Кристель и стала рассказывать свою одиссею, медленно подбирая слова и объясняя каждое свое душевное движенье. – Там много, очень много непонятного, то есть, не для меня, иностранки, а вообще. С нею здесь, у нас, произошло нечто, чего не знаешь даже ты. Какая-то тайна.

– А я думал, это кольцо поможет тебе найти дорожку к ней, – задумчиво протянул Хульдрайх.

– Откуда оно у тебя, дядя?

– Тогда, после вынесения приговора, маме вернули большую пачку папиных бумаг. Там были документы, письма, фотографии, в том числе и эта карточка Марихен, которую я никогда до тех пор не видел… И еще там был небольшой пакетик, адресованный лично мне, с припиской, велевшей вскрыть его в день моего совершеннолетия. Мама хотела забрать его у меня и спрятать, но я устроил настоящую истерику, и она отдала. Я положил его в стол в детской, которая стала после войны моей личной комнатой, Адель мама перевела в бывший папин кабинет, хотя по всему он должен был отойти мне… Мама была не в себе тогда, она безумно баловала Адель, а меня… словно она срывала на мне гнев за что-то… Да, кольцо. Я, конечно, не дождался настоящего совершеннолетия и открыл пакет вечером, когда мне исполнилось шестнадцать. В нем лежала эта коробочка с кольцом и записка. Кольцо, сама видела, странное, по размеру, вроде бы, почти мужское, а изображение вполне дамское.

– Этот ангел, он какой-то тройственный, – осторожно перебила Кристель. – Я даже не поняла, счастье он символизирует или горе… Но на моем пальце оно сидело очень здорово, неужели у дедушки были такие женские руки?

– У него были удивительно тонкие, длинные и сильные пальцы. В детстве он много занимался на рояле, ему прочили консерваторию, но… я сам не знаю, все это было еще до моего рождения, ведь папа женился очень рано… Как того требовал фюрер. В записке была всего одна строчка, совершенно странная…

– Он просил передать это кольцо русской!?

– Почему? Нет. Там было написано так: «Мой сын. Помни, что любовь спасает, но не оправдывает. Э. X». Вот и все. Время прошло, теперь нет и кольца, а смысл этих слов так и остался для меня непонятным. А каковы твои планы? – ушел от неприятных размышлений Хульдрайх.

– О, колоссальные! – Кристель уже начали несколько надоедать туманные воспоминания о печальном прошлом, ибо ее деятельная душа рвалась к конкретным поступкам. Можно сколько угодно предаваться мечтам, но пока не сделан хотя бы один шаг к их осуществлению, ты не имеешь права говорить, будто эти мечты для тебя действительно что-нибудь значат. Она еще в самолете, нет, еще в гремящей старой машине, везшей их по голым, в ледяной жиже полям, поняла, что будет делать. Теперь она с жаром стала развивать свои планы перед Хульдрайхом: – Во-первых, надо отправить, вернее, отправлять посылки. Самой Марихен и… там еще много почти нищих, в этой деревне.

– Своими посылками ты не накормишь их, но легко Можешь обидеть…

– Ерунда! – заявила Кристель, мгновенно вспомнив, что Сандра говорила о подаренной ей в Германии одежде безо всякой обиды или унижения. – Русских этим не обидишь. Зато я помогу. Но посылки – это самое легкое. Второе – язык. Моя переводчица была замечательной девушкой, с нею можно было разговаривать… свободно, мне повезло, но я понимаю, что это исключение. Значит – язык, и я уже знаю, кто мне в этом поможет. И третье, самое главное и трудное…

– Карлхайнц? – одними глазами улыбнулся Хульдрайх.

Легкая складка на секунду легла между шелковистыми, вразлет бровями.

– Нет, – с некоторой заминкой ответила Кристель, – третье – это больная девочка, Оу-льюш-ка. Она потенциальная пациентка «Роткепхена», и я сделаю все, чтобы она жила настоящей жизнью!

– Но не разнятся ли твои и ее представления о такой жизни?

– Нет, – еще раз повторила Кристель, на этот раз с большей уверенностью. – Без полноценной еды, материальной независимости и полной реализации своих возможностей настоящей жизни нет и не может быть ни для кого.

«Если хочешь отдохнуть – уверуй, если хочешь узнать истину – ищи»…[29] – усмехнулся Хульдрайх и подозвал кельнера. – Готов помогать тебе во всем, моя девочка, ибо будет трудно, очень трудно.

На следующий день Кристель уже сидела в кабинете Ганса Гроу, заваленном предназначавшимися к отправке в Петербург посылками и украшенном всевозможными русскими сувенирами от матрешек до словарей нецензурных выражений. Бывший директор лучшей в городе гимназии, а теперь вице-директор по связям с русскими школами, смотрел на свою бывшую ученицу хитро прищуренными медвежьими глазками и прятал улыбку в густых усах. Над ним на стене висели портреты двух каких-то очень известных русских писателей, и Кристель едва не фыркнула, заметив, что физиономия Гроу являет собой причудливую смесь их обоих: верхняя часть явно принадлежала нервному в залысинах, а нижняя – бородатому со сластолюбивым ртом.

– Ты, как всегда, вовремя, – пробасил он, выслушав в весьма сокращенном виде историю Кристель. – С понедельника мы открываем курсы для преподавателей, и места еще есть. Тебе, конечно, будет трудно, – «Да что они, сговорились что ли твердить об одном и том же!» – возмутилась про себя, вежливо улыбаясь, Кристель, но хорошая здоровая злость только подстегнула ее. – Там, в основном, филологи, а у тебя и по французскому была двоечка.[30]