– Мне про него такое рассказывали, – говорила Тилли, округлив глаза, нашей домоправительнице, миссис Тревели, которая сама служила источником многих слухов о мистере Лайонеле, ведь она была уроженкой этих мест.

Я придумывал самые разные предлоги, только чтобы остаться и послушать эти россказни, и они все больше и больше занимали мое воображение. Почему-то в этих таинственных похождениях черного кота присутствовало шерстяное одеяло. Что кот мог делать с ним? И чем плохо это одеяло?

Что касается Мегеры, то ее допросы, независимо от моих ответов, повторялись с завидным постоянством. Завидев меня в очередной раз, она начинала задавать тс же самые вопросы, как бы обстоятельно я ни ответил на них в предыдущий раз. Своего рода наказание, которое Мегера накладывала даже на меня – еще ребенка. И ей было интересно, как долго я буду терпеть его, когда же наконец решусь взбунтоваться.

Но мятежник из меня не получился. Вежливость и боязнь проявить неуважение к старшим настолько глубоко въелись в мою душу, что, даже когда она доводила меня до слез, я проливал их втайне от своих близких. Мегера мучила меня по привычке, она со всеми разговаривала таким тоном, а еще потому, что ей все равно удавалось что-то выуживать из моих ответов, она собирала сведения по крохам, чтобы использовать их в нужный момент. Со мной она без труда добивалась своей цели.

Однажды – правда, это случилось много позже, в Первую мировую войну, в 1915 году, и я до сих пор вспоминаю об этом не без стыда… Но к этой истории я вернусь позже.

Таким образом, она оказалась намного осведомленнее обо всем, чем мне казалось и в чем я имел возможность убедиться. Мой отец действительно заболел, что от меня тщательно скрывали. Он подхватил лихорадку в Кашмире, выздоровел, оказавшись в военном госпитале в Дели, но потом снова – несколько недель спустя – занемог и умер за месяц до того, как родилась Роза.

Целую неделю никто ничего не говорил мне о его кончине. Я чувствовал: что-то не так, что-то произошло. И атмосфера, воцарившаяся в доме моего дедушки, чем-то напоминала мне обстановку в Мэндерли: все перешептывались, но разговор тотчас прерывался при моем появлении, хлопали двери, быстрые шаги раздавались в коридоре, глаза Тилли покраснели и распухли от слез, лицо деда омрачилось, и мне не разрешали видеться с матерью. Я только слышал, как она рыдает, но мне говорили, что она больна, и закрывали передо мною двери в ее комнату.

Наконец дед взял меня за руку, вывел на площадку у моря и все рассказал. Он потерял своего единственного сына. Меня – при детском эгоизме – это мало заботило. Но сейчас, когда мне почти столько лет, сколько ему было тогда, я представляю, насколько трудно ему было сохранять спокойствие. Когда мои слезы просохли, дедушка взял мою ладонь в свою и мягко спросил, согласен ли я остаться здесь с мамой и моим будущим братом или сестрой, которые должны вот-вот появиться на свет и которым я когда-нибудь сам буду рассказывать, что помню об отце.

Это вызвало у меня очередной приступ слез, но тем не менее я кивнул в знак согласия. Вот так мы остались в этих местах. И вот таким образом постепенно я привязался к родным краям. Я знал, каким все было до появления Ребекки и как преобразился Мэндерли после ее приезда.

Помню, с какой гордостью укладывала Вирджиния в колыбельку своего новорожденного сына. Максимилиан де Уинтер. Тилли уверяла, что имя внуку придумала Мегера и что она сама будет заниматься его воспитанием и не подпустит к нему Вирджинию.

Предсказание Тилли сбылось. Бедная Вирджиния недолго радовалась появлению на свет сына. Она увядала с каждым днем, становилась все печальнее и грустнее, и ее лицо озарялось только в те минуты, когда ей приносили ненаглядного сыночка. Максиму исполнилось три года, когда его мать умерла.

Как считала моя сестра Роза, Максим бережно хранил смутные воспоминания о днях своего детства. Его сестра Беатрис унаследовала фамильные черты де Уинтеров. Максим же тонкими чертами лица и задумчивым взглядом темных глаз поразительно напоминал мать. В нем текла кровь Гренвилов. Он унаследовал не только внешнее сходство, но и многие черты ее характера. Даже в детстве он был очень тихим, задумчивым и стеснительным, явно побаивался отца, а бабушка внушала ему страх. Я очень хорошо запомнил его, когда дедушка занимался с Максимом в летние каникулы. Несмотря на врожденный ум, он не выказывал особенных успехов в учебе, быть может, потому, что бабушка не придавала особого значения образованию и всегда считала, что чтение книг – напрасная трата времени. В Мэндерли была прекрасная библиотека, которую собирали из года в год предки Максима, но она не притрагивалась к ним. За исключением тех книг, где речь шла о лошадях.

Старшая миссис де Уинтер намекала, что книги, университетское образование и все прочее необходимы для таких людей, как я: у меня не было обширных земель, и я должен был сам зарабатывать себе на жизнь. Но Максим мог сказать, сделав широкий жест рукой: «Это мой дом, это мои поля, мои фермы, это мое море», – они доставались ему по наследству. И его образование, которое получали все мужчины рода де Уинтеров, в сущности, заключалось в том, как научиться вести унаследованные от предков дела, как управлять Мэндерли.

И Максим неизбежно должен был усвоить эту премудрость днем раньше или днем позже. Я знал это благодаря своему дедушке, он внушил мне понимание того, что за пределами тех мест, где мы живем, существует иной мир. В отличие от Максима, который воспринимал как нечто отстраненное все, что лежит за пределами ограды Мэндерли.

Как-то летом, когда я приехал на каникулы домой, мне стало его очень жаль. Максим старательно долбил латинские глаголы под присмотром моего дедушки, лицо его было незагорелым, он выглядел удрученным и подавленным. И тогда я позвал его покататься на ялике и пообещал научить грести веслами. Это было первое из наших многочисленных плаваний по заливу.

Мы давно знали друг друга, но этим летом, несмотря на разницу в возрасте, подружились. Тогда Максиму исполнилось то ли десять, то ли одиннадцать лет. Мне кажется, он пытался подражать мне, и я тоже привязался к мальчику, советовал ему, что надо читать, беседовал с ним. Дед одобрительно относился к нашей дружбе. Его тоже беспокоило, что Максим очень одинок.

А потом проявились признаки болезни у его отца – проявились они в весьма неприятной форме. И до тех пор, пока не удалось запереть больного в его комнате, в Мэндерли не принимали никого из посторонних, и во время каникул Максим томился в полном одиночестве. Вскоре я уехал и поступил служить в армию, и тогда Роза, его сверстница, заняла мое место, подружилась с Максимом и до самой войны оставалась самым близким ему человеком. Роза неустанно повторяла – и продолжает твердить это по сей день, – что Максим всегда был очень одинок.

Моя жизнь очень тесно переплеталась с жизнью Мэндерли – сейчас я так ясно вижу это по письмам, по пригласительным карточкам, по фотографиям, по тем обломкам, которые остались от прошлого, собранные вместе, они о многом могут поведать. Сидя на площадке у моря, я очень отчетливо это понял. И если в прошлом существовали какие-то белые пятна, моя память в состоянии восполнить их.

И картину случившегося с Ребеккой тоже можно восстановить, если извлечь из памяти воспоминания об этой семье и доме.

– Кто ты? – спросил я как-то Ребекку незадолго до ее смерти. – Кто ты, Ребекка?

– Возлюбленная Мэндерли, – ответила она, посмотрев на меня своим пронзительным долгим взглядом.

Это происходило зимой. Мы шли по берегу. Ребекка задержалась возле утеса. Она всегда очень тщательно выбирала слова, когда говорила о чем-то важном.

– Очередная выдумка, – продолжала она с улыбкой. – Думаешь, это меня устраивает? Считаешь, что эта роль мне подходит? Я считаю, что да. Когда я умру, скажи Максу: мне бы хотелось, чтобы на моей могиле выбили надпись: «Здесь покоится Ребекка – возлюбленная Мэндерли» или «Ребекка – последняя из Мэндерли». Мне бы хотелось простую гранитную плиту, на которой честно читалась бы эта надпись. И мне бы хотелось покоиться на церковном дворе, откуда будет видно море. Не позволяй им запереть меня в этой ужасной усыпальнице де Уинтеров, обещаешь?

– Что еще? – спросил я, зная, что она все любит доводить до совершенства. Я не принял этот разговор всерьез, хотя должен был. Ребекке нравилось дразнить меня, и я никогда не мог различить, говорит она серьезно или шутит – тогда она была так молода, ей исполнилось только тридцать лет. А я был на двадцать лет старше ее, и если чьи-то похороны и могли состояться раньше, то скорее мои собственные. – А цветы? – допытывался я. – Каким должен быть гроб? И надо ли мне облачиться в мантию?

– Да, мне нравится твоя судейская мантия. А что касается остального… – она посмотрела вдаль и нахмурилась. – То меня это не волнует на самом деле. Но вот каменную плиту пусть положат обязательно, и не забудь про церковный двор. Не поддавайся уговорам Максима, если он станет твердить, что это вульгарно и не соответствует моему положению…

– А если он сумеет убедить меня? – спросил я с улыбкой.

– Тогда ты пожалеешь об этом: я ненавижу усыпальницу. И ненавижу людей, которые там покоятся. Я вернусь и буду преследовать тебя. Я никогда не смирюсь с этим…

Какой смысл вкладывала она в эти слова? Почему ей не хотелось быть похороненной в склепе? Она ведь не знала, кого там похоронили: даже самых близких родственников – родителей Максима. Их похоронили до того, как она вышла замуж, задолго до того, как ее нога ступила на землю Мэндерли. Спросил ли я ее об этом? Если да, то она, скорее всего, промолчала в ответ.

А пять месяцев спустя Ребекка умерла. Потом, когда наконец нашли ее тело на дне моря, ее похоронили в фамильной усыпальнице в миле от Мэндерли. Я уже описал, как отвратительно обставили этот обряд. Никаких цветов, никаких прощальных церемоний. Викарий просто торопливо пробормотал положенную молитву. Гроб несли мы с Максимом и еще один так называемый могильщик, приехавший на машине. Мы хоронили ее вечером, когда разыгрался шторм. Небо затянули тучи, так что терялась линия горизонта. Ее положили не туда, куда должны были: рядом с родителями Максима, рядом с бедной Вирджинией и Лайонелом. Максиму почему-то пришла в голову другая идея. Он предложил положить ее в самом темном углу усыпальницы, в том месте, где не стояло никаких гробов, в отдалении от остальных представителей рода де Уинтеров, возле столба, который подпирал низкий свод.