Салли Боумен - Тайна Ребекки

Моя радость, моя любовь, как поздно это произошло! Сегодня, когда я дописывала конец главы и начала новую, на меня нахлынул такой вал отчаяния и сомнений! Но утром все пройдет. Самые трудные и опасные для меня сейчас часы – это полночь.

Как трудно описать свою жизнь, втиснуть ее в строчки предложений. Намного сложнее, чем я ожидала. Как ты мог заметить, я создала легенду из своего отца, но он действительно появился в моей жизни таким странным образом. Словно и в самом деле восстал из мертвых. Он никогда не объяснял мне причину размолвки с матерью и то, почему он уехал в Южную Африку. Он уверял, что навсегда сохранил привязанность к моей матери и всегда, как мог, заботился о ней, и тотчас откликнулся, когда пришло известие о ее болезни. Но насколько все это было правдой? Я никогда не видела ни одного письма от него, и мама не была больна, она была беременна, хотя я это узнала только десять лет спустя.

Все лгали мне: мама уверяла, что мой отец умер. Дэнни сообщила, что мать умерла от чахотки, они скрыли от меня появление моего сводного брата, и я до сих пор не знаю: заставил ли мой отец сдать ребенка в приют, или это сама Дэнни приняла такое решение. Несколько лет спустя Дэнни все же призналась мне – вскоре после моего замужества, вскоре после того, как я появилась в Мэндерли. Тогда ли это произошло, когда я поняла, что так и не забеременела в те сроки, которые наметила для себя? Наверное. И, наверное, я рыдала. Не помню. И она рассказала мне про моего сводного брата – сына моей матери.

Она доказывала, что приют – полностью ее идея, но я не поверила ей. Боюсь, это дело рук Девлина. Мне кажется, ребенок был в этом огромном доме, когда я приехала в Гринвейз и мама умерла. И я не сомневаюсь, что слышала его плач, когда села подле ее кровати…

Дэнни ошибалась. Я тогда не могла плакать. Я оцепенела, на меня нашел какой-то столбняк. Я стала спящей разгуливать по ночам.

Девлин оказался жестким человеком. И его беспокоила мысль, действительно ли я его дочь. И если бы он счел, что во мне течет не его кровь, он сдал бы меня в приют, как и моего брата.

В тот день я спустилась по лестнице вниз, в комнаты мамы, и он тоже оказался там. Он пристально посмотрел в мои – его – черные глаза и на мои волосы – его волосы: я была плоть от его плоти. Я шагнула к нему, он схватил меня за плечи и притянул к себе; он вглядывался в мое лицо: осколок его скалы – вот чего он хотел увидеть, и, когда это произошло, как сразу изменилось его выражение. Он обнял меня, достал колечко и надел мне его на палец.

Мой дорогой, я не могу писать о нем. Не хочу. Какое-то время я преклонялась перед ним, а он восхищался и преклонялся перед мной.

– Я сделаю из тебя настоящую леди, Бекка! – восклицал он. – И пусть они все провалятся к чертям!

Но я никогда и никому не позволяла лепить из меня то, что им хочется. Ни ему, ни Максу – ни одному человеку в мире. Мой отец попробовал взнуздать меня: нанял гувернанток, накупил платьев, учил танцевать. Не верь мужчинам, дары приносящим, потому что они всегда потом потребуют расплатиться за них. А цена всегда одна – свобода.

В Гринвейзе меня ревниво опекали. Я стала папиной принцессой, и он заточил меня в башне из слоновой кости. Он был таким заботливым, таким нежным, что прошло несколько лет, прежде чем я осознала, что он забрал ключ от входной двери и никогда не отдаст его мне. Сначала от меня отлучили моего двоюродного брата Джека. Меня он не слишком интересовал: льстивый и нерешительный, что я очень скоро разглядела, с банальным складом ума – и его слабодушие в конце концов погубит его.

Мой кузен Джек – сын любимой сестры отца, и его пригласили на какое-то время в Гринвейз – до тех пор, пока он не стал поглядывать на меня. А потом схватил под лестницей и поцеловал. Я чуть не взбесилась от злости и расцарапала ему лицо. И когда отец увидел эти длинные царапины, он сразу все понял. И Джеку сказали «до свидания». Я не грустила, что он уехал, и никогда не думала, что он вдруг ни с того ни с сего объявится в Мэндерли, претендуя на родственные отношения. Почему-то он считал, что в его несчастьях виновата именно я, а потом принялся чернить меня в глазах Макса, и рана начала гноиться.

Правильно поступил мой отец, что, не медля ни секунды, выставил его из дома. Это неблагодарная тварь. Впрочем, отец не выносил не только Джека, но любую мужскую особь, которая появлялась на горизонте.

– Что они толкутся тут? – возмущался он. – Я не потерплю их, Бекка.

Моя подруга Мэй – очень хорошая, умная девушка, но, к сожалению, не очень миловидная, жила в особняке неподалеку от нашего дома, и мне разрешалось время от времени навещать ее. Но у нее было три брата. Отец не выносил их. Мэй так сердечно относилась ко мне – какое счастье, что я смогла отблагодарить ее со временем, – но об этом я расскажу в другой раз. Отцу нравилась Мэй, но, стоило мне выйти прогуляться с ее братьями, поговорить с ними больше минуты или поехать кататься верхом, он тотчас начинал следить за нами. Потом злился и напивался.

– Скажи, что любишь своего старого папочку, Бекка! – требовал он.

Но что бы я ни говорила, какие бы выражения ни употребляла – ничто не приносило ему удовлетворения.

Глупый фигляр! Он вытаскивал револьвер, клал его на стол и смотрел на трофеи, привезенные из Африки, – шкуры львицы и газели, украшавшие стены.

– Будь проклят этот таксидермист! – возмутился он, когда я однажды провела пальцем по львиной морде. – Как он паршиво исполнил свою работу.

Я всмотрелась пристальнее: отец очень хорошо стрелял. Меткость принесла ему известность. Великий белый охотник – он умел убивать очень чисто: только крошечное отверстие указывало, где прошла пуля. И мастер, обрабатывавший шкуру, все же не смог скрыть следы дырочки, откуда вытекла жизнь животного.

Чем же я занималась эти семь лет, что жила в доме отца? Отвечу тебе, хотя это не так уж интересно: он научил меня играть в карты – я до сих пор играю как профессионал. Никогда не садись со мной за покер. Я чувствую пальцами все шероховатости поверхности и сразу могу угадать, какая карта тебе выпала.

Он рассказывал мне про шахты – это узкие длинные ходы, в которые человек заползает, как червяк, и лежит на животе, потому что не может повернуться. Время от времени эти ходы с деревянными подпорками не выдерживают тяжести и обрушиваются, погребая заживо тех, кто оказывается внутри. Почему-то мне казалось, что под землей очень холодно, но там стоит удушающая жара – как в печке. Рядом с золотыми жилами селятся особые бактерии, они там кишмя кишат, – через слюну проникают в тело человека, селятся в кишечнике, в легких, проделывают ходы в сердце и размножаются в аорте. Если случайно поранишься под землей, рана загноится и будет гноиться годами, уверял меня отец. Иной раз ее вообще нельзя залечить, как бы ты ни ухаживал за ней, как бы часто ни менял повязку и сколько бы лекарств ни заглатывал.

Интересно? Это мое послание тебе. Послание в запечатанной бутылке. Брось его в море и жди, в каком месте его прибьет к берегу, отец.

Но хватит о Девлине. Слишком значительная фигура, мое перо не в силах описать, обрисовать его целиком, и он не уместится на страницах тетради. Он не всегда выступал таким глупым фигляром, точно так же, как и Маккендрик. Иной раз он претендовал на роль Просперо, а в другой раз – Марка Антония. У моего отца Девлина было сердце льва, и он сражался до конца. Но что бы тебе ни пытались внушить, мой дорогой, – его убили кредиторы. И долги.

Он не мог сказать мне правду в лицо. Ему было стыдно признаться, каким образом он позволил вовлечь себя в эти аферы. И, заперев дверь, он привязал веревку к крюку. Это произошло в тот день, когда он должен был выплатить свои долги.

В тот день, когда мне исполнилось двадцать один год, как я уже писала тебе. В день моего совершеннолетия. С тех пор я никогда не праздную своего дня рождения.

Все, мой дорогой, на этом я заканчиваю. Я подошла к последней странице тетради. И мне бы не хотелось заканчивать ее на таком печальном аккорде.

Пусть все призраки прошлого исчезнут. Нас с тобой ждет будущее. И мне хочется только одного: чтобы ты знал, как я дорожу тобой, как сильно люблю тебя. И сколько счастья ты принес мне в эти последние недели, когда я чувствовала в себе твое присутствие и строила планы.

Ты родишься в последние дни лета – самое чудесное время года. Наступят теплые погожие дни. Ты родишься в Мэндерли, в комнате с видом на море, и сразу услышишь его шум. Море… Мое море. Я буду нянчить тебя, заботиться о тебе и всегда смотреть на тебя.

И все плохое в себе я отброшу навсегда. Я стану лучшей матерью в мире, ты будешь купаться в любви, и я уверена, как только Макс увидит, он тоже полюбит тебя с первого взгляда. Ты станешь его долгожданным сыном.

Уже два часа ночи, а через три часа мы выедем с тобой в Лондон и уже будем в пути. Я заведу новую тетрадь и запишу туда все, что пропустила: некоторые из отцовских историй, кое-что про Макса. Я расшифрую тебе страницы моего замужества, как написанные для слепых, по системе Брайля.

Какая усталость вдруг навалилась на меня. Джаспер беспокойно смотрит своими печальными глазами, и мне кажется, он догадывается, что я собираюсь уехать. Он всегда чувствует это.

Занавески раздвинуты, чтобы первые лучи солнца разбудили меня. Будильник стоит у изголовья. Ты слышишь, как он тикает? Мне пора лечь и поспать немного, мой дорогой».

Какие это были жаркие дни, мой дорогой», – вспоминалось мне сегодня. Я сижу в саду и пишу письмо Тому Галбрайту. Очень трудно подобрать нужные выражения. А мне нужно описать, что произошло вчера, и еще многое другое. Чувства мои все еще в смятении, и я все еще продолжаю называть его «мистер Грей».

Только после того, как я перечитала дневник Ребекки, мне удалось преодолеть внутреннюю скованность. У меня такое впечатление, что он сумеет угадать, что некоторые мои интонации и предложения навеяны чтением ее записок. Он точно так же, как и я, понимает, что эта небольшая черная тетрадь – саркофаг, в котором хранится сердце Ребекки.