– А ее мать взяла фамилию мужа: Изабель Девлин?

– Возможно. Она ведь не стала Сарой Бернар. Очень, очень хорошенькая и, думаю, очень, очень бездарная. Ребекка обожала ее. Ни одного плохого слова о матери я от нее не слышал. Она поставила у себя в спальне триптих из фотографий: на одной из них, помнится, Изабель в роли Дездемоны – вершина ее творчества, она играла с каким-то стариком в какой-то захудалой труппе.

Каждый вечер Ребекка ставила цветы перед своим иконостасом, зажигала свечи и, наверное, молилась. В ней осталось много детского, когда я встретил ее в первый раз. В школу она не ходила, мать давала ей уроки, хотя не думаю, что сама получила хорошее образование. Но она была воспитанной, несмотря на то, что выступала на сцене. Могла играть на фортепьяно, и все такое, что положено дамам. Так что Ребекка производила странное впечатление. Помнила наизусть все пьесы Шекспира, но не знала таблицы умножения и вряд ли могла ответить, сколько будет два плюс два. Понятия не имела о простейших вещах ни в истории, ни в географии, пока Джек не нанял учителей. Ему нелегко пришлось с Ребеккой. Она была очень своенравна. Говорила по-французски, как на своем родном языке. И у нее было такое выразительное лицо. Она могла передавать любой акцент, подражать любым голосам, передразнить любую интонацию, даже если слышала человека в первый раз. Наверное, научилась, стоя за кулисами в детстве…

Естественно, дядя Джек был в восторге от нее. И всякий раз подбивал на такие выступления. На мой взгляд, он превратил ее в маленькую обезьянку. После ужина мы садились в гостиной, и он заводил одну и ту же пластинку: «Ребекка, ты не прочитаешь мне какой-нибудь отрывок из пьесы? Для своего любимого старого папочки». Старого? Он находился в расцвете лет. Она тотчас вскакивала, и представление могло продолжаться часами. Я никогда не любил Шекспира – не понимаю, почему все восхищаются им, иной раз совершенно невозможно понять, о чем там идет речь. Но дядя Джек так умилялся. Особенно когда его драгоценная Бекка произносила монолог за монологом. Она представляла, как какой-то старик разрушил свою жизнь из-за дочерей и как умершая жена обернулась статуей.

– «Зимняя сказка»…

– Кажется. Это была его любимая пьеса. «Моя потерянная дочь» – так он называл ее. И таким образом обычно представлял ее новым людям. «Это Бекка – моя давно потерянная дочь. Моя крошка…» Как называли девочку в пьесе?

– Пердита…

– Пердита. Именно так. «Моя маленькая Пердита». И я был вынужден сносить эти глупости. Он стал сентиментальным и поглупел, так мне сейчас кажется.

– Она не смущалась, когда он так говорил?

– Смущалась? Да никогда! Ребекку невозможно было смутить. Она не обращала внимания, что про нее думают другие. И потом, отец никогда не делал ей замечаний, не критиковал. Она обожала его, как обожала свою мать. Я же говорил, в ней оставалось много детского. Если ей приходила в голову какая-то идея, она тотчас воплощала ее в жизнь. А если хотела понравиться, могла очаровать любого. Всегда добивалась своего. И ничто не могло заставить ее сбиться с курса.

– Значит, они с отцом были очень близки? И остались такими до конца? Он был еще жив, когда она вышла замуж?

– Что? – Джек тупо посмотрел на меня. – Нет, конечно, я же говорил…

– Видимо, я что-то упустил.

– Ну тогда повторю еще раз. Джек умер молодым. Через шесть лет после моего приезда. Упал с лошади, когда та мчалась галопом. Это произошло в 1921 году. Дэнни прислала мне телеграмму на корабль, а эти выродки не дали отпуска. Так что я не смог присутствовать на похоронах.

Фейвел какое-то время смотрел в стену, а потом снова схватился за бокал.

– И больше я никогда не бывал в Гринвейзе. Оборвал все связи. Тем более что у них все равно не оказалось денег. Ни пенса – можешь поверить? Девлин потерял все деньги, вложив их куда-то. А банк лопнул. Дом пришлось продать, чтобы расплатиться с долгами. Конюшни, лошади, даже платья Ребекки – все ушло на оплату. Да, это было для меня сильное потрясение, никак не ожидал, что он умрет… Он снова замолчал, глядя в сторону.

– Видишь ли, я всегда наделся, что получу что-то в наследство из его деньжат. Конечно, львиная доля пошла бы Ребекке, она совершенно одурманила его. Но я надеялся, что и мне кое-что перепадет, чтобы я мог начать свое дело, когда уйду из флота. Но остался с носом. Ни Ребекка, ни я не получили ни пенни. И тогда мы надолго расстались. Наши пути разошлись. Я написал ей, спросив, оставили ли кредиторы ее драгоценности – ожерелья, серьги, браслеты и прочие штучки. Она вдруг вышла из себя, обозвала меня последними словами. Так это все произошло. И так оборвалась наша дружба. Семь лет мы не виделись, так что не спрашивай, что она делала эти годы, – понятия не имею. А потом я вернулся в Англию и узнал, что она стала хозяйкой Мэндерли. Остальное ты и сам знаешь…

Замолчав, Фейвел погрузился в свои мысли, не заметив, что сигарета уже погасла. Прямо у меня на глазах выражение его лица стало меняться, а на лбу вдруг выступила испарина. Я даже испугался: уж не заболел ли он?

– Ты спрашивал, какая она? Что ж, отвечу. Она была опасна. Масса народу скажет: ах, какая Ребекка была добрая, красивая, внимательная. Но я знал ее лучше других. И понимал, что ей нельзя переходить дорогу. Только попробуй встать у нее на пути, она сметет тебя. Рано или поздно. Да еще устроит все так, чтобы ты понял, кто.

Он нахмурился:

– Странно звучит, да? Начинаешь говорить о прошлом, и кажется, что вроде все ясно, а потом вдруг видишь, что на самом деле существуют и другие объяснения, а не те, которые ты сначала считал верными. Например, записку, которую она мне прислала в день своей смерти. Я ломал голову над ней весь вечер и только потом понял.

– Какая записка?

– Если бы Макс застал нас вместе в домике на берегу, он бы убил и меня, не сомневаюсь. Ребекка знала, что он ненавидит меня. И тогда я подумал: а может быть, она хотела подставить меня? Так что нам всем троим пришел бы конец. Ребекка все равно вскоре бы умерла, Джек Фейвел получил бы сполна, а Макс болтался бы на веревке. Такую она сплела паутину. И мы бы попались в нее…

Разве ты сам не видишь? – Фейвел повернулся ко мне. – Мне повезло, что я получил записку так поздно и не поехал вечером в Мэндерли. И очень жаль, что Дэнни сохранила еженедельник Ребекки, где осталась запись о визите к врачу. Ребекка не хотела, чтобы кто-то узнал про ее поездку, и зашифровала ее. Она не хотела, чтобы кто-то знал про ее болезнь, даже Дэнни. И не хотела, чтобы доктор узнал, кто у него был, она записалась под другим именем. Но свидетельские показания доктора спасли Макса. Он, можно сказать, выскользнул из петли в последнюю минуту. Дьявольская шутка. Ребекка собиралась устроить ловушку для нас обоих. И я только сейчас разгадал ее замысел. Понадобилось двадцать лет, чтобы понять, что она задумала… Хотя это было так ясно…

Мне показалось, что Фейвел упился вдрызг, но в то же время я видел, как он напряженно размышляет и явно верит в свои домыслы. Как ни странно, он говорил без горечи, тон его остался насмешливым, он словно бы переживал нечто среднее между удивлением и восхищением.

– Выходит, Ребекка хотела вашей смерти? – Я постарался усилить нотки недоверия в голосе. – Но зачем?

– Значит, имела на то свои причины. Я же говорил, она не любила, когда кто-то вставал у нее на пути. И была мстительной.

– Но ведь вы были любовниками?

– Так об этом говорили в Керрите, да, старина?

– Мне казалось, что вы сами утверждали это в присутствии нескольких свидетелей, и кое-кто из них еще жив. Фрэнк Кроули, например. И полковник Джулиан. И вторая жена де Уинтера. В ту ночь, в день похорон Ребекки…

Мой тон оказался совершенно неуместным, я тотчас понял это.

– Тебе все известно лучше меня. И тебе не нужны мои объяснения, хотя мне есть что сказать. А теперь я не собираюсь ничего говорить. Во всяком случае, сейчас. – Он скомкал салфетку и откинулся на спинку кресла. – Потребуй счет! Мне тут надоело сидеть. Почему бы нам не пойти куда-нибудь в другое место? Я знаю клуб – тут за углом. Там дают спиртное ночью. Там и договорим. Что скажешь на это?

Мне совсем не хотелось никуда идти, и я попытался отговорить его. Но Фейвел только еще шире ухмылялся. Ему нравилось дразнить меня.

– Хватит с тебя, старина? – спросил он. – Можешь идти куда хочешь, если устал. Но если захочешь продолжать разговор, мы будем вести его там, где я захочу. В конце концов, я расплатился за свой ужин. Услуга за услугу. Но у меня есть к тебе один вопрос…

Меньше всего мне хотелось слышать его вопросы, но Фейвел не собирался отставать от меня. Он требовал: либо мы отправляемся в клуб, либо я убираюсь спать к чертям собачьим. Пришлось подозвать официанта, оплатить счет, после чего мы вышли на улицу.

Я пытался понять, что Фейвелу известно обо мне. И легкое чувство неуверенности вызывало беспокойство, хотя я повторял, что он ничего не может знать, просто интересуется. Но, как вскоре выяснялось, я даже и представить не мог, какой вопрос он собирается задать.

18

Клуб Фейвела, естественно, оказался не за углом, как он уверял, и не в конце улицы, и даже не на соседней. Но мы все же отыскали его: над входом светилась вывеска «Красный Дьявол».

– Вот он, – сказал Фейвел. – Так и знал, что он где-то поблизости…

Он нетерпеливо шагнул вперед, но тут перед ним выросла мощная грузная фигура мужчины в униформе, который проговорил: «Только для членов клуба». Но как только в его руках оказалась пятифунтовая банкнота, молча отступил в сторону, пропуская нас.

Мы вошли в маленькое темное помещение, где рядом с пианистом стояла брюнетка в парчовом платье, с микрофоном в руках. Она исполняла одну из песен Синатры. Дым стоял густой, словно туман. Здесь пахло не только никотином и крепкими спиртными напитками, но и отчаянием. Все посетители были мужчины. Обслуживали нас хищные официанты, здесь подавали только шампанское и заламывали за него в три раза выше его стоимости, как и следовало ожидать.