— Кэтрин, я верю, что все будет хорошо. Доверьтесь мне. Рассказывайте мне обо всем, что вам удастся узнать. Вы ведь знаете, как я хочу вам помочь.

Потом он вышел, и я не знаю, сколько времени я оставалась одна, потому что голова моя была занята одними и теми же мыслями. Я вспоминала ежемесячные отлучки отца и неизменно мрачную атмосферу нашего дома… Теперь мне понятна была ее причина… Неудивительно, что мне всегда хотелось из нее вырваться. Он должен был как-то подготовить меня к этому! А может быть, и лучше, что я ничего не знала? Может, было бы лучше, если бы я никогда этого не узнала!

В комнату вошли Дамарис и ее отец. На девушке было теплое пальто с меховой опушкой, а ее руки прятались в муфте. Мне показалось, что вид у нее был весьма надутый и недовольный, поэтому я снова сказала, что прекрасно дойду одна.

Однако доктор заявил не терпящим возражений тоном, что Дамарис очень хочет прогуляться, и тут же улыбнулся мне так, будто все было абсолютно нормально и нашего с ним разговора, пошатнувшего мою уверенность в себе, не было вовсе.

— Вы готовы? — спросила меня Дамарис.

— Да.

Доктор пожал мне руку и сказал, что мне следует принять на ночь успокоительное, чтобы лучше спать. Я решила, что это было сказано для того, чтобы объяснить Дамарис причину моего посещения. Я взяла пузырек, который он мне дал, положила его во внутренний карман своей накидки, и мы с Дамарис вышли из дома.

— Как похолодало! — сказала она. — Если так пойдет дальше, то ночью может быть снег.

Ветер окрасил ее щеки румянцем, и она была удивительно хороша в своей маленькой изящной шапочке, отороченной тем же мехом, что и муфта.

— Давайте пойдем через рощу, — предложила она. — Это чуть дальше, зато будет не так ветрено.

Я шла, словно во сне, не замечая дороги. В голове у меня снова и снова звучало то, что сказал доктор о моей матери, и чем больше я думала об этом, тем более правдоподобным мне все это казалось.

На опушке рощи мы на минуту остановились под защитой деревьев, потому что Дамарис сказала, что в ее ботинок попал камушек, который натирал ей ногу. Она села на поваленное дерево, сняла ботинок, потрясла его и снова надела, еще больше раскрасневшись, пока, наклонившись, застегивала его.

После этого мы снова двинулись в путь, но ботинок по-прежнему натирал ей ногу, поэтому она присела на траву и повторила всю операцию сначала.

— Такой крошечный камушек, — сказала она, выбрасывая то, что она, наконец, извлекла из ботинка, — а столько неприятностей! Ох, Боже мой, опять эти пуговицы застегивать!

— Давайте я помогу, — предложила я.

— Нет, что вы, спасибо, я сама. — Она наклонилась, воюя со своей тугой застежкой, потом снова подняла голову и сказала: — Я так рада, что вы познакомились с мамой. Ей это было очень приятно.

— Ваш отец о ней так беспокоится.

— Да, он беспокоится о всех своих пациентах.

— А уж она, конечно, самая важная для него пациентка.

Разговаривая с Дамарис, я неотвязно думала все о том же — неужели это правда? Я не спрашивала себя, правда ли то, что моя мать в лечебнице, — в этом я уже почти не сомневалась. Так о чем же я думала? Я невольно спрашивала себя: неужели правда, что я такая же, как она? И задавая этот вопрос, я тем самым как бы признавала свои сомнения в себе самой.

Стоя на лесной дороге в этот холодный декабрьский день, я чувствовала, что еще никогда в жизни не подходила так близко к полному отчаянию. На самом деле самый страшный для меня момент был тогда еще впереди, но я этого не знала, и мне казалось, что ничего более ужасного со мной случиться не может.

Дамарис наконец застегнула свой ботинок, встала, спрятала руки в муфту, и мы пошли дальше.

Когда роща кончилась, я с удивлением убедилась, что мы вышли из нее с дальней стороны аббатства и, чтобы подойти к дому, нам теперь надо было пройти через развалины.

— Я знаю, что это ваше любимое место, — сказала Дамарис.

— Оно было моим любимым местом, — поправила я ее, — но я здесь давно не была.

В этот момент я осознала, что день уже подошел к концу и до темноты оставалось не больше часа.

— Люк должен будет проводить вас домой.

— Может быть, — отозвалась она.

Среди развалин, казалось, уже наступили сумерки. Там всегда было темнее из-за теней, отбрасываемых обломками стен. Мы уже миновали пруды и были в самой середине аббатства, когда я вдруг увидела монаха. Он проходил через уцелевшую часть каменной аркады; он шел молча и поспешно и при этом был в точности похож на монаха, которого я видела ночью в ногах своей кровати.

— Дамарис! — закричала я. — Смотрите! Вон там!

При звуке моего голоса фигура в рясе замерла, потом повернулась ко мне и поманила меня рукой. Потом монах снова отвернулся и пошел прочь. Через мгновение он уже исчез за одним из контрфорсов, на которые опиралась полуразрушенная аркада, затем снова появился в пространстве между двумя контрфорсами.

Я смотрела на него в полном оцепенении и ужасе, не в силах шевельнуться. Наконец, я пришла в себя и крикнула:

— Скорее! Мы должны его поймать!

Дамарис вцепилась мне в руку, не давая мне двинуться с места.

— Нельзя терять ни минуты! — кричала я. — Мы же его упустим! Мы знаем, что он где-то здесь, среди развалин. Надо его найти. На этот раз он не уйдет!

— Кэтрин, прошу вас, не надо, — лепетала Дамарис, не отпуская мою руку, — мне страшно!

— Мне тоже, но мы должны его найти. — Я, спотыкаясь, сделала несколько шагов в сторону арки, но Дамарис с силой тянула меня назад.

— Пойдемте домой, прошу вас! — воскликнула она.

Я повернулась и посмотрела на нее.

— Ну вот, теперь и вы видели его! — сказала я торжествующим тоном. — Теперь вы им всем скажете, что вы его тоже видели!

— Пойдемте же скорее домой, — повторила она. — Скорее!

Я уже поняла, что нам все равно не удастся догнать монаха, потому что он двигался гораздо быстрее нас, но это было не так уж важно. Главное, что на этот раз кроме меня его увидел кто-то еще, и я была вне себя от радости. Чувство облегчения, так резко сменившее состояние паники и ужаса, было так сильно, что у меня стали подкашиваться ноги. Только теперь я готова была признать, как я на самом деле испугалась. Но теперь страх был уже позади, а я получила доказательство своей нормальности. Теперь уже не только я видела монаха.

Дамарис тянула меня за руку через развалины, и скоро мы оказались перед домом.

— Боже мой, Дамарис, как я рада, что это произошло именно сейчас, когда вы тоже были там и видели.

Она повернула ко мне свое прекрасное, лишенное выражения лицо, и ее слова заставили меня почувствовать себя так, будто в меня плеснули ледяной водой.

— А что вы такое видели, Кэтрин?

— Дамарис… что вы этим хотите сказать?

— Вы очень возбуждены. Вы что-то как будто увидели, не так ли?

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы ничего не видели?

— Там ничего не было, Кэтрин. Ничего.

Я бросилась к ней, задыхаясь от ярости и бессилия. Я, кажется, схватила ее за плечи и стала трясти.

— Вы лжете! — кричала я. — Вы притворяетесь!

Она качала головой и, казалось, была готова расплакаться, но стояла на своем:

— Нет, Кэтрин, нет. Если бы я видела, я бы сказала! Мне даже жаль, что я ничего не видела, потому что для вас это так много значит…

— Вы видели, — твердила я, — я знаю, что видели.

— Я ничего не видела, Кэтрин. Там ничего не было.

— Значит, вы тоже замешаны в этом, — холодно сказала я.

— В чем? В чем? — чуть не плача, спросила Дамарис.

— Почему вы повели меня через развалины? Потому что вы знали, что он там должен быть. Специально для того, чтобы потом сказать, что вы ничего не видели и что я сумасшедшая!

Я чувствовала, что от охватившего меня заново ужаса я теряю контроль над собой. Я призналась ей в своем страхе, думая, что бояться уже нечего, и этим погубила себя.

Она пыталась взять меня за локоть, но я отбросила ее руку.

— Мне не нужна ваша помощь, — сказала я. — Я обойдусь без вас. Уходите. По крайней мере, теперь я знаю, что вы его сообщница.

Спотыкаясь и пошатываясь, я дошла до дома. Внутри его была какая-то тяжелая, отталкивающая тишина. Я поднялась в свою комнату, легла на кровать и пролежала так до темноты. Мэри-Джейн пришла спросить, не принести ли мне ужин, но я сказала, что не голодна, а просто очень устала.

Я отослала ее и заперла дверь.

Это был мой самый черный час.

В конце концов я приняла успокоительное, которое дал мне доктор, и скоро провалилась в спасительный сон.

VI

Есть что-то особое, что появляется в женщине, которая ждет ребенка, какой-то яростный инстинкт, направленный на то, чтобы защищать и оберегать его всеми силами. И чем острее в этом необходимость, тем больше сил и решимости находит в себе женщина.

Я проснулась на следующее утро, чувствуя себя отдохнувшей и посвежевшей благодаря нескольким часам непрерывного сна, подаренного мне лекарством доктора Смита. Но как только я вспомнила все, что произошло со мной накануне, у меня появилось ощущение, что я стою перед входом в бесконечный темный тоннель, войти в который для меня смерти подобно и в который, как бы я не сопротивлялась, меня может бросить чья-то злая воля.

Но мой ребенок, напомнивший о себе легким движением, напомнил мне и о том, что наша с ним судьба едина, что, если я сдамся, я погублю и его, и что поэтому я должна бороться за нас обоих — и прежде всего за него, за то, что мне дороже всего на свете.

Когда Мэри-Джейн принесла мне завтрак, она не заметила ничего необычного в моем настроении или состоянии, и это была моя первая маленькая победа. Ведь я боялась, что не смогу скрыть тот поселившийся во мне страх, из-за которого накануне я чуть действительно не лишилась рассудка.