Как бы то ни было, постановление следствия уже было принято, и мою версию никто даже не станет слушать. Что бы я не сказала, они отмахнутся от этого, сочтя мои слова экзальтированным бредом, а меня самое — выжившей из ума истеричкой.

Я написала о случившемся отцу, чтобы он приехал на похороны. Я обрадовалась, узнав, что он приезжает, наивно понадеявшись на то, что он меня сможет утешить. Я думала, что мое горе как-то сблизит нас, но, как только я увидела его, я поняла, что мои надежды тщетны. Он был все так же далек от меня, и его сочувствие было лишь проявлением долга.

Перед тем, как мы отправились в церковь, он спросил меня о моих планах.

Я ответила, что пока еще не думала о будущем.

Отец, похоже, был слегка раздражен моим ответом.

— Ты должна решить, что ты собираешься делать, — сказал он. — Я думаю, ты можешь остаться здесь. Ну, а если уж не захочешь, то, конечно, сможешь вернуться домой.

Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой и никому не нужной. Я думала о том, как нежно заботился обо мне Габриэль, как он хотел, чтобы я все время была рядом… Если бы хоть Пятница появился сейчас и, скуля от радости и виляя хвостом, бросился бы к моим ногам, мне стало бы немного легче, потому что в моей жизни остался бы какой-то смысл.

Я повторила, не глядя на отца:

— У меня нет пока никаких планов.

— Ну хорошо, может, пока еще рано, — сказал он устало, — но если ты захочешь, ты можешь вернуться домой.

Я отвернулась и ничего не ответила, боясь, что если бы я заговорила, я могла бы не сдержаться и сказать ему, что я думаю о его отношении ко мне и о его доме, куда он меня так великодушно приглашает вернуться.

Габриэля похоронили в фамильном склепе Рокуэллов, где лежали его многочисленные предки. После похорон все вернулись в дом, где нас ждало вино и традиционное поминальное угощение. Я казалась себе чужой в своем траурном наряде, который подчеркивал мою бледность и делал меня похожей на привидение. Что же за судьба досталась мне, думала я, — всего лишь за две недели превратиться из новобрачной во вдову!

Отец уехал сразу после поминок, сославшись на дальнюю дорогу. Перед отъездом он снова сказал мне, что будет ждать сообщения о моих намерениях. Если бы он хоть словом, хоть жестом дал мне понять, что он действительно ждет меня дома и что я нужна ему, я бы с радостью поехала бы с ним.

Из всех родных Габриэля только сэр Мэттью вызывал у меня теплое чувство и доверие. Бедный старик разом лишился всей своей милой жизни. Он был очень ласков со мной, и я знала, что его сочувствие моему горю искренне.

Когда все посторонние, приехавшие на похороны, уехали и в гостиной остались только родственники, он подозвал меня и предложил сесть рядом с собой.

— Как вы себя чувствуете, моя милая, — спросил он, — в этом доме, полном чужих вам людей?

— Я сейчас вообще неспособна ничего чувствовать кроме оцепенения и пустоты.

Он кивнул.

— Если вы хотите остаться здесь, знайте, что это ваш дом. Ведь это был дом Габриэля, а вы были его женой. Если же вы захотите покинуть нас, я вас пойму, хотя мне будет очень жаль.

— Вы так добры ко мне, — сказала я, с трудом сдерживая слезы, вызванные теплом и участием в его словах. До этого момента я даже плакать не могла — так силен был мой шок и так трудно давалось мне осознание того, что произошло.

Неожиданно ко мне подошел Саймон, который сказал:

— Вы теперь уедете отсюда — что вам здесь делать? В деревне же так скучно, не правда ли?

— Я выросла в деревне и из деревни же приехала сюда, — ответила я.

— Да, но после нескольких лет, проведенных во Франции.

— Меня удивляет, что вы даете себе труда помнить такие детали, касающиеся моей жизни.

— У меня очень хорошая память — мое единственное достоинство. Да, конечно, вы уедете. Теперь вы будете чувствовать себя более свободной, чем когда-либо раньше. — Он вдруг резко изменил тему. — А траур вам к лицу.

Я чувствовала, что в его словах был какой-то подтекст, но я была слишком утомлена и слишком погружена в мысли о Габриэле, чтобы пытаться угадать его. Я даже обрадовалась, когда к нам подошел Люк и заговорил о чем-то, не связанном со случившейся трагедией.

— Нельзя все время думать и говорить об этом, — сказал он, как бы извиняясь за то, что позволил себе заговорить на иную тему. — Мы должны все это забыть, чтобы жить дальше.

Да, Люку сам Бог велел забыть и жить дальше, ведь он теперь был новым наследником, будущим хозяином дома. Может, я была излишне подозрительна, но я не очень верила в искренность его печали по поводу смерти дяди.

А подозрительность моя росла с каждой минутой, нашептывая мне неясные, но пугающие мысли. Я отказывалась поверить в самоубийство Габриэля и не очень-то верила в свою собственную версию несчастного случая. Что же оставалось? Мне было страшно искать ответ на этот вопрос.

* * *

Когда в присутствии всех членов семьи было зачитано завещание Габриэля, составленное им после нашей свадьбы, я узнала, что он оставил меня если не богатой, то очень обеспеченной женщиной. На мою долю приходился доход, который делал меня совершенно независимой. Это было для меня неожиданностью, потому что, хотя я и знала, что рано или поздно Габриэль получил бы в наследство Киркландское веселье и деньги, достаточные для его содержания, я и понятия не имела о том, что у него было столь значительное личное состояние.

Прошла неделя после похорон, а я все еще оставалась в Киркландском Веселье, каждый день надеясь на то, что найдется Пятница, но время шло, и он не появлялся.

Я знала, что вся семья ждет моего решения относительно того, где я собираюсь жить, но я сама не знала, что мне делать — уехать или остаться. Дом, несмотря на то, что в нем случилось, по-прежнему притягивал меня. Я все еще так мало о нем знала и, только оставшись в нем, могла узнать больше. В качестве вдовы Габриэля я имела полное право жить здесь, тем более, что сэр Мэттью предложил мне это. Я была уверена, что он и тетя Сара действительно хотели, чтобы я осталась, в то время как Рут, мне кажется, предпочла бы, чтобы я уехала. В чем причина ее желания распрощаться со мной, я не знала, — возможно, ее раздражало присутствие в доме еще одной женщины, а может, дело было в чем-то еще. Что касается Люка, ему, по-моему, было все равно, уеду ли я или останусь. Он был как всегда занят своими делами, но при этом ему не удавалось скрыть пришедшего к нему сознания собственной важности: как-никак он стал наследником Киркландского Веселья и, ввиду преклонного возраста сэра Мэттью, в самые ближайшие годы он мог стать его полновластным хозяином.

В эти дни к нам часто приезжали Смиты, и, навестив сэра Мэттью, доктор Смит обязательно встречался и со мной. Он был ко мне очень добр и заботлив, разговаривая со мной так, будто я его пациентка, и я была ему очень благодарна за его участие и поддержку.

В связи с ним я часто вспоминала своего отца, невольно сравнивая отношение к себе этих двух людей. Нет нужды говорить, что сравнение было не в пользу отца, и это было одной из причин, из-за которых я медлила с отъездом: я знала, что у себя дома мне такого внимания ждать не от кого.

С доктором часто приезжала его дочь — все такая же прекрасная, безмятежно спокойная и холодная. Я видела, что Люк влюблен в нее, но ее чувства угадать было невозможно. Она была абсолютно непроницаема. Была бы воля Люка, он бы, наверное, женился на ней, но они оба были так молоды, что сэр Мэттью и Рут вряд ли позволили бы ему вступить в брак в ближайшие годы. А кто знает, что может произойти через три-четыре года?

У меня было чувство, что я как бы тяну время. Я еще не совсем оправилась от того внутреннего оцепенения, в которое повергла меня внезапная смерть Габриэля, и пока оно не прошло, я не могла себя заставить думать о будущем и строить какие-либо конкретные планы. Да и куда я поеду, если решусь покинуть Киркландское Веселье? Назад в Глен-хаус? Я представила себе темные комнаты, в которые дневной свет проникает только через щели в жалюзи; я представила себе Фанни с вечно поджатыми губами и отца с его «неизбежной хандрой». Нет, меня вовсе не тянуло вернуться в Глен-хаус, хотя перспектива навсегда остаться в Киркландском Веселье меня тоже не привлекала. Но я знала, что я должна была пробить стену таинственности, отделявшую меня от загадки гибели моего мужа. Я должна была понять, что на самом деле случилось, хотя как это сделать, я не представляла.

Каждый день я выходила на прогулку, и мои ноги сами собой увлекали меня к развалинам аббатства. В домашней библиотеке я нашла старинный план аббатства в том виде, в котором оно существовало до тридцатых годов шестнадцатого века, когда аббатства и монастыри стали подвергаться роспуску и разрушению. Чтобы отвлечься от своих мрачных мыслей, я использовала эту находку, пытаясь с ее помощью мысленно реконструировать аббатство в его первозданном виде. Это было увлекательное занятие, и мне удалось распознать некоторые помещения, обозначенные на плане. Я была в восторге, когда, бродя среди развалин, я нашла то, что на плане было названо часовней девяти алтарей, а также монашеские кельи, сторожку, кухни и пекарни. Я также обнаружила пруды, в которых монахи разводили и ловили рыбу к своему столу. Их было три, и они отделялись друг от друга поросшей травой насыпью.

В прудах все еще стояла вода, и я подумала, не свалился ли Пятница в один из них. Но я отвергла эту мысль, потому что, даже если бы он упал в воду, он бы выплыл к берегу. Тем не менее каждый раз, когда я приходила к развалинам, я звала его, прекрасно сама понимая, что это глупо и бессмысленно. Но мне было трудно смириться с тем, что он пропал навсегда, и я продолжала надеяться вопреки здравому смыслу.

Однажды, возвращаясь с прогулки, я пошла к дому не тем путем, которым ходила обычно, и оказалась с задней стороны дома. Там был вход, которым я до сих пор не пользовалась. Он вел в восточное крыло дома, в котором я еще никогда не была. Но я уже знала, что все четыре крыла дома имели почти идентичную планировку, за исключением того, что парадная лестница была одна на весь дом и находилась в его южной — фасадной — части.