Во многом она стала ближе ему, чем все остальные люди из окружения, за исключением кузенов Рэнсли. Он чувствовал, что как никогда близок к познанию ее сокровенной сути, души, до сих пор ускользавшей от него. Однако Элоди упорно сторонилась его физически и духовно. Намеренно ли или чтобы обезоружить его? Была ли это тактическая уловка или нет, Уилл душой и телом жаждал свою спутницу и хотел, чтобы и она возжелала его. Ему во что бы то ни стало нужно было разгадать ее тайны.

До того, как он соблазнит ее. Через день-другой они окажутся в Париже, и тогда игра пойдет по-крупному. Он намеревался привязать ее к себе шелковыми путами физической близости незадолго до того, как они войдут в городские ворота. Прежде чем она попытается сбежать от него на поиски загадочного Филиппа. Прежде чем он доставит ее в Англию. Невзирая на растущую духовную близость, он по-прежнему намеревался отвезти ее туда, хотя и не был вполне уверен, как следует поступить, когда миссия будет выполнена.

Заметив укромное местечко под кронами деревьев на берегу маленькой речушки, Уилл жестом приказал мадам Лефевр съехать с дороги. Пока она поила лошадей, он извлек из седельной сумки их простой обед, мысленно снова вернувшись к дилемме.

Возможно, ему удастся укрыть ее в одном из своих тихих деревенских владений, а в Лондон он отправится один, чтобы выяснить обстановку в министерстве иностранных дел. Он гадал, нет ли иного способа оправдать Макса, не заставляя мадам Лефевр давать показания в его пользу. Не хотелось отправлять ее на виселицу.

К тому времени, как она напоила лошадей, он расстелил одеяло на траве под деревьями и разложил хлеб, ветчину и сыр, поставил бутылку вина. Надеясь вызвать ее на откровенный разговор, не спешил начинать очередную историю. Мадам, похоже, ничуть не возражала против еды в тишине. Когда Уилл совсем было собрался признать поражение, она спросила:

– У вас что же, байки закончились?

– А вам разве не наскучила моя болтовня?

– Вовсе нет. Но есть и еще кое-что, о чем бы мне хотелось узнать. Не расскажете ли вы о своем детстве? Вы так много говорили о своем жуликоватом прошлом, но никогда о том, как вы стали тем, кем являетесь.

В памяти тут же возник водоворот страха, голода, боли и страданий, грозящий снова поглотить без остатка. Уилл покачал головой, отгоняя горькие воспоминания:

– В моем детстве нет ничего забавного или поучительного.

– Оно было тяжелым?

– Да.

– И все же не могли бы вы поделиться? Я никогда не встречала человека вроде вас. Понимаю, невежливо проявлять подобное любопытство, но, право, интересно.

Уилл тут же ухватился за эту возможность:

– Я расскажу вам о своем детстве, если вы в ответ поведаете о своем. Во время нашего путешествия я уже достаточно выболтал о своей напрасно растрачиваемой жизни, вы же все время молчали.

Подумав мгновение, мадам Лефевр кивнула. Ликуя, Уилл перевел дыхание.

– Что ж, хорошо, но вы первый. Где вы научились всем тем вещам, которые делаете будто инстинктивно? Бесшумно передвигаться, соперничая с тишиной. В любое время и в любом месте вести себя столь настороженно. Способности принимать любой облик и казаться своим в любой компании. Говорить и как английский аристократ, и как венский работник.

– Бесшумность нужна для того, чтобы передвигаться незамеченным, настороженность – чтобы воровать кошельки и не быть пойманным. В Англии карманников либо вешают, либо высылают из страны. Ну а способность принимать любой облик? Я был в шкуре этих людей, пришлось в совершенстве осваиваться, чтобы выжить.

– Как случилось, что племяннику графа, пусть и незаконнорожденному, пришлось стать воришкой, карманником и рабочим?

Уилл подумал о насмешках и издевательствах, которым подвергался во время учебы в Итоне, невзирая на то что по силе превосходил обидчиков. Ему на стул подкладывали грубые изображения кукушки, в толпе кто-то негромко, чтобы невозможно было понять, говорил, что его мать понесла от целой компании парней. Не станет ли и аристократка мадам Лефевр презирать его, когда узнает правду? Он так не думал.

– В год своего дебюта в лондонском обществе моя мать, дочь священника, без памяти влюбилась в моего отца. Младший сын графа Суинфордского, самовлюбленный мерзавец, слыл распутником и игроком. Он заманил ее в свою квартиру, погубив репутацию. Она не пожелала с позором удалиться в деревню, и тогда семья отказалась от нее. Некоторое время отец и мать жили вместе в каком-то зловещем местечке неподалеку от Севен-Диалз, а потом, проиграв за ночь все свое состояние в карты, отец бежал в Брюссель. Его старший брат, нынешний граф, предупреждал, что не намерен больше оплачивать его долги, а к жизни в Ньюгейте[9] отец готов не был. Он бросил мать на шестом месяце беременности. Она ухитрялась кое-как зарабатывать рукоделием, чтобы мы не умерли с голоду.

Хотя из детства он помнил голод, страх, одиночество, а впоследствии и злость.

– А потом?

– Когда мне было пять лет, местный главарь сделал меня своим посыльным. Так я влился в семью городских беспризорников. На протяжении последующих шести лет я осваивал искусство крапления карт, открывания замков, проникновения в чужие дома, драки на ножах и воровства.

– Ваш отец так никогда за вами и не вернулся?

– Нет. Я слышал, его застрелил человек, которого он пытался обмануть в карты в какой-то низкопробной забегаловке в Кале. Среди его бумаг, доставленных графу, оказались письма матери, в которых она умоляла позаботиться об их ребенке. Граф поручил своему адвокату заняться расследованием, и, когда отцовство было доказано, меня доставили к нему в Суинфорд. В последующие годы он, я уверен, глубоко пожалел о своем решении превратить мальчишку-беспризорника в джентльмена. Зато мои кузены изо всех сил старались сделать из меня настоящего Рэнсли. Особенно Макс. Теперь ваша очередь. – Он взял ее за подбородок, заставив посмотреть себе в глаза. – Кто вы, Элоди Лефевр? Я готов съесть с корнями это дерево, если вы кузина Сен-Арно. – Не дав ей возможности ничего возразить или утаить, он поспешно произнес: – Неужели я не заслуживаю узнать правду? Я же рассказал вам о своем неблагополучном детстве, оберегал вас и почти доставил к воротам Парижа. Поверить не могу, чтобы Сен-Арно бросил кузину в Вене. Побои еще могу допустить, но только не предательство. Кто-то из членов семьи непременно призвал бы его к ответу. Так кто же вы на самом деле? – С гулко бьющимся сердцем, переполненным надеждой и предвкушением, он сурово смотрел ей в глаза, ожидая признания.

Наконец, она негромко произнесла:

– При рождении мне дали имя Элоди Монтегю-Клиссон. Моим отцом был Гай де Монтегю-Клиссон, граф де Сен-Джордж. Наше родовое поместье располагалось к югу от Луары, вблизи города Анже.

Уилл мысленно прошелся по карте Франции.

– На реке Вандея?

– Да.

Сам по себе этот факт свидетельствовал о многом.

– Ваша семья поддерживала роялистов, выступающих против революции?

– Мой отец, подобно большинству местных дворян, примкнул к графу де Ларошжаклену[10]. Мне почти ничего не известно, ведь, когда Францию провозгласили республикой, я была совсем крошкой. Но беспорядки хорошо запомнила. Побег из дома посреди ночи. Языки пламени, вырывающиеся из окон. Жизнь на чердаке дома в Нанте. Мамин плач. Борьба. А потом тот день… Ужасный день у реки.

Она жила в Нанте. Тут Уилл вспомнил событие, заставившее содрогнуться всю Европу.

– Вы стали свидетельницей Нантского утопления?

– Республиканские солдаты согнали всех жителей города на набережную реки. Они заталкивали священников в маленькую лодку и, проделав в днище отверстия, топили. – Он как наяву видел отраженные в глубине ее невыразительных глаз волнующиеся воды реки. – Они проделывали это снова и снова, одно суденышко, заполненное священниками и монахинями, за другим. Никто не спасся. Мне тогда было пять лет.

Маленькому ребенку пришлось стать свидетелем этой трагедии. Пораженный, он положил руку ей на плечо.

– Мне очень жаль.

– Эта казнь была одновременно ужасна и прекрасна. Не было ни криков, ни мольбы о помощи, ни паники. Лишь безмятежность. Мама сказала, что они отправились в тайное место у себя в сердцах, куда не проникнет никакое зло.

«Как вы поступаете сейчас», – подумал Уилл, а вслух спросил:

– А потом? Если память мне не изменяет, революционное правительство предложило амнистию всем вандейцам, согласным сдаться и принести присягу верности. Как поступил ваш отец?

– Он погиб в решающем сражении. Мы покинули свое укрытие ночью, обмотав башмаки тряпками, чтобы не производить ни звука, и сели на корабль. Я помню завывания ветра и мощные потоки дождя. Люди кричали из страха, что все мы пойдем ко дну, как те священники, отправившиеся в рай. Потом спокойствие, зеленый берег, слезы матери. Много дней мы двигались на север, обходя крупные города, окруженные людьми, которые говорили на непонятном мне языке.

– Вы тогда отбыли в Англию? Север страны был наводнен множеством émigrés, ищущих поддержки короны.

Мадам Лефевр кивнула:

– Мама, старший брат и я поселились в коттедже на землях, принадлежавших лорду Сомервиллю. – Она улыбнулась. – У него был прекрасный сад, в котором я, бывало, проводила долгие часы. – Ее улыбка померкла. – Я пряталась там, когда мама рыдала или продукты были на исходе. Или когда деревенские дети дразнили меня за ломаный английский, потрепанную одежду, за то, что я иностранка.

– Как же вы попались на глаза Сен-Арно, раз жили в Англии?

– Мой брат Морис старше меня на десять лет и ненавидел республиканцев за то, что отняли нашу землю, убили отца и превратили маму в вечно горюющую старуху. Когда Наполеон упразднил Директорию и назначил себя первым консулом, издал Кодекс Наполеона и пообещал создать новую Францию, в которой станут почитаться таланты и заслуги людей, Морис пришел в восторг. Ему была ненавистна жизнь изгнанника, не имеющего ни земли, ни гроша в кармане, который во всем зависит от благотворительности. Он вознамерился пойти в армию Наполеона и, выказывая доблесть на поле брани, обратно получить наши земли в награду. Так мы вернулись во Францию. На первую побывку он явился с другом Жан-Люком Лефевром. – Выражение ее лица смягчилось. – Я полюбила его с первого взгляда.