Николай Гейнце - Тайна любви

Редкие, встречавшиеся здесь в этот час, прохожие с любопытством смотрели на него.

Он это заметил.

Чтобы скрыться от любопытных взглядов, он повернул в более глухую аллею и замедлил шаг.

Аллеи островов ранней весною и поздней хорошей осенью очаровательны, но графу Белавину было не до красоты природы.

Он несколько пришел в себя под влиянием свежего благорастворенного воздуха, и первый вопрос, который появился в его уме, был: «Куда он идет»?

«Искать Караулова, — ответил он сам себе после некоторого раздумья».

Он вышел на набережную Большой Невки, где ему, наконец, попался извозчик.

Он сел, не торгуясь, и велел ехать ему на Малую Морскую.

Он подумал, что Федор Дмитриевич продолжает жить в гостинице «Гранд-Отель».

«Какой сегодня день?» — вдруг промелькнуло в его уме.

Он силился припомнить, но не мог, и обратился с этим вопросом к извозчику.

Тот обернулся, довольно подозрительно оглядел седока и отвечал:

— 20 сентября.

— 20 сентября! — повторил граф, и это полученное им сведение, казалось, привело в порядок его мысли.

Он обратил внимание на яркий солнечный день, на снующий по тротуару народ.

Ненависть и гнев, с которыми он вышел из дому, исчезли.

Странное чувство овладело им. Ему стало казаться, что чем дальше удаляется он от своего дома, тем в более тонкую нить растягивается его связь с Надеждой Николаевной, и вот скоро, скоро, когда лошадь сделает еще несколько поворотов, она совершенно порвется.

Он ликовал в предвкушении свободы и освобождения от гнета тяготевшего над ним преступления.

Он начал даже почти спокойно рассуждать о возможности, что в сообщении Надежды Николаевны о графине и его друге есть доля правды.

«Все мы люди, все мы грешны… — неслись далее его мысли. — Вина у нас обоюдная».

Решительно это была для него новая роль, роль обиженного, великодушно извиняющего своих обидчиков.

Он не заметил, как тихо ехал извозчик, не ощущал толчков пролетки при переездах рельсов конно-железной дороги и очнулся только тогда, когда извозчик остановился у подъезда «Гранд-Отеля».

— Доктор Караулов? — спросил граф у швейцара.

— Он выехал…

— Куда?

Швейцар справился по книге и сказал адрес.

На том же извозчике граф Владимир Петрович поехал в Караванную.

— Дома доктор? — спросил он у отворившего ему дверь лакея.

— Приехал вчерашний день, но сейчас только что уехал.

— Как приехал вчерашний день?.. Разве он не был в Петербурге?

— Нет, вот уже с месяц, как он пробыл в Финляндии.

— Не около ли Гельсингфорса?..

— Так точно-с…

Слова Надежды Николаевны подтверждались.

Несмотря на только что посетившие его мысли о взаимном прощении, кровь бросилась в голову графа Белавина, а сердце томительно сжалось мучением ревности.

Он, однако, быстро овладел собою.

— Вероятно у графини Белавиной?

— Точно так-с… Графиня приезжала сама за доктором, и он ездил туда лечить ее дочь от опасной грудной болезни…

— Что ты говоришь? — воскликнул граф, побледнев.

Причиной этой бледности была уже не ревность.

Иное чувство, чувство отца проснулось в несчастном. Страшное беспокойство о дочери овладело им.

— А не знаешь ты, — спросил он, задыхаясь, имеет ли доктор надежду на выздоровление дочери графини Белавиной.

— Не могу знать… Я знаю только, что вчера по приезде он посылал меня в адресный стол справляться о местожительстве графа Владимира Петровича Белавина, и вчера же вечером ездил к нему, но не застал его дома… Вернувшись, он несколько раз повторял про себя: «кажется невозможно привести этого отца к последнему вздоху его дочери».

Граф Владимир Петрович пошатнулся.

Лакей подхватил его под руки, ввел в переднюю и посадил на стул.

— Что с вами, господин?

— Он это сказал… он это сказал… — лепетал между тем граф, ломая в отчаянии руки. — Да знаешь ли ты, что это я граф Белавин, что это умирает моя дочь.

Лакей смотрел на него с почтительным сожалением.

— И… где его найти… где его найти в эту минуту?..

— Мне, кажется, ваше сиятельство, — заметил лакей, — доктор поехал теперь именно к вам… Таково, по крайней мере, было его намерение… И вам бы следовало…

— Ты прав, — встал со стула граф и сунул в руку лакея первую попавшуюся ему в кармане кредитку, — я поеду домой. Когда доктор вернется, попроси его, чтобы он тотчас приехал ко мне, я буду его ждать целый день и целую ночь. Чтобы непременно приехал.

Он выбежал как сумасшедший из квартиры доктора и, бросившись в пролетку извозчика, приказал ему как можно скорее ехать на Каменный остров.

Не обращая внимания на удивленные взгляды, бросаемые на него снующей по панели публикой и встречными, граф, закрыв лицо руками, неудержимо плакал.

Он первый раз ощутил горе и горе безысходное.

В первый раз почувствовал он настоящее раскаяние.

Только выехавши на Каменноостровский проспект, он несколько успокоился.

Федор Дмитриевич Караулов, действительно, только что приехав в свою квартиру, послав лакея в адресный стол и получив нужную справку, помчался на дачу графа Белавина.

На его звонок ему отворил дверь лакей с дерзкой, почти наглой физиономией. Оглядев его с головы до ног, впустил его в переднюю и отправился с его карточкой во внутренние комнаты.

Через несколько минут он вернулся с той же карточкой в руках.

— Его сиятельство отдыхает… По предписанию доктора, который его лечит, не приказано его беспокоить… Кроме того, мне приказано сказать, что если господин думает, что он у графа Белавина, то он ошибается.

— У кого же я? — спросил Караулов с нескрываемым удивлением.

— Вы у г-жи Ботт.

Надежда Николаевна действительно перевела дачу на свое имя.

— А-а-а… — протянул Федор Дмитриевич. — Но не могу ли я видеть г-жу Ботт.

— Барыня не принимает.

Караулов, конечно, более не настаивал в этот вечер, но приехал на другой день, через какие-нибудь четверть часа после бегства графа Владимира Петровича.

Не блуждай последний по глухим аллеям Каменного острова, они бы встретились.

На этот раз он был принят Надеждой Николаевной.

Она вчера не приняла его, надеясь этим отвадить его совершенно и дать понять, что ему не следует являться вновь.

Но Караулов, видимо, не хотел этого понимать.

Он снова явился к ненавистной ему женщине, чтобы видеть отца дочери женщины, им боготворимой.

Г-жа Ботт заставила его подождать около получаса и встретила его надменно и холодно.

Она только что оправилась от происшедшей сцены с графом Владимиром Петровичем, и, конечно, эта сцена не могла хорошо повлиять на расположение ее духа.

— Чем могу служить? — спросила она, жестом указав на кресло и садясь сама на диван в гостиной.

Караулов сделал вид, что не заметил ее приглашения и остался стоять.

— Могу я видеть графа Белавина?

— Его нет дома.

— Как нет дома, когда мне вчера сказали, что он болен…

— Действительно, он был болен, но сегодня вышел в первый раз.

— И это правда?

— Милостивый государь!..

— Получал ли он за это время письма и телеграммы?..

— Доктор запретил ему передавать их.

— Но теперь, по выздоровлении, надеюсь ему их подали?..

— Это похоже на допрос, милостивый государь…

Федор Дмитриевич понял все и холодно, почти резко отвечал:

— Я не скрываю, что это допрос, виновных всегда допрашивают, а я считаю вас виновной.

Она встала с жестом протеста, но он, не обратив на это внимания, продолжал:

— Теперь мне совершенно ясны причины упорного молчания графа на письма и телеграммы его жены о тяжкой болезни его дочери… Они были скрыты вами… Вы глубоко виноваты перед человеком, который вам доверился, и вы ответите за это перед Богом…

Он холодно поклонился и вышел.

Вернувшись домой, он узнал от своего лакея, что без него был граф Белавин и, отправившись домой, просил его тотчас же приехать к нему.

Караулов, не снимая пальто, тотчас же поехал обратно к графу.

Мы сказали, что граф Владимир Петрович несколько успокоился, въехав на Каменный остров.

Он был в состоянии соображать.

Он понял всю ложь и коварство Надежды Николаевны, скрывавшей от него письма и телеграммы, и еще более, если только это было возможно, возненавидел эту женщину.

Первый вопрос, который он задал ей, влетев, как бомба, на свою дачу, был:

— Где мои письма, мои телеграммы? Что вы с ним сделали?

Пойманная врасплох и неприготовленная к ответу, она смутилась и заговорила с несвойственной ей кротостью:

— Но ты был так болен, что доктор приказал тебя ничем не беспокоить…

— Но теперь я здоров, отдайте мне их.

Она отдала ему последнее письмо и телеграмму, которых еще не успела уничтожить.

Он с жадностью прочитал их и скорее упал, чем сел в кресло.

И письмо, и телеграмма выпали из его рук.

Он зарыдал, как ребенок.

— Моя дочь, мое умирающее дитя зовет и звало меня, чтобы простить меня и смыть с меня позор моих преступлений своими чистыми, ангельскими поцелуями… И я ничего не знал и оставался здесь, подозревая мою жену и моего друга и веря этой…

Он бросил на сидящую поодаль Надежду Николаевну взгляд, полный непримиримой ненависти.

— О презренная женщина, — вскочил он с кресла, на какое преступление ты не способна!.. Уйди с глаз моих, или я не ручаюсь за себя!