— Надеюсь, она будет счастлива, — прошептал он про себя, возвращаясь домой. — Одному небу известно, как я желаю, чтобы она была счастлива.

Он не остановился, чтобы проститься со своими гостями, а прямо прошел на свою половину. Все уже привыкли к его странностям и любезно извиняли его, приписывая все его нездоровью. Артур Ловель и три подруги Лоры остались в голубой гостиной. Обе мисс Мельвиль должны были ехать домой, а Дора Макмагон намеревалась их проводить. Она хотела погостить у них несколько недель и потом возвратиться к тетке в Шотландию.

— Впрочем, — обратилась она к Артуру, — я вскоре заеду к милой Лоре, в Джослин-Рок. Мы с ней обо всем условились.

Девицы и молодой адвокат пили чай и разговаривали между собой довольно оживленно, чтоб не сказать весело. Артур Ловель впервые заметил, что у Доры Макмагон прекрасные черные глаза, вьющиеся каштановые волосы и чудная улыбка, краше которой он никогда не видел, исключая одну улыбку, похожую на блеск полуденного солнца, затмевающего всякий другой свет.

Наконец подали карету, и мистеру Ловелю досталась многотрудная обязанность, усаживать трех молодых леди и укладывать все их картонки, шали, дорожные мешки, шкатулки, несессеры, книги, зонтики, альбомы и прочие вещи, составляющие необходимые принадлежности путешественниц. Исполнив благополучно эту хлопотливую обязанность и отвесив последний поклон в ответ на нежные улыбки из удалявшейся кареты, Артур Ловель медленно направился домой, размышляя о предстоящей ему судьбе.

Лору он навсегда потерял. Горе, роковое горе, которое так долго угрожало омрачить его жизнь, наконец поразило его; но странно, его мучения не были так страшны, как он того ожидал.

«Я никогда не имел надежды, — мечтал он про себя, идя из Модслей-Аббэ в Шорнклиф, — я никогда не имел надежды, что Лора будет моей женой».

Дом отца его, Джона Ловеля, принадлежал к лучшим в городе. Это был старинный дом, с высокой крышей, с дубовыми карнизами, украшенными странными рисунками, вырезанными искусной рукой. Дом был довольно большой, но низкий и некрасивый снаружи. Красный свет огня блестел в небольшой комнате, не то гостиной, не то библиотеке. Малиновые занавеси не были опущены на овальные окна. Артур Ловель, проходя мимо, заглянул в окно и увидел отца; он сидел близ камина, у ног его на полу лежала газета.

В мирном городке Шорнклифе нечего было опасаться воров, и потому двери не запирались на замок. Артур повернул ручку входных дверей и вошел в дом. Дверь гостиной была открыта, и старый стряпчий услышал шаги в передней.

— Это ты, Артур? — спросил он.

— Да, батюшка, — ответил молодой человек, входя к нему в комнату.

— Я хотел поговорить с тобой. Но, вероятно, свадьба в Модслей-Аббэ лишила тебя желания заняться чем-нибудь серьезным.

— Какое же у вас серьезное дело, папа?

— Забыл ты разве предложение лорда Герристона?

— О месте в Индии? Нет, не забыл, только…

— Только что?

— Я еще не решился.

Говоря это, Артур Ловель думал о Лоре Дунбар, теперь уже о Лоре Джослин. Как трудно было молодому человеку называть ее новым именем. Не лучше ли ему уехать и жить как можно дальше от той женщины, которую он так нежно любил? Не лучше ли и не умнее ли уехать? А если он таким образом оттолкнет от себя другой случай счастья? Что, если звезда, хотя и меньшая в сравнении с той, которая скрылась во мраке, теперь снова появляется на его горизонте?

— Впрочем, ведь нет причины, чтобы я решился немедленно, — продолжал молодой человек, — лорд Герристон сказал вам, что он дает мне целый год на размышление.

— Правда, — ответил Джон Ловель, — но полгода уже прошло, и я получил сегодня письмо от лорда. Он требует, чтобы ты немедленно решился, потому что один из его друзей просит у него это место. Он все еще желает сдержать свое обещание и отдаст предпочтение тебе, но ты должен решиться немедленно.

— Желаете вы, чтобы я ехал в Индию, папа?

— Желаю ли я, чтобы ты ехал в Индию! Разумеется, нет, милый мальчик, если твое честолюбие не побуждает тебя к этому. Подумай, ты — единственный сын мой. Тебе нет причины уезжать отсюда. Ты здесь наследуешь хороших клиентов и хорошее состояние. Я полагал, что ты честолюбив и что Шорнклиф слишком мал для твоего честолюбия, не то я бы никогда и не подумал об этом месте в Индии.

— И вы не будете сожалеть, если я останусь в Англии?

— Сожалеть! Разумеется, нет. Я, напротив, очень буду рад. Разве ты думаешь, что человек, имеющий только одного сына, красивого, ловкого, умного молодого человека, присутствие которого, подобно солнечному лучу, озаряет его угрюмый, старый дом — разве ты думаешь, что отец пожелает лишиться подобного сына? Если ты так думаешь, то ты, конечно, очень мало понимаешь любовь отца.

— Я отказываюсь от места, батюшка.

— Благослови тебя Господь, мой сын! — воскликнул стряпчий.

В эту же ночь было написано письмо к лорду Герристону, и Артур Ловель решил остаться на всю жизнь в мирном маленьком городке, вблизи которого башни Джослин-Рока украшали высокую скалу над шумящими водами Эвона.


Мистер Дунбар распорядился принять своего нищенски одетого друга. Майора немедленно провели в комнату, где банкир еще обедал за круглым столом вблизи камина. Комната эта представляла собой настоящую картину комфорта и роскоши, в особенности для майора Вернона, который вступил в нее прямо с холода пасмурной ночи. Глаза майора были почти ослеплены блеском этой комнаты. Этот человек был отверженец, но он начал свою жизнь джентльменом. Он знавал некогда подобные комнаты, но с тех пор прошло сорок несчастных лет. В его воображении теперь предстала другая хорошенькая, освещенная лампой гостиная; в кресле с высокой спинкой сидит старик; рядом почтенная старушка, занятая работой, и две хорошенькие девушки; перед камином лежит, растянувшись, любимая балованная собачонка; наконец, молодой человек, недавно приехавший из училища, зевает над газетой; он презирает невинные удовольствия домашней жизни, дружбу сестер и любовь нежной матери и с нетерпением жаждет поскорее возвратиться к шумным пирушкам, к пьяным оргиям, картежной игре.

Майор глубоко вздохнул, оглядывая комнату. Но вскоре на его лице заиграла злобная улыбка, когда глаза его обратились от роскошно обитых стен и окна, перед которым на столе стояла индийская ваза с тепличными цветами, наполняющими комнату приятным ароматом жасмина и миндаля, на владельца этой комнаты, на Генри Дунбара.

— Здесь очень комфортно, — сказал майор Вернон. — Самое меньшее, что можно сказать, здесь очень комфортно. И, имея еще баланс в полмиллиона или около того у своего банкира или в собственном банке, что еще лучше, можно поживать недурно, не так ли, мистер Дунбар?

— Садитесь и кушайте, — ответил банкир. — Мы с вами потом поговорим.

Майор послушался дельного совета. Он развернул три или четыре аршина грязной шерстяной материи, обертывавшей его шею, отогнул стоячий воротник своего сюртука, придвинул стул к самому столу и принялся за работу. Вскоре с парой рябчиков и с бутылкой мозельвейна было покончено.

Когда убрали со стола и старые приятели остались наедине, майор Вернон положил свои длинные ноги на железную решетку камина, сунул руки в карманы своих панталон и вздохнул от удовольствия.

— Послушайте, — начал мистер Дунбар, наливая себе в рюмку вино из хрустального графина, — скажите теперь, чего вы от меня хотите, Стевен Валонс, или майор Вернон, или как вы там называетесь.

— Я скажу это в немногих словах, — спокойно отвечал майор, — я хочу поговорить с вами о человеке, которого несколько месяцев назад убили в Винчестере!

Рука банкира задрожала, тонкая рюмка ударилась о горлышко графина и разбилась вдребезги.

— Вы прольете вино, — сказал майор Вернон. — Очень сожалею, что ваши нервы стали так слабы.

Майор Вернон, уходя от своего приятеля в этот вечер, имел при себе с полдюжины чеков разного достоинства, всего на сумму до двух тысяч фунтов; чеки эти были выданы под текущий счет, который банкир имел лично для себя в конторе на улице Св. Гундольфа.

Было уже за полночь, когда банкир отворил наружную дверь и вышел с майором на широкое каменное крыльцо под готическим портиком. Дождь перестал, но темнота была непроницаемая, и северо-восточный ветер ревел в обнаженных ветвях громадных дубов и сосен.

— Вы сами представите эти чеки? — спросил Генри Дунбар при прощании.

— Да, я так думаю.

— Оденьтесь в таком случае приличнее, — сказал банкир, — не то будут удивляться, какие мы с вами могли иметь дела, если вы покажетесь в конторе в этом платье.

— Друг мой горд, — воскликнул майор насмешливо-трагическим тоном. — Он горд и презирает своего бедного клиента.

— Прощайте, — сказал мистер Дунбар несколько отрывисто, — время уже позднее, и я устал.

— Разумеется. И вы устали. А вы можете спокойно спать? — спросил майор Вернон шепотом, и в его голосе уже не было насмешки.

Банкир отвернулся от него с едва сдерживаемым проклятием. Свет лампы, висевшей под аркой, освещал их лица. Лицо Дунбара было сильно нахмурено. Лицо майора, его тонкие губы, сжатые в насмешливую улыбку, маленькие черные глаза, блестящие зловещим огнем, напоминали Мефистофеля.

— Прощайте, — повторил банкир, отворачиваясь от своего посетителя.

Вернон положил свою костлявую руку на плечо Дунбара и остановил его.

— Вы мне дали две тысячи, — сказал он, — это довольно щедро для начала; но я уже старик, мне надоела жизнь бродяги, и я хочу жить джентльменом; разумеется, не так, как вы, об этом не может быть и речи: не всякому суждено быть миллионером, подобно Генри Дунбару. Но я желаю, чтобы у меня за обедом всегда была бутылка французского вина, чтобы на мне было хорошее платье и в кармане постоянно пятифунтовая ассигнация. Вы все это должны для меня устроить, не правда ли, старина?