Филипп, широко открыв голубые глаза — ресницы у него были длинные, золотистые, — пролепетал:

— Я сказал: «Сто ты глустный, пап? Не надо пелесывать!»

— Ты так сказал? Ты утешал папу? Ах ты мой добрый мальчик!

Я посадила малыша себе на колени, обняла. Мне все время казалось, что я недостаточно была с ним, что он за свои два с небольшим года жизни получил от меня меньше, чем мог бы рассчитывать. Минувшие шесть месяцев вообще разлучили меня с ним. Кто заботился о мальчике? Няньки? И как после этого можно забыть то, что сделал Александр?

Маргарита решительно вмешалась и оттащила от меня близняшек:

— Полно вам, полно, барышни! Вы совсем замучили мадам. Нельзя так галдеть! Ступайте-ка лучше в сад и поиграйте.

Попротестовав немного, они убежали. С нами остался только Филипп. Маргарита прикрыла дверь, пытливо поглядела на меня и, после недолгого колебания, спросила:

— Так что же, мадам? То, что вы вернулись, вовсе не значит, что вы решили снова стать женой?

— Повторяю, я приехала только ради малышей. Он не оставил мне выбора.

— А ваш отец? Чего он требовал, когда приходил сюда?

— Он пытался защитить меня. Но это был бы слишком долгий путь — суд, епископат, обращение к королю…

— Вам это показалось трудным? — Маргарита покачала головой. — По мне, так тут вам тоже будет не легче. Как же вы сможете жить в Белых Липах, если старая герцогиня вас не выносит, брат герцога даже знать не желает, да и сам герцог тоже не слишком к вам расположен?

— Спасибо, — сказала я с сарказмом. — Вообще-то совершенно незачем напоминать мне об этом. А если ты хочешь, чтобы я ответила, я скажу: когда я шла сюда, то хорошо представляла, как меня встретят. Это меня уже не пугает. Я ни перед кем голову опускать не собираюсь. А в остальном… остальное мне заменят дети.

Я ласково приголубила Филиппа. Он уже несколько минут пыхтел, пытаясь слезть с моих колен на пол; теперь я отпустила его и сама поставила на ножки.

Маргарита, закалывая булавками чепец, бормотала:

— А ваш муж — я ума не приложу, что он себе думает. Он словно обезумел. Ведь если здраво рассудить, вы вовсе того не заслужили — того, что он с вами сделал! Я бы на вашем месте не вернулась. Не очень-то это прилично для дамы из семьи де ла Тремуйль.

Я прошептала — тихо, задумчиво, даже робко:

— Как ты думаешь, что он ко мне чувствует?

— Это уж одному Богу известно, милочка. Ваш муж молчаливый стал, разговаривает только с роялистами, которые к нему приезжают, да и разговоры эти лишь о делах. Видимо, они сговариваются насчет чего-то опасного. А еще он пить стал.

— Пить?

— Да. Раньше-то за ним это не замечалось. А теперь раза два или три в неделю запирается у себя и пьет. Вероятно, и для него все случившееся даром не прошло!

Помолчав, она добавила:

— Нет, я не скажу, конечно, что он бывает пьян. Дворянин вообще не может быть пьяным. Но то, что он пьет, — это уж точно.

— Это я его довела, — невольно вырвалось у меня.

— Э-э, какая чепуха! Он перед вами куда больше виноват.

— Но ведь с меня все это началось. С меня. С этим не поспоришь. Если бы я…

— Вот глупость какая! Почему это с вас? Любовницу в Англии кто завел — разве вы? Он обманывал вас самым бесстыдным образом, потом приехал, и ой как ему не понравилось, когда вы точно так же поступили!

Я усмехнулась, глядя в окно. На эти слова Маргариты я ничего не могла возразить, и у меня в душе снова зашевелилось ощущение несправедливости того, как со мной поступили, и враждебности по отношению к Александру.

Уже перед самым ужином в дверь моих покоев постучали. Маргарита повернула ключ в замке и впустила на порог Гариба.

— Что такое? — спросила я неприязненно.

— Я пришел передать вам слова хозяина, госпожа, — произнес он невозмутимо.

— Говори. Я жду.

— Хозяин сказал, что вам сегодня лучше не выходить к столу. Вам принесут ужин сюда, госпожа.

— Таков его совет?

— Да.

Я ничего не отвечала, в упор глядя на индуса, и брови у меня были нахмурены. Мне не хватало слов, чтобы выразить возмущение. Мало того, что этот дикарь неприятен мне сам по себе, — я помнила, как он выгнал меня в одной рубашке, он еще и передает мне столь унизительный приказ. Может быть, они вместе с хозяином полагают, что я буду здесь жить, прячась в своей комнате? Мне нечего стыдиться! И прятаться я ни от кого не собираюсь! А если кто-то попробует пристать ко мне, тот получит отпор вдесятеро больший, чем нападение!

Я уже готова была высказать все это вслух, но конец моему молчанию положила Маргарита. Распахнув дверь, она проговорила:

— Ну-ка, убирайся отсюда.

Индус бросил на нее кошмарный взгляд и блеснул белками. Это не произвело на Маргариту впечатления. Ступив шаг вперед, она взревела:

— Убирайся вон, и нечего мне тут глазами вертеть, обезьяна поганая!

Когда он, наконец, ушел, мы взглянули друг на друга и, не выдержав, я рассмеялась.


И все-таки предстоящая задача выйти к ужину казалась мне весьма проблематичной.

Да, думала я с иронией, от этого первого появления зависит то, как будет проходить моя последующая жизнь в этом доме. После этого, первого, ужина мое присутствие уже не будет восприниматься так остро и болезненно. Меня не будут любить, но меня привыкнут видеть. Это будет потом. А сейчас…

Я предвидела все: насмешки, злые выпады, оскорбления. Я знала, что Александр не встанет на мою защиту: он и раньше не вмешивался во все эти дрязги, и предполагать, что он сделает это теперь, было бы смешно. Слава Богу, он хоть нападать не будет — в этом я тоже была уверена. Я ценила и своего союзника — отца Ансельма, который, несомненно, попытается смягчить происходящее. И все-таки мне было тошно, тоскливо и страшновато.

Зачем я вернулась сюда? Эта мысль возникла в моей голове в момент короткого трусливого отчаяния. Что хорошего жить в доме, где все тебя ненавидят? В этом нет ничего привлекательного, и я напрасно храбрилась, говоря, что дети заменят мне все остальное! Я ведь совсем не скандалистка, не интриганка, у меня нет душевных сил для того, чтобы выдерживать постоянные семейные склоки и давать достойный отпор каждой атаке, направленной на меня.

Маргарита очень потрудилась над моей прической, уложив густые золотистые волосы наподобие пышной короны; я выбрала для предстоящего испытания узкое платье из черной тафты, края лифа которого и манжеты были расшиты серебром. Мне не хотелось появляться в совершенно черном наряде, как кающаяся грешница, и поэтому пошла на отступление от строгих рамок, которые предписывал траур. Немного серебра не повредит. Из украшений на мне был только аграф, которым застегивалось декольте у своей нижней точки. Да еще обручальное кольцо с изумрудом.

Оборачиваясь к Маргарите, я спросила:

— Может быть, мне действительно лучше не идти?

— Идите! Только не являйтесь самая первая. Придите туда с опозданием.

— Они сочтут это вызовом.

— Кто знает! Может, они вовсе не ожидают увидеть вас.

Я оглянулась, увидела Филиппа, который возился на полу и потрясал погремушками, и вдруг решительно взяла его на руки. Он оказался неожиданно легким для своих двух лет.

— Знаешь что, Маргарита?

— Что?

— Я пойду туда с Филиппом. Он защитит меня.

Посмотрев на мальчика, я спросила:

— Правда, мой маленький, ты меня защитишь, как настоящий мужчина?

— Да! — ответил он без всяких колебаний.

— Ну, вот и славно. Тебе пора уже сидеть за взрослым столом. Мама о тебе позаботится.

Маргарита занялась малышом: причесала его, умыла, переодела. Он был очень мил в белой рубашечке, в крошечных башмачках на ножках, — мил, как ангелочек. Я взяла его на руки, еще раз прижалась губами к его пухленькой щечке, вдохнула молочный запах детской кожи и все это словно придало мне мужества. В чем дело, в конце концов? Филипп — будущий герцог дю Шатлэ, наследник, и я родила его! Я имею все права быть в этом доме!

— Мы идем, — сказала я решительно.

Впервые за долгое время я оказалась в белой столовой — святая святых этого поместья, и меня вновь поразила торжественность и пышность ее белоснежного убранства. Все здесь сияло белизной: белая лепка стен и потолка, фарфоровая отделка пилястров, белый шелк, которым были затянуты промежутки между зеркалами. Контрастом были лишь люди, сидевшие за длинным белоснежным столом, все, как один, одетые в черное.

Я тоже была в черном. Держа на руках Филиппа, прижимая к себе его головку, я остановилась, не доходя двух шагов до стола, и все взоры обратились ко мне. Закуски и салаты мы уже пропустили; мы явились к основному блюду, и такое опоздание, я была уверена, нам не простят.

Бегло оглядев стол, я заметила, что на месте по правую руку от Александра, — месте, полагавшемся мне по праву как герцогине, — сидит Анна Элоиза. Невозможно описать, как она смотрела на меня. Ее бесцветные глаза, казалось, метали молнии, старческая рука машинально искала трость, словно старуха хотела подняться, потом, наконец, нашла, и ее тощие пальцы обхватили набалдашник.

— Что это значит? — выговорила она голосом, в котором клокотало негодование.

Поль Алэн встал, громыхнув стулом. Лишь только Александр и отец Ансельм остались неподвижны: первый молча смотрел на меня через плечо, второй, продолжая есть, воскликнул:

— Полно, дети мои! Я первый готов высказать радость по поводу того, что супруги помирились.

— По-ми-ри-лись? — по слогам выговорила Анна Элоиза таким тоном, словно речь шла о чем-то необычайно гнусном. — Так что же это значит, я вас спрашиваю, сударь?!

Филипп беспокойно заерзал, встревоженный таким приемом. Потом заметил отца и, протянув к нему ручонки, вскричал, вне себя от радости: