— Мне кажется, — глухо произнес герцог, — не надо облачать его в эти черные одежды, он слишком мал для этого.

— Это как раз то, о чем я хотела спросить вас, — произнесла я.

Он качнул головой и сделал шаг, собираясь уходить. Я протянула руку и коснулась его локтя:

— Сударь! Еще одно слово…

— Что? — спросил он, оборачиваясь.

— Мне больно… почти так же, как вам, может быть. И еще… мне жаль, что я не могу вас сейчас утешить.

Он не задержался ни на миг, даже не поблагодарил, как этого требует вежливость, и вышел, не сказав ни слова.

— Не переживайте, — утешала меня Маргарита. — Он слишком расстроен сейчас.

— Ах, дорогая моя, с каждым таким случаем меня все меньше задевает его пренебрежение.

Это была только часть правды. Я не сказала Маргарите, как открывается моя душа навстречу Александру, едва я слышу хоть одно более-менее человеческое слово или встречаю какое-то подобие теплого отношения. У меня что-то таяло внутри, но он всякий раз одергивал меня, обрывал все ростки этого чувства, и я до сих пор ощущала боль от этого.

Филипп тянулся ко мне, заглядывая в глаза, просил сказку. Я вздохнула, отбрасывая эти мысли, и залюбовалась сынишкой. Все-таки, черт возьми, я не так несчастна, как думаю: у меня есть этот очаровательный малыш, и со вчерашнего дня я получила право видеть его и быть с ним.

И едва я подумала об этом, на меня с умопомрачительной силой нахлынули те чувства стыда и унижения, которые я испытывала все эти месяцы, будучи по прихоти Александра лишена возможности видеть своих малюток. Меня охватила неприязнь к нему — сильная, непреодолимая. Нет, я никогда не прощу ему. Все — и удар, и ненависть — я могла забыть, только не это. А леди Мелинда? А Эжени? Как я все это вытерпела и еще приехала в этот дом? Нет, я сразу же после похорон уберусь отсюда, я не хочу иметь с этим человеком ничего общего, он сделал мне слишком много зла!

Словом, я ощущала по отношению к Александру то то, то это — самые противоречивые чувства — и даже не представляла, как можно придать гармонию Моим переживаниям.

8

Последующие дни и похороны были очень для меня тягостны. Церемония, на которой я присутствовала, сама по себе была скорбная, а мне, помимо этого, приходилось выносить ненависть всего семейства дю Шатлэ и утешаться только тем, что ненависть эта, из уважения к памяти покойного, была пока молчаливая. Я не могла бы сосчитать полных презрения взглядов, брошенных на меня. У меня, к счастью, хватило терпения все это выдержать; во время церемонии я стояла прямо, подняв голову и дерзко вскинув подбородок, так, чтобы все видели, что вести себя смиренно я не намерена и готова дать отпор любому. Я лишь опустила на лицо густую черную вуаль, ибо не хотела, чтобы кто-то наблюдал за выражением моего лица.

На поминальном обеде я не присутствовала, и вообще уже к вечеру этого дня мне стало ясно, что пора уезжать.

Я уложила детей, успокоила их, подождала, пока они уснут — им ведь тоже было тревожно. Дом стал очень мрачен; все было увито черным крепом, свечи горели тускло, а обитатели замка хранили молчание. Даже прислуга и та была в черном. Я подумывала, что лучше всего было бы увезти детей отсюда на время. Зачем им все это видеть в столь раннем возрасте? Впрочем, мои соображения здесь никого не интересовали.

Я немного побродила по дому, пользуясь тем, что все сейчас были в своих комнатах, и, уже направляясь к лестнице, заметила свет в конце галереи. Похоже, кто-то был там, в картинном зале. Я пошла туда и осторожно заглянула внутрь.

Александр был один во всем этом громадном помещении. Спустив правую руку с локотника, он машинально трепал по загривку дога, растянувшегося у его ног. Выглядело все это, честно говоря, тоскливо. Огни свечей отражались в зеркальном полу. Тишина здесь была гулкая, пронзительная, невыносимая, и, едва я сделала шаг вперед, стук каблуков выдал мое присутствие.

Герцог поднял голову и посмотрел на меня.

— Что вы здесь делаете? — спросил он безразлично.

Меня задел этот вопрос.

— На ваш взгляд, я уже должна была уехать?

Он не ответил. Слугги заворчал и чуть приподнялся, словно приветствовал меня. Я с досадой подумала, что даже собака дольше сохраняет привязанность ко мне, чем все обитатели Белых Лип вместе взятые.

— Александр, я пришла сказать вам, что уезжаю завтра утром.

— Отлично, — сказал он, не глядя на меня.

— Я тоже так считаю. Однако остаются вопросы, которые мы еще не уладили.

Он долго молчал. Потом поднялся, будто уяснил, наконец, до какой степени невежливо говорить сидя с женщиной, которая стоит и которой сесть некуда. Поднялся, небрежным движением поправил галстук. Лицо его было непроницаемо. Он смотрел на меня так пристально, что я невольно поднесла руку ко лбу, откинула непослушный золотистый завиток, выбившийся из прически.

— Вы все так же красивы, — сказал он вдруг. — И впервые в жизни мне жаль, что вы так похожи на мою мать.

Я резко спросила, прерывая его:

— Что мы будем делать с детьми?

— Что? Они останутся здесь.

— Это я поняла, — сказала я раздраженно. — Я имела в виду: когда я смогу навещать их?

Заложив руки за спину, он подошел ко мне. Он был такой высокий, что мне теперь приходилось смотреть на него снизу вверх, и это разозлило меня.

— Надеюсь, вы не столь бесчестны, чтобы нарушить слово, данное отцу? — спросила я язвительно.

— Не столь бесчестен? То есть бесчестен, но не столь? Смелое заявление. Смелое и необычное.

Закусив губу, я смотрела на него с неприязнью. Мне даже показалось, что у него сейчас приступ головной боли, и именно это заставляет его мучить меня. Все можно было предполагать.

— Вы, сударыня, можете видеть детей, когда пожелаете. Все зависит от того, как часто вы сможете сюда приезжать.

У меня словно гора свалилась с плеч. Я шумно вздохнула, чувствуя огромное облегчение.

— Похоже, я вас обрадовал, — сказал он сухо. — Черт возьми, меньше всего я хотел бы доставлять вам радость.

Я едва слышно выговорила:

— Мне жаль вас.

— Вы сегодня проявляете оригинальность. Вы уже во второй раз говорите мне такое, что я никак не ожидал услышать.

— И все же мне жаль вас. Вы слишком много сил тратите на ненависть. Куда проще было бы подружиться со мной.

— М-да, — сказал он непонятным тоном. — Вы предлагаете мне такое, что я просто теряюсь.

— Это самое приятное, что я могу предложить. Между нами все кончено, Александр, мы выяснили отношения, мы разделались друг с другом, и теперь совершенно незачем друг друга ненавидеть. У нас есть Филипп, так давайте хоть ради него сохранять дружеские отношения.

— Между нами наблюдается удивительное совпадение мнений. Я думал то же самое, когда принял решение вернуть Филиппу мать.

Помолчав, он спросил негромко, но яростно:

— Почему же, черт возьми, если между нами все кончено, вы так упорно мешаете мне получить развод?

Я вздрогнула, у меня побелели даже губы.

— Мешаю? Да вы просто не в себе. Я подписала все бумаги, которые предложил мне монсеньор д’Авио!

— И, однако, два дня назад он прислал мне сообщение о том, что прошение мое отклонено.

После короткой паузы он напряженным голосом спросил:

— Чем это объяснить?

— Не моя вина в том, что епископ отказал вам, — сказала я холодно. — Кроме того, мне кажется, что ваш отец не одобрил бы того, чего вы добивались.

Скрипнув зубами, он спросил, окинув меня холодным взглядом:

— Послушайте, сударыня, а вы часом не думаете, что сможете сюда вернуться? Я подозреваю, что все интриги вокруг епископа вы строили, преследуя именно эту цель!

— А вы не хотите, чтобы я вернулась? — спросила я дерзко.

— Боже праведный! — Он рассмеялся. — Сударыня, для вас же самой это было бы небезопасно, ибо бывают моменты, такие, как, например, сейчас, когда мне хочется изуродовать это ваше прекрасное лицо, лишь бы оно не напоминало мне о том, что было! Черт подери, для вас самой это было бы хлопотно.

Его тон к концу фразы стал просто зловещим. Он грозил мне, и это была не шутка. Мурашки пробежали у меня по спине.

— Да, — произнес он более спокойно, — я ничего не забыл.

— Я тоже.

Мой голос прозвучал очень громко. Я сказала с яростью:

— Я тоже ничего не забыла — ни того, как вы ударили меня, ни того, как выгнали из дома в одной рубашке, ни того, с какой легкостью я могла бы умереть от всего этого, если бы не Констанс.

— В одной рубашке? — переспросил он задумчиво.

— Да, и почти босиком. Это не считая того, как вы меня мучили до этого.

Насмешливо глядя на меня, он спросил:

— А зачем, позвольте узнать, вы ушли в одной рубашке? Чтобы убедительнее разыграть мученицу перед мадам де Лораге?

— Черт возьми, да ведь вы сами не позволили мне одеться! — вскричала я, пораженная таким лицемерием, и кулаки у меня невольно сжались.

— Я?

Он покачал головой.

— Вы что-то выдумываете. Зачем мне было выгонять вас в одной рубашке, если уже на следующий день вы получили весь свой гардероб?

— Вы можете говорить что угодно, — сказала я с отвращением, — но было так, как говорю я, и Гариб не посмел бы всего этого сделать, если бы вы ему не приказали. Вы хотели убить меня, и этого я никогда не забуду. И Эжени не забуду, и эту англичанку, и детей!

Медленным тоном, он с насмешкой произнес:

— Похоже, я из жертвы превратился в кровожадного преступника. А ведь все гораздо проще, сударыня.

— Проще — для вас, потому что вы сидели дома и здесь изобретали способы, как бы посильнее уязвить беззащитную женщину, у которой нет ни денег, ни шуанов.