— Но, мадам… — сказал управляющий, словно желая оправдать хозяина.

Я вскричала, в бешенстве сжимая хлыст:

— Да, гнусность, низость! Если я была плохой женой, это не значит, что я была плохой матерью! Я люблю своих детей! Нет-нет, мне даже трудно поверить, что он поступил так низко… Может быть, вы что-то не так поняли?

— Я все отлично понял. Он не разрешает вам видеться.

У меня перехватило дыхание. Пожалуй, со времен революции я не ощущала такого гнева и ненависти. Да, я в этот миг ненавидела Александра. Да он просто мерзавец! Он что, полагает, я буду мириться с этим? Я на что угодно пойду, но дети будут со мной! Черт возьми, ну а близняшки — какое он имеет право на них? Как он может распоряжаться ими, если они ему никто? Это смешно, да, просто смешно!

— И что же, сударь, он объяснил как-то эту мелочную месть?

— Нет, мадам. Должно быть, вы сами это понимаете.

— Ничего я не понимаю. Я теперь даже рада, что все так случилось. Если он способен на такой поступок, если он смог оставить такие распоряжения, значит, я совсем не знала его!

Управляющий молчал. Я понимала, что позволяю себе слишком откровенные излияния, но удержаться от них не могла. Когда дело касалось детей, я не могла сохранять хладнокровие. Я могла бы признать за Александром право наказывать как угодно меня лично, но сейчас он посягал на то, что принадлежало не только ему. С этим я мириться не желала. Это было несправедливо, потому что я всегда была хорошей матерью, и дети составляли смысл моей жизни. Это было, наконец, просто неосторожно и глупо, потому что он желал наказать не только меня, но и совершенно невиновных детей, которым я нужна независимо от того, что думает обо мне Александр!

Что было делать? Вымаливать у управляющего тайные свидания? Он не согласился бы, да и для меня это было бы слишком унизительно.

Голосом, прерывающимся от гнева, я спросила:

— Сударь, вы поддерживаете какие-нибудь связи с герцогом?

— Он должен присылать мне свои распоряжения, но, повторяю вам, я…

— Успокойтесь, я не собираюсь снова спрашивать вас, где он находится. Я лишь прошу вас при случае сообщить ему о том, что, если он не изменит своего мнения и не разрешит мне видеться с детьми, я сама начну дело о разводе.

Управляющий недоверчиво смотрел на меня.

— Да, я обращусь в республиканский суд, в суд синих! — вскричала я в ярости. — Я пожалуюсь республиканцам на своего мужа-роялиста. Я на что угодно пойду, лишь бы вернуть детей! И, по-моему, не вызывает сомнения, на чью сторону встанет Республика, — на мою или на сторону шуана и заговорщика!

Последние слова я почти выкрикнула. После этого мне нечего было добавить. Я пошла к лошади, вскочила в седло и скрылась в чаще.

Все, что я узнала, причинило мне боль, которую я уже очень давно не испытывала. Эту боль можно было сравнить разве что с болью утраты Розарио или Изабеллы. Я ехала не разбирая дороги, и слезы застилали мне глаза. Он пожелал отомстить мне именно таким способом! Пожелал уязвить побольнее! Уж он-то знал мое самое слабое место и ударил так сильно, как только мог. Да, возможно, я зря доверилась этому человеку. Я открыла ему всю душу, а он воспользовался этим. Надо никому не доверять, чтобы потом не разочаровываться. Раньше я жила, следуя этому правилу. Он убедил меня, что это не так… но в конечном итоге повернул мою доверчивость против меня самой.

Мои дети… Нет, я все-таки не хотела верить! На близняшек он вообще не имел права — он им не отец! А Филипп… Ведь не он же один создал его! Он проводил с Филиппом две-три минуты в день, а я растила его с пеленок. Доселе он вообще не воспитывал сына. А я болтала с ним, гуляла, баюкала. Филипп обожает меня. Так за что же причинять боль и мне, и малышу?

Впервые после той ужасной сцены в кабинете я почувствовала, как испаряется ощущение вины, испытываемое мной раньше, а на смену ему приходит возмущение. И тоска, и горе от потери его, самого дорогого и любимого, — все отступило на второй план перед мыслью о детях. Даже самые скверные предчувствия не предвещали такого поворота дела. Что и говорить, он поступил несправедливо! И я отказывалась оправдать его поступок даже гневом!

Констанс была поражена, когда я рассказала ей о том, что узнала. Она сказала, что умерла бы, если бы кто-то отобрал у нее Марка.

— Вот-вот! — подхватила я со слезами. — Только уж я-то не умру! Я так просто не сдамся! Не сдамся, потому что не заслуживаю того, что он сделал! Поступать по праву сильного — это просто мерзость! Я не знала его! Он дикарь!

Я рыдала на плече подруги. Самые отчаянные мысли приходили мне в голову. Управляющему я сказала, что пожалуюсь на Александра и выберу в арбитры синих. Конечно же, республиканцы будут рады встать на мою защиту. Будут рады хоть чем-то уязвить человека, который так яростно боролся против Республики. Но я-то, я… могла ли я, если рассуждать всерьез, выбрать такой способ? Могла ли я вовлечь в это дело людей, которые мне самой противны? Мои отношения с Александром были мне дороги, слишком дороги для того, чтобы опуститься до такого. Что сказал бы мне мой сын, узнав, как я поступила с его отцом?

Стало быть, выхода у меня и вовсе не было. Действовать я пока не осмеливалась — у меня не хватало низости, а бездействие означало для меня потерю детей. Впрочем, нет, был еще один выход: ждать.

— Что же вы будете делать, дорогая? — шепнула Констанс.

Я подняла залитое слезами лицо, вытерла слезы и высморкалась.

— Я могу только ждать, Констанс.

Помолчав, я добавила:

— А пока… пока я поеду в Сент-Элуа. Я слишком давно не была дома. Может быть, от этого все мои неприятности.


ГЛАВА ШЕСТАЯ