ВЕЧЕР В РЕНСИ

1

19 мая 1798 года ранним солнечным утром армада французских кораблей — больших линейных во главе с флагманом «Орион», фрегатов, корветов, бригов — снялась с рейда Тулонского порта и двинулась на восток. На кораблях было тридцать восемь тысяч отборных солдат, артиллерия, снаряды, лошади, книги. Прославленные ученые — Монж, Бертолле, Конте, Доломье — сопровождали эту таинственную экспедицию.

При выходе в море огромный, перегруженный флагман «Орион» задел дно. Многим показалось это недобрым знаком.

Так началось предприятие, будоражившее всю Европу еще за несколько месяцев до этого.

Никто толком не знал, куда направляется эта армада. Некоторые утверждали, что ее целью является завоевание Сицилии или Мальты. В начале мая возникли слухи, будто экспедиция, пройдя Гибралтарский пролив, повернет на запад, к Англии. Но особенно настойчиво муссировалась версия о желании Бонапарта победить Англию не на берегах Темзы, а на берегах Нила, — словом, утверждалось, что речь идет о захвате Египта.

Истина была известна лишь узкому кругу лиц. Но зато многие видели крайнюю авантюристичность задуманного предприятия. Куда бы Бонапарт ни отправлялся — в Англию или в Египет, все было против него. Англия господствовала на море, и соперничать с ней где-либо еще, кроме суши, — это значило вести сумасбродную игру, и даже успех не мог бы оправдать жертв, которые она за собой повлечет.

Спокойствие было для Бонапарта мучением, и он говорил об этом в открытую. Он полагал, что его предыдущие победы не могут побудить людей восхищаться им постоянно; для усиления славы надобно совершить еще что-то необычайное. «Если я останусь в Париже надолго, — говорил он друзьям, — все потеряно. В этом великом Вавилоне одна слава затмевает другую: достаточно было бы увидеть меня три раза в театре, как на меня перестали бы смотреть».

Кроме этого, за время пребывания в Париже Бонапарт достиг такой степени напряженности в отношениях с директорами, что дальше так продолжаться не могло. Когда во время одной из стычек он прибегнул к самому сильному, давно испытанному средству воздействия — пригрозил своей отставкой, — директор Ребель не дал ему даже договорить до конца:

— Не теряйте времени, генерал. Вот вам перо и бумага. Директория ожидает ваше заявление.

Бонапарт не стал писать заявления об отставке. Но его конфликт с правительством зашел в тупик. Исход борьбы оставался ничейным. И генералу было ясно, что бездействие приведет его к проигрышу партии.

Надо было воевать. Экспедиция во главе с Бонапартом отплыла из Тулона, и многие недели после этого о ней не было никаких вестей.


Все прочие события были как-то затенены этой авантюрой. В полнейшем спокойствии были проведены очередные выборы в Советы, а потом — при таком же равнодушии французов — уже ставшая традиционной кассация выборов, вследствие чего было достигнуто послушное большинство в органах законодательной власти. Никто даже не протестовал. Все с каким-то усталым презрением наблюдали, как Директория во главе с Баррасом делает еще один шаг к полной своей диктатуре. Директоры уже сделали так много невероятного и бесстыдного, что удивить кого-либо очередным бесстыдством было трудно. Баррас забирал в свои руки все больше власти, все большие суммы государственных денег пускал по ветру, приобретал все больше врагов — но, какую бы наглость он ни проявлял, это уже никого всерьез не задевало: все инстинктивно чувствовали, что режим исчерпал себя и что нужно лишь подождать, и он падет сам, без всякого вмешательства, потому что опираться отныне может лишь на самого себя. У нынешней власти не было абсолютно никаких сторонников; все пятеро директоров представляли в правительстве не какие-то слои населения, а исключительно самих себя.

«Люди, которые не могут обеспечить выплату жалованья даже клеркам, не продержатся долго» — таково было всеобщее мнение. Правда, никто толком не представлял себе, что будет тогда, когда Директория падет.


После всех неприятных событий, имевших место в конце марта, я круто переменила образ жизни. Я больше не разъезжала по Парижу, не посещала буржуазок и отвергала все приглашения. Если кто-либо приезжал ко мне, я сказывалась больной и не принимала. Упрямо придерживаясь такой тактики, я достигла того, что недели через две растеряла всех своих «друзей». Буржуа забыли обо мне и больше меня не беспокоили.

Я добивалась этого, чтобы немного укротить тот вихрь сплетен, что взвился вокруг моего имени вследствие смерти Флоры де Кризанж и моего последующего обвинения, напечатанного во многих газетах. Казалось бы, авантюра Клавьера была непродолжительной, всего каких-то три дня, но я пришла в ужас, когда обнаружила, сколько небылиц насочиняли журналисты. Похоже, Клавьер не скупился на интервью и нарочно повсюду рассказывал о нашей связи. Он предал гласности все: наши встречи в тюрьме, наши отношения, даже то, что я ждала ребенка. Даже если бы он говорил правду, это было бы крайне вредно для меня и крайне низко с его стороны, но к правде он присоединил столько выдумок, что я оказалась в свете его рассказов женщиной весьма непривлекательного поведения и прямо-таки бешеного темперамента, фанатичной роялисткой, врагом нынешнего режима, а особенно тех людей, что раньше назывались «бывшими», а нынче приняли Республику. Таким образом, моя ненависть к Флоре якобы была личной и политической, а сама я разрывалась между самыми различными страстями: обидой, любовью и ненавистью. Эти страсти будто бы и привели меня к преступлению.

Весь этот бред, конечно же, был очень скоро опровергнут, но краткие сообщения об опровержении не могли погасить тот скандал, который раньше Клавьер так старательно разжигал. Тут уж исходили из того, что «дыма без огня не бывает» и что раз уж обо мне писали в таком духе, стало быть, для этого были какие-то основания. Бороться с этим мнением я не хотела. Я просто порвала все связи с нынешним светом. Исключение было сделано лишь для Талейрана, к которому я продолжала чувствовать симпатию и благодарность и который все больше меня очаровывал.

И все-таки после того скандала я хотела лишь одного: поскорее закончить все дела в Париже и уехать в Бретань — так чтобы по возможности никогда в столицу не возвращаться.

2

Был чудесный майский полдень, и я, высунувшись из окна, с наслаждением вдыхала дурманяще-сладкий аромат цветущей сирени, когда Эжени, тихо подойдя ко мне, произнесла:

— Мадам, к вам посетитель.

— Кто?

— Дени Брюман, мадам.

Я с неохотой оторвалась от сирени.

— Эжени, он, должно быть, пришел к Авроре. Ступайте позовите ее.

— Нет, мадам, — возразила горничная. — Он пришел к вам. Я хоть и бретонка, но французский понимаю хорошо.

Я кивнула.

— Так и быть, Эжени, я сейчас спущусь. Приготовьте мне тем временем чего-нибудь прохладительного.

Визит молодого Брюмана был для меня неожиданностью. Он был приятелем Авроры, но мне казалось, что с наступлением весны их дружба пошла на убыль и что Аврора уже далеко не так охотно и часто отправляется с ним на прогулки в Булонский лес. Я была этому даже рада. На мой взгляд, Дени был недостоин ее.

Визит молодого человека был неожиданным и с другой стороны. Вот уже два месяца, с марта, я не поддерживала никаких отношений с Брюманами, а с Валентиной даже не здоровалась. В этом семействе я полностью разочаровалась и ни с одним его членом дружить не хотела.

Но раз уж Дени Брюман пришел, я решила хотя бы узнать, зачем он это сделал.

Он ждал меня в гостиной, стоя у окна. Войдя, я заметила, как нервно он сжимает в руках перчатки. Жарко было неимоверно. Я позвонила, желая этим поторопить Эжени.

Дени Брюман обернулся, на мгновение застыл в замешательстве, глядя на меня, потом поклонился.

— Садитесь, прошу вас, — пригласила я, отвечая на поклон. — Чем обязана чести вашего посещения?

В этот миг вошла Эжени с подносом. Я взяла себе один бокал, второй предложила юноше. Сделав два быстрых глотка, он отставил его и решительно произнес:

— Мадам, я к вам по важному делу.

— Какому?

— Мадам, я хочу жениться на Авроре.

Я замерла с бокалом в руке. Меня даже не так поразил сам факт этого сватовства, как форма, в которой оно было выражено. «Я хочу жениться» — так, пожалуй, говорят своим родителям, а не родителям невесты.

— Вы хотите сказать, что просите руки Авроры, — поправила я его мягко.

— Да. Я хочу жениться на ней, — повторил он, не замечая моей поправки.

Честно говоря, у меня и в мыслях не было относиться ко всему этому серьезно. Не то чтобы Дени Брюман мне не нравился. Я просто не считала его достойным Авроры. Да и Аврора — она же еще ребенок.

— Как вы это себе представляете, сударь? — спросила я.

— Что именно?

— Сколько вам лет, можете вы сказать?

— Скоро будет двадцать четыре, — настороженно ответил он, слегка краснея.

«На четыре года младше меня, — подумала я. — Нет, он не для Авроры».

— Итак, сударь, вам только двадцать четыре года. Вы, насколько мне известно, еще не закончили свой курс в Политехнической школе. У вас нет ни занятия, ни состояния.

— У меня есть отец, мадам, — сказал он.

— А у вашего отца есть молодая жена и, возможно, будут еще дети. Кроме того, встречаясь с вашим отцом, я поневоле думала, что он пока не горит желанием оставить все вам. Простите меня, если я говорю слишком откровенно. Только любовь к Авроре принуждает меня к этому.

— Мы будем жить у нас, мадам, — решительно заявил он. — В нашем доме. Мадемуазель Аврора никому не помешает.

— Я и не хочу, чтобы она кому-то мешала. Когда я выходила замуж, муж приводил меня в свой дом.