Впрочем, характер Пиппо был таков, что, если бы он родился в нынешнем веке то, вероятно, глядел бы на это одинаково. Несмотря на свою безалаберность и безумства, он, хотя и лгал иногда другим, но совершенно не способен был лгать, самому себе. Я хочу сказать, что Пиппо не любил ничего показного и, умея отлично притворяться, прибегал к хитрости только тогда, когда его желание было искренно. И если он считал подарок ему кошелька причудой женщины, то, во всяком случае, не видел в ней проявления простого кокетства; как я только что сказал, его убеждали в этом тщательность и тонкость работы и большой период времени, которого должно было потребовать вышиванье кошелька.

В то время как Пиппо мысленно предвкушал обещанное ему счастье, ему вспомнился вдруг рассказ о турецкой свадьбе. – На востоке жених видит лицо своей невесты только после свадебного пира, а до тех пор оно остается скрытым от посторонних взоров. Он женится, так сказать, на веру, на основании слов родственников невесты. По окончании церемонии молодая появляется перед своим супругом без покрывала, и тогда тот может убедиться своими глазами, выгодна ли заключенная сделка, – и так как расторгать ее уже поздно, то ему не остается ничего другого, как признать ее выгодной, – и, однако, эти союзы, по-видимому, не менее счастливы, чем остальные.

Пиппо находился в положении турецкого жениха: он не думал, правда, что незнакомка окажется девушкой, но легко мирился с этим; к тому же он имел то преимущество, что его не ждали брачные узы. Он мог пережить всю прелесть ожидания и неожиданности, не боясь оборотной стороны медали: и это вполне искупало все остальное. Итак, Пиппо представил себе, что эта ночь будет его брачной ночью, и, принимая во внимание его возраст, неудивительно, что эта мысль наполнила его восторгом.

Первая ночь после свадьбы должна, действительно, обещать величайшее счастье тому, кто наделен богатым воображением; ибо она достается без труда. Философы утверждают, правда, что удовольствие тем острее, чем менее оно достижимо, но Пиппо держался того мнения, что скверный соус не делает рыбы свежее. Он любил легкодоступные наслаждения, если только они не были грубыми; но, к несчастью, почти всегда утонченные удовольствия обходятся дорого. Свадебная ночь составляет исключение из этого правила: это единственный в жизни случай, когда два самых сильных влечения, – лень и страсть, – получают удовлетворение одновременно; в эту ночь в комнату молодого человека входит увенчанная цветами женщина, которой незнакома любовь; пятнадцать лет мать облагораживала ее душу и украшала ум; чтобы добиться одного взгляда этого прекрасного создания, может быть, пришлось умолять ее целый год; но, чтобы обладать этим сокровищем, супругу надо только раскрыть объятия; мать удаляется; сам Бог разрешает. И если бы, пробуждаясь от этого чудного сна, видели себя по-прежнему свободными, то кто не захотел бы повторять это каждый вечер?

Пиппо не жалел, что не стал расспрашивать негритянку: служанка в подобных случаях всегда расхваливает свою госпожу, хотя бы та и была страшна, как смертный грех: с него было достаточно слов, вырвавшихся у синьоры Доротеи. Пиппо хотел знать лишь одно – незнакомка блондинка или брюнетка. Когда известно, что женщина красива, то для того, чтобы создать ее образ, особенно важно знать цвет ее волос. Пиппо долго колебался между белокурыми и черными волосами; чтобы выйти из затруднения, он вообразил, наконец, что она шатенка.

Но теперь он не мог решить, какого цвета ее глаза; они должны были быть черными, если она была брюнеткой, и голубыми, если она была блондинкой. Он представил себе что у нее голубые глаза, – не того неопределенного голубого цвета, который кажется то серым, то зеленоватым, a синие, как лазурь небес, которые темнеют в минуту страсти и делаются тогда чернее воронова крыла.

Едва эти очаровательные глаза с ласкающим и глубоким взглядом предстали перед ним, как его воображение окружило их белоснежным лбом и двумя щеками, розовыми, как вершины Альп, озаренные солнцем. Между нежными, как персик, щеками выдавался тонкий нос, походивший на нос античного бюста, известного под названием греческого Амура. Ниже – алый рот, не слишком большой и не слишком маленький, с двумя рядами перлов; из него исходило дыхание, от которого веяло зноем страсти; правильный, слегка закругленный подбородок; открытое, но несколько высокомерное выражение лица; эта полная грации и очарования голова покачивалась, как цветок на стебле, на продолговатой шее без единой морщинки и матовой белизны. Этому прекрасному образу, созданному фантазией, оставалось только облечься в плоть и кровь. «Она придет, – думал Пиппо, – она будет здесь на заре; и поразительнее всего было то, что он, сам того не подозревая, представил свою будущую любовницу именно такой, какой она была на самом деле».

Когда в шесть часов утра с военного фрегата, оберегавшего вход в гавань, грянул пушечный выстрел, Пиппо заметил, что пламя лампы делается красным, а стекла окон принимают голубоватый оттенок. Он поспешил сесть у окна. На этот раз его не клонило ко сну; несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя бодрее, чем когда бы то не было. Занималась заря, но Венеция еще спала: эта ленивая отчизна наслаждения не просыпается так рано. Туман носился над пустынной лагуной и завешивал молчаливые дворцы, тогда как у нас в это время открываются лавки, снуют прохожие и катятся экипажи. Ветер поднимал легкую зыбь; вдали показалось несколько парусных судов, плывших из Фузин с дневными припасами для царицы морей. И только ангел на колокольне святого Марка поднимался из тумана, сверкая в вышине над объятым сном городом, и первые солнечные лучи играли на его золоченых крыльях.

Но в бесчисленных церквях Венеции уже зазвонили к заутрене; услышав звон колоколов, удары которых они умеют считать по какому-то чудесному инстинкту, голуби республики стаями проносились над Славянской набережной на городскую площадь, где в этот час для них ежедневно разбрасывается зерно. Туман стал подниматься; взошло солнце: рыбаки отряхивали свои плащи и принимались чистить лодки; один из них запел чистым и звучным голосом народную песню; с торгового судна кто-то ответил ему басом; вдали третий подхватил припев; вскоре образовался хор; каждый пел, работая, и прекрасная утренняя песня, приветствовала наступление дня.

Дом Пиппо находился на Славянской набережной, недалеко от дворца Нани; его огибал небольшой канал; в эту минуту в окутанном сумраком канале блеснула вдали пила гондолы. На корме сидел только один гондольер, но хрупкая лодка рассекала волну с быстротой стрелы и, казалось, скользила по зеркалу из толстого стекла, в которое мирно погружались ее плоские весла. Гондола остановилась под мостом, который, отделяет канал от большой лагуны. Из нее вышла женщина в маске, с благородным и гибким станом, и пошла по направлению к набережной. Пиппо тотчас же спустился вниз и подошел к ней. – Это вы? – спросил он ее шёпотом. Она, молча, взяла руку, которую он подал ей, и последовала за ним. Никто из слуг еще не вставал; не говоря ни слова, они на цыпочках прошли через прихожую, где спал привратник. Войдя в комнату молодого человека, дама опустилась на софу и несколько времени сидела, задумавшись. Потом она сняла маску, и Пиппо увидел, что синьора Доротея не обманула его: перед ним, действительно, была одна из первых красавиц Венеции, наследница двух знатных фамилий – Беатриче Лоредано, вдова прокуратора Донато.

Глава 5

Невозможно передать словами красоту первых взглядов Беатриче после того, как она открыла лицо. Она была вдовой уже восемнадцать месяцев, но ей было всего лишь двадцать четыре года, и хотя ее поступок может показаться читателю слишком смелым, она еще ни разу в жизни не делала подобного шага, ибо до сих пор не любила никого, кроме мужа. Она должна была собрать все свои силы, чтобы отважиться на него, и ее глаза были полны любви, смущения и решимости.

Пиппо онемел от изумления. Совершенная красота всегда вызывает в нас удивление и заставляет преклоняться пред собою.

Пиппо часто встречал Беатриче на гулянье и в обществе. Он тысячу раз слышал похвалы ее красоте и сам восторгался ею. Она была дочерью Петра Лоредана, члена Совета Десяти, и внучкой знаменитого Лоредана, который играл такую видную роль в процессе Джиакомо Фоскари. Высокомерие этой семьи было известно всей Венеции, и Беатриче, по общему мнению, унаследовала от своих предков их надменность.

Ее выдали замуж совсем еще юной за прокуратора Марко Донато; его недавняя смерть дала ей свободу и крупное наследство. Знатнейшие синьоры республики добивались ее руки, но она отвечала на все их попытки снискать ее благосклонность самым презрительным равнодушием. Одним словом, ее высокомерный и почти дикий характер вошел в пословицу.

Пиппо был поражен вдвойне: прежде всего, он никогда не осмеливался думать, что таинственная незнакомка, сердце которой он победил, – Беатриче Донато, и потом ему казалось, что он видит ее в первый раз: так преобразилось ее лицо. Любовь делает прелестными самые некрасивые лица, а здесь она показала свое всемогущество, придавая новый блеск совершенной красоте.

После минутного молчания Пиппо приблизился к Беатриче и взял ее за руку. Он постарался изобразить ей свое удивление и выразить благодарность за счастье, которым она его удостоила; но Беатриче ничего не отвечала и, по-видимому, не слышала его. Она оставалась неподвижной и, казалось, не различала окружающего, как будто все это происходило во сне. В продолжение всего времени, пока говорил Пиппо, она даже не пошевельнулась; тем не менее, он обнял ее за талию и сел возле нее.

– Вы прислали мне вчера, – сказал он, – розу с вашим поцелуем; позвольте мне вернуть вам то, что я получил, и запечатлеть поцелуй на еще более прекрасном и свежем цветке.

И он поцеловал ее в губы. Она не оказала и тени сопротивления; но ее взор, блуждавший до тех пор по комнате, вдруг остановился на Пиппо. Она нежно отстранила его и печально промолвила, с невыразимой грацией качая головой: