Репетиция шла плохо. Гадалка жаловалась, что яркий свет растревожил муравьев и ей теперь трудно предсказывать. Человек, экспериментировавший с медом, неожиданно обнаружил, что краска, в которую он окунал рамки для сот, токсична, у гидроинженера оказался очень высокий «трудный» голос. В одной из соседних студий был профсоюзный скандал, и операторская группа нервничала. Две камеры одновременно вышли из строя, заменить их было нечем — во всяком случае, так заявил Элфик, который уже дошел до белого каления, и репетицию отменили до следующего утра.

Элфик был без машины. Элис предложила его подвезти.

— Не беспокойся, — сказал Элфик. — Меня подвезет Изабел. Ты не против, Изабел?

— Конечно, нет, — сказала Изабел.

Но ее охладило отчаяние на лице Элис. Жена Элфика исчезла, оставив после себя пустоту, а Элис он не позволяет заполнить ее собой. Ее жизнь была вдребезги разбита, потеряла смысл, как часто бывает с женщинами, доверяющими свои чувства и свое будущее женатым мужчинам. Но, хотя несчастный вид Элис и охладил Изабел, хотя она и говорила себе, что все женщины — сестры, она с торжеством увезла Элфика прямо из-под покрасневшего носика Элис, чувствуя немалое удовольствие от того, что заставила ее страдать.

Сев в машину, Изабел содрогнулась — ей стало стыдно за себя, но она сделала то, что хотела. Что толку от угрызений совести? Она намеревалась переспать с Элфиком, он — это и слепому было видно — с ней; придется Элис самой позаботиться о себе.

Они ехали молча. Шрамы, пересекавшие лицо Элфика, были белые, кожа вокруг них горела. Изабел вспомнила яблочный пирог, который ее мать обычно пекла по воскресеньям — розовые яблоки, а поверх — светлые полоски теста: пирог всегда был недопечен.

Она рассмеялась, но объяснить, в чем тут шутка, спроси ее Элфик, ей бы вряд ли удалось.

Машина еле ползла. Час «пик». Изабел не чувствовала за собой вины, была по-детски счастлива и, спрашивая себя, почему, вспомнила, что попросила Дженифер забрать Джейсона из школы и присмотреть за ним, пока она не вернется с работы. Она так привыкла к помощи Хомера — вернее, его непреклонному, неослабному участию во всех домашних делах, — что совершенно забыла о существовании соседей и подруг, доброжелателей — на деле, а не на словах — и приходящих нянь: ограждающая маленьких детей сеть, которую их матери плетут с большей или меньшей степенью умения. Она, Изабел, вообще этого не делала.

— Зеленый свет, — заметил Элфик. Позади раздавались гудки. Изабел двинулась вперед, к следующему перекрестку.

Жить в одном доме с Хомером, подумалось Изабел, все равно, что жить в доме, темном из-за массивного дуба, посаженного прямо перед входной дверью. Когда открываешь дверь, дерево заслоняет свет. А теперь дерево исчезло, вырвано в ярости с корнем, и, когда распахиваешь дверь, — о да, перед тобой чудовищная яма, свежая, зияющая, неизмеримо глубокая и неровная, это причиняет боль, но по другую сторону до самого горизонта расстилается многоцветный ландшафт, и когда яма немного закроется, немного залечится, ей, Изабел, ничто не помешает гулять, где захочется, рука об руку с Джексоном. Своим Джейсоном, не их общим. Другие люди, другие женщины станут выходить из домов на холмы, они станут махать друг другу, а дети затеют игру: кругом будет смех и покой.

Изабел рассмеялась. Детская версия рая. Как картинка ребенка, она была несовершенна и невероятно наивна.

— Изабел, — сказал Элфик, — сосредоточься. Ты еще хуже, чем Элис. Что, я так влияю на женщин?

— Не думаю, — сказала Изабел, трогая машину с места.

Женщины, как все твердят, тоже люди и, без сомнения, стоят наподобие дубов перед дверью мужчин и заслоняют им свет, а игра ребенка — это вам не смех и покой, а проверка самых сложных и часто неприятных ритуалов взрослых. И компания женщин, спору нет, лучше компании мужчин, но обычно только при том условии, что этих женщин ждут дома мужчины. Несомненно, мужчины думают то же самое о компании других мужчин. Все переменилось, но вряд ли стало лучше.

— Ты всегда смеешься, когда ведешь машину? — спросил Элфик.

— Редко. Обычно я плачу.

— Прости, — сказала она и нажала на тормоза прежде, чем тронуться с места. Элфик поднял брови, но ничего не сказал. Изабел увидела, что его рука, бледная, худая, с длинными пальцами, лежит на ее бедре. Она не заметила, когда он ее туда положил, но восприняла это как нечто вполне естественное. Указательный палец нажимал все сильней — верное приглашение к любовным играм.

— Я не люблю Хомера, — сказала вдруг Изабел, удивив саму себя. — Я рада, что он ушел. Я буду жалеть, когда он вернется.

— Когда твой синяк пройдет, — сказал Элфик, — твои чувства изменятся. Что такое любовь — очень трудно определить. Пожалуй, сейчас не самое подходящее для этого время.

— Я выздоравливала, — сказала Изабел, — от моего детства и юности. Вот и все. А потом этот тяжелый любовный приступ.

— Давай не будем говорить о любви, — попросил Элфик. — Давай не будем отягощать эту ситуацию больше, чем нужно. И давай не будем говорить о мужьях и женах и искать оправдание своим поступкам. Давай просто признаем тот факт, что мы — жалкие грешники, и хорошо проведем время.

Она каким-то чудом нашла стоянку для машин у самых дверей Элфика.

Его квартира вызывала неловкость показной роскошью, более типичной для киношников, чем для телевизионщиков: все, говорящее о тяжелых временах, оттенялось чем-нибудь, свидетельствующем о временах потрясающе хороших. Диван с вытертой обшивкой и картины Брака, хромоногие столовые стулья и кофейный столик с доской из оникса. В книжном шкафу — дешевые издания книг его юности, пожелтевших от времени: «Над пропастью во ржи», «Смутная улыбка», «Счастливчик Джим», Кестлер, Элиот и Оден — «Становление английского рабочего класса». У Изабел сжало горло, жалость к нему была так остра, что почти могла сойти за настоящую приязнь.

Элфик увидел, что она читает заглавия.

— Литература моей юности, — сказал он. — Печально. С этими устремлениями покончено.

— А к чему ты стремился?

— Я хотел спасти мир, как и все прочие. А теперь я продюсер на телевидении, веду беседы со всякими липовыми знаменитостями, у меня жена, которая от меня ушла, и дети, которые меня переросли, и мне осталось одно — медленно катиться под гору к увольнению и смерти.

Эта мрачная картина совершенно вытеснила желание.

— Пожалуй, мне лучше уйти, — сказала Изабел.

— Ну вот, — сказал Элфик, — я нагнал на тебя тоску. Единственный, кого я не привожу в уныние, — это Элис, да и то только потому, что она все видит в еще более мрачном свете, чем я. Я думал, с тобой все будет иначе, Изабел. Ты такая живая, бодрая, уверенная, даже с этим синяком.

Он протянул ей зеркало из тех, что Пан по преданию протягивает обнаженной Венере: с длинной ручкой, в золоченой рамке. Изабел изучающе посмотрела на синяк, и желание вернулось.

— Да, но, Элфик, я не понимаю сама себя.

Он смотрел, как меняется выражение ее лица, словно море под порывами ветра — нежное, грозное, снова прежнее — быстрей, чем он успевал вздохнуть.

— Не будем вдаваться в это, — сказал он, — во всю эту дурацкую психологию, — сметая в сторону сомнения, взаимные упреки, причины, цели, угрызения совести (самая суть ее жизни с Хомером) таким непринужденным, таким мужским движением руки, что Изабел поняла, почему ему так легко предъявить на нее права.

— Все это несущественно. Просто скажем, что жажда мести распаляет кровь.

— Да, но, Элфик, — запротестовала она в то время, как его руки, обхватив ее сзади, забрали у нее зеркало и расстегивали блузку, его лицо, уткнувшееся ей в затылок, прижималось все сильнее, а зубы слегка покусывали шею.

— Это так неразумно. Мы работаем вместе.

— Ну, ты всего лишь ведущая, — сказал Элфик, — а я продюсер. Я могу снять тебя с программы, если захочу. Это тоже распаляет кровь.

По всей видимости, он был прав.

— Да, но, Элфик, — сказала Изабел, лежа голая у него на кровати. — Как насчет потом? Ты полагаешь, что я займу место Элис?

— Это как повезет, — сказал он. — Я вообще не делаю никаких предположений.

Все равно, было тут что-то, чего она не понимала.

— Да, но, Элфик, — сетовала она, пока у нее не закружилась голова от наслаждения, что заставило ее благодарно замолчать: казалось, прошла вечность с тех пор, как ее тело могло заглушить голос рассудка. — Да, но, Элфик, я не понимаю твои мотивы.

Он не потрудился ответить, да это было бы и не совсем уместно, но и потом, когда они оделись, выпили кофе и собрались уходить, вопрос этот так и повис в воздухе, не получив ответа. В их встрече был какой-то элемент расчета, обольщения, и Изабел не могла с уверенностью сказать, с чьей стороны — его или ее.

Изабел зашла к Дженифер за Джейсоном, извинилась, что так поздно.

— Где Хомер? — спросил Джейсон, сидя в ванне. — Где папа?

— Ему пришлось уехать на пару дней, — сказала мать.

Объяснение, по-видимому, его удовлетворило.

Он не настаивал на подробностях.

— Мне понравилось у Дженифер, — сказал он.

— Мы ели булку с маслом и кексики с зеленой глазурью.

С зеленой глазурью! Пищевые красители не внушают доверия, они канцерогенны. Дома Джейсону давали самую бесцветную пищу. Неожиданно Изабел почувствовала, что ей ужасно не хватает Хомера. Сладко нывшее натруженное тело было для нее живым укором, причинявшим более жгучую боль, чем подбитый глаз. Конечно же, Джейсон — сын Хомера по праву и взаимному согласию, если не по мелким подробностям рождения. Смешно предполагать что-нибудь другое. С ее стороны было непростительно выразить свои сомнения вслух.

Изабел сидела у постели Джейсона, пока он не заснул. Она вспоминала дни, когда ее передавали с рук на руки от одного богача другому во временное пользование, или на попечение, или по дружбе, и подумала, что, пожалуй, в те дни ей было лучше, чем сейчас. Она страстно хотела, чтобы вернулся Хомер, чтобы простил ее, воскресил ее любовь к нему; чтобы связал воедино рваные края ее жизни, сделав аккуратный и прочный сверток из ее прошлого, настоящего и будущего.