* * *

Двор, это огромное болото, полное лягушек, который в данный момент находился в Версале, тут же узнал эту «приятную новость» и принялся ее обсуждать. Придворные живописцы и обивщики мебели приступили к работам по обновлению покоев покойной герцогини де Шатору[108]. Никто не сомневался, что маркиза в скором времени будет «представлена» королю, королеве, дофину и его сестрам, что означало, что поселится она именно здесь, в Версале. Собственно, вопрос заключался лишь в том, кто же ее «представит».

Для такого ответственного дела требовалась какая-нибудь крестная (в идеале — две крестных, но важнее была первая), знатная и имеющая достаточно высокий титул, чтобы представить королю новоявленную маркизу. Это должна была быть какая-нибудь герцогиня или княгиня, но среди подобных дам не нашлось ни одной, которая бы горела желанием взять на себя такую ответственность. Им казалось немыслимым представлять какую-то мещанку из семьи с сомнительной репутацией, пусть даже эта девушка и имела прекрасное воспитание, была не обделена талантами и вхожа в знаменитые парижские салоны, а также отличалась изяществом и прекрасно пела. И поэтому в кругах, приближенных к королеве, дофину и принцессам, появилась слабая надежда: если не найдется никого, кроме мадам д'Эстрад, кузины этой пустышки маркизы де Помпадур, кто согласится ее представить, король не сможет ничего поделать! Вот и все!

Церемония была назначена на 14 сентября. Но даже за несколько дней до этой даты при дворе никто ничего не знал о том, кто же будет представлять маркизу. Утром десятого сентября, когда придворные покидали часовню вслед за королем и королевой, постепенно возобновляя свои разговоры, несколько человек, собравшихся вокруг Луи-Франсуа де Конти и его матери, шумели гораздо сильнее, чем остальные. Кто-то из них предложил заключить пари — состоится ли представление маркизы де Помпадур? Аббат д'Эйди заметил, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Интересно посмотреть на ту, которая будет походить... на крестную подобной женщины.

Мать Луи-Франсуа де Конти хихикнула, легонько стукнув аббата по носу своим веером.

— Далеко ходить не надо, это буду я.

— Вы, мадам? Неужели?

— Вы разве не расслышали? Я же сказала, что это буду я.

Луи-Франсуа, побелевший от гнева, схватил ее за руку и сжал так сильно, что у бедняжки даже слезы выступили на глазах.

— Я надеюсь, что вы шутите? — зло прошипел он сквозь зубы. — В противном случае я вынужден предположить, что вы, вероятно, повредились умом.

— Я не сумасшедшая и никакими умственными недугами не страдаю! Король удостоил меня своей дружбой, и я крайне дорожу ею. Поэтому — не вижу никаких причин отказать ему в этой просьбе, тем более что никому она вреда не принесет... И отпустите меня, вы делаете мне больно!

— Никому, кроме меня! Вы позорите имя моего отца!

— Отпустите меня немедленно!

Вдруг резкая боль пронзила вторую руку Луи-Франсуа. Мориц Саксонский, появившийся буквально из ниоткуда, сжал запястье принца так сильно, будто всерьез намеревался сломать его. Он шумно дышал и выглядел так грозно, что Луи-Франсуа сдался и выпустил руку матери, сжавшейся от боли. Освободившись, она выпрямилась и тут же встала между сыном и маршалом — Луи-Франсуа, которому тоже удалось вырваться из железной хватки Морица, уже собирался дать нежданному гостю пощечину. Но бурю предотвратил король — его внимание привлек шум, и он подошел посмотреть, что происходит:

— Ну что, мой дорогой кузен? Что за шум вы тут наделали! Похоже, что вы не знаете меры, и, если вы не против, я хотел бы с вами это обсудить... О, господин маршал! А я и не знал, что вы вернулись.

— Я только-только приехал в Версаль и очень скоро снова его покину, сир, — с улыбкой ответил ему Мориц. — Я просто хотел лично доставить вам подарок из Гента, где сейчас расположен штаб нашей армии...

И с этими словами он шагнул в сторону, уступая место двум солдатам, которые несли огромных размеров корзину. В ней, завернутый в белоснежные салфетки, лежал кусок превосходного мяса. Увидев это, король засмеялся:

— Что же это такое? — удивленно спросил он.

— Жаркое из телятины! Традиционное гентское блюдо, подарок от местных эшевенов[109], и, могу вас заверить, Ваше Величество, что ничего подобного вы еще не пробовали.

Таким образом, инцидент был замят, и вся эта неприятная история завершилась на радостной ноте. Людовик распорядился, чтобы жаркое отнесли на кухню, и взял маршала под руку, чтобы выслушать его доклад о нынешнем положении французских войск. При этом он посмотрел на де Конти и сказал:

— Не отставайте от нас, мой дорогой кузен. Мы с вами поговорим, когда я закончу беседовать с маршалом.

Час спустя Мориц уже был на пути в Гент, а его соперник направлялся в штаб Рейнской армии, командовать которой ему только что поручили. В обмен на это король взял с него формальное обещание, что тот ни под каким предлогом не будет искать ссоры с графом Саксонским:

— Вся Франция нуждается в нем!

— Он опозорил мою мать! Убил моего отца!

— Еще раз повторяю: у вас нет никаких доказательств. А посему ведите себя спокойно. Никаких дуэлей! Ни в коем случае! Понятно?

Конти пришлось подчиниться.

Через четыре дня, ровно в шесть часов вечера, двери кабинета короля распахнулись перед Жанной-Антуанеттой Пуассон, маркизой де Помпадур, одетой в роскошное вечернее платье с длинным шлейфом. Ее сопровождали вдовствующая принцесса де Конти и графиня д'Эстрад.

Молодая женщина, сердце которой испуганно колотилось от мысли, что она допустит какую-нибудь, пусть даже малейшую, оплошность, сделала первый реверанс королю. Затем она шагнула вперед, поклонилась второй раз и, наконец, склонилась в третий раз перед самыми ногами правителя, который гостеприимно поприветствовал ее. Она покраснела и ответила ему очень тихо. Потом маркиза попятилась назад, снова кланяясь и стараясь не запутаться в шлейфе платья под пристальными взглядами госпожи де Лашо-Монтобан. Следующей, кому должна была поклониться «новенькая», была королева. Маркиза де Помпадур повторила процедуру, с той единственной разницей, что, склонившись перед Марией Лещинской, она сняла перчатку и голой рукой поднесла краешек платья королевы к губам, выражая таким образом свое глубочайшее уважение и желание понравиться. Дамы обменялись сухими дежурными фразами приветствия, и маркиза покинула зал — ей предстояла та же церемония, но теперь в апартаментах дофина. Там ее не ожидало ничего, кроме ледяного презрения, но и на этом испытание не закончилось. Далее в списке были Луиза-Елизавета, старшая дочь короля и супруга Филиппа I, герцога Пармского, вид которого не выражал ничего, кроме безразличия, а также две младшие королевские дочери — Генриетта и Аделаида, которые, похоже, вообще не заметили присутствия маркизы. И, несмотря на сотни хищных взглядов придворных, которые так и ждали ошибки, маркиза прошла через все мучения с огромным достоинством, не допустив ни малейшей оплошности. Даже самые придирчивые знатоки придворных церемоний не смогли найти ни единой погрешности. Тщательно подготовленная к этому испытанию аббатом де Берни, другом и наставником, она ни на секунду не потеряла ни грации, ни изящности, ни светской непринужденности, приобретенной в многочисленных парижских салонах, которые она регулярно посещала.

И в этот день на глазах у всего Версаля взошла новая звезда, которая будет ярко светить следующие пятнадцать лет.

* * *

Вернувшись в Гент, Мориц Саксонский решил, что вполне может позволить себе весело провести здесь зиму и к тому же создать у вражеских шпионов впечатление, что его заботят только собственные удовольствия. Увлекшись петушиными боями, он выписал себе лучших птиц из Англии. Но главным его развлечением был собственный театр, который повсюду путешествовал вместе с маршалом. Может быть, это было способом напомнить себе об Адриенне Лекуврёр? Иногда, в тишине комнаты, он начинал перечитывать ее письма. Уже почти год назад он собрал труппу в основном для того, чтобы развлекать солдат, офицеров и самого себя. Ко всему прочему, этот «военный театр» служил для него источником знакомств с разного рода актрисами, певицами, танцовщицами и просто хорошенькими женщинами, которым он с превеликим удовольствием покровительствовал. Однако Мориц, добрая душа, не видел никаких препятствий и для того, чтобы посылать свою труппу ставить представления и в лагере врага во время зимнего перемирия. Одним словом, войну вели люди воспитанные.

Так как Мария-Анна Наварр еще не приехала, неугомонный маршал отдавал свое предпочтение мадемуазель Боменар, которая раньше играла в «Гранд-опера», а затем и в «Комеди Франсез», но, даже несмотря на ее присутствие, маршал был не слишком доволен своей нынешней труппой, а посему решил, что театру нужна свежая кровь. Так, например, в конце этого 1745 года он отправил своего секретаря де Беркавилля с поручением в Париж, к некоему господину Шарлю Фавару, директору «Опера-комик» и ярмарочного театра в Сен-Жермене, представления которых пользовались огромной популярностью. Заключив договор на внушительную сумму, Фавар по просьбе маршала присоединился к его труппе во Фландрии, как только зимние морозы ослабли настолько, что это путешествие вообще стало возможным. Также Мориц настоял на присутствии в его театре мадемуазель Шантийи, пение которой имел удовольствие слышать в «Гранд-опера», и был ею полностью очарован.

В то время финансовое состояние Фавара оставляло желать лучшего, и предложение маршала было для него словно манна небесная, пролившаяся посреди пустыни. Желание Морица лицезреть мадемуазель Шантийи он воспринял с особым энтузиазмом по той простой причине, что 12 декабря 1745 года, незадолго до Рождества, женился на ней.

— Наконец, — сказал он, показывая жене письмо господина де Беркавилля и прилагавшиеся к нему деньги. — Наконец судьба улыбнулась нам — теперь на нашей стороне и деньги, и удача! Воистину, маршал — самый щедрый человек на всем белом свете!