Жюльетта Бенцони - Сын Авроры

— Почему он так поступил со мной? Почему покинул меня, осудил?

Паркет, хоть и был покрыт ковром, скрипел под подошвами сапог Морица, который, не переставая, ходил взад-вперед. Час назад он прибыл в Дрезден вместе с Бове, с которым встретился, как и намечалось, в Мемеле, и неожиданно заявился к своему другу, Генриху-Фридриху фон Фризену, прямо во время завтрака, устроив самый настоящий переполох. Впрочем, хозяйку дома, Констанцию, дочь короля Августа II и его фаворитки графини фон Кессель, его неожиданное появление ничуть не смутило — слишком она привыкла к этому типу крайне важных мужчин, чтобы удивляться подобному. Она лишь приказала прислуге принести большую порцию горячего шоколада, а затем, проследив, чтобы ее сын, маленький Генрих, поцеловал графа (который отнюдь не благоухал), она направилась распорядиться, чтобы гостю приготовили комнату... и горячую ванну.

— Впечатление такое, что вы только что из тюрьмы, мой дорогой граф, — с улыбкой заметила она.

— Вы почти угадали. Но на самом деле я всего лишь пропах сельдью и коровьим навозом. По правде говоря, в таких условиях мы с Бове еще не путешествовали.

Из Мемеля они отплыли на рыболовном судне в Данциг, где взяли лошадей и поспешили покинуть Польшу: Мориц сомневался насчет того, что он желательная персона в этой стране. Действительно, кем он был — сыном короля или мятежником, за чью голову назначена награда?

Сейчас Мориц, чистый, побритый, в кафтане, найденном в дорожной сумке, и безукоризненно начищенных сапогах, обосновался в кабинете Генриха-Фридриха, пытаясь прийти в себя. С тех пор как он бежал с острова, у него на сердце лежал тяжелый груз гнева и разочарований, которым он теперь мог поделиться со своим родственником, известным своей мудростью и надежностью[85].

Фризен сидел за столом, с невозмутимым видом сложив руки на внушительных размеров животе, и молча слушал, ожидая, когда его собеседник успокоится. Когда Мориц, закончив изливать желчь, закурил свою глиняную трубку, он понял, что пришел его черед говорить:

— Ты и политика — плохая пара. Но ты и король — очень похожи.

— Ты хочешь сказать, что мой отец тоже ничего не смыслит в политических делах? — уточнил Мориц, сплевывая щепотку табака.

— Дело не в этом. Просто все, что не касается его личных амбиций, которые, как я считаю, вполне удовлетворены, он перекладывает на Флеминга. Зато, благодаря этому, он и может позволить себе быть покровителем искусств, великим меценатом. Похоже, что он собирается превратить Дрезден в жемчужину всей Центральной Европы.

— Я мог бы заниматься тем же, если бы имел на это средства, но я беден, как церковная мышь...

— Давай разбираться с вопросами по очереди, раз тебе так хочется. Остановимся на твоем отце. Ты прекрасно знаешь, что сохранить польский престол он сможет лишь с помощью России. В этой части мира именно она всем заправляет. И не забывай, что он запретил тебе занимать Курляндию, но ты его ослушался...

— Но тогда ты не был против.

— Не спорю. Но разве я мог вообразить, что ты испортишь дело с Анной Иоанновной? Она была готова выйти за тебя, вопреки воле Санкт-Петербурга, и ясно дала тебе это понять. А что сделал ты?

Ничего не ответив, Мориц вытряхнул пепел в зольник фаянсовой печи, занимавшей угол комнаты, и принялся чистить трубку, бормоча что-то нечленораздельное.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Ты уже видел герцогиню Курляндскую?

— Нет. А что?

— Ты бы меня лучше понял! Ни один нормальный мужчина не сможет быть с такой женщиной без того, чтобы... немного не освежать чувства на стороне. Хотя бы время от времени.

— Есть грань между тем, чтобы освежить чувства и завести любовную связь. Ты мог бы и подождать до свадьбы. Кстати, у вас... ничего не было?

— Она не выразила к этому ни малейшего интереса. И, должен сказать, у нее есть любовник! Эдакий конюх, здоровенный, как дом, и противный, как стригущий лишай. Впрочем, ее можно понять — она ведь шестнадцать лет вдовствовала.

Генрих-Фридрих рассмеялся:

— И правда, должно быть, ей захотелось чего-то новенького. И не говори мне, что ты ей не понравился. Ты мне писал совсем противоположное. И что?

Отвечай, черт побери! Слова из тебя не вытянешь. Ты ведь за ней немного приударил?

— Я берег себя для первой брачной ночи, — прорычал Мориц. — Знаешь, тут нужна была долгая психологическая подготовка: эта женщина жирна, как свинья, и воняет, как прогорклое масло.

— Корона того стоит! Кстати говоря, ты еще мог бы жениться на дочери Петра Великого. Елизавета Петровна довольно красива, как уверяют.

— А еще говорят, что она довольно странноватая. К тому же, что даст мне этот брак? Она далеко не первая в списке престолонаследия.

— Тем не менее она заинтересована в тебе. Ведь тебя даже пригласили познакомиться с ней. Лефорт написал мне об этом.

— Неужели? Покажи-ка мне его письмо!

— Ты что, больше мне не доверяешь? — улыбнулся Фризен.

— Доверяю, но хочу знать, что ему нужно на самом деле. Я тут узнал, что письма можно читать по-разному. В частности, можно читать между строк. Так что дай мне это письмо. Я кое-что подозреваю, тем более что ты не хочешь, чтобы я его прочитал...

— Мориц, да это же смешно! Поверь мне. Изысканным стиль Лефорта не назовешь, но он говорит...

— Он говорит так, как есть! Дай мне письмо, или я уйду, и ты никогда меня больше не увидишь!

— Что ж, чему быть, того не миновать, — вздохнул Фризен, выдвигая ящик стола и доставая оттуда то самое письмо.

Оно было довольно кратким. Посол Саксонии писал, что «княгиня Елизавета не намерена иметь никаких дел с посредниками прежде, чем увидит того, кому суждено ею обладать. Она хочет увидеть «товар»...»

Мориц расхохотался и вернул письмо своему родственнику.

— Эти русские так самоуверены! Заметь, было бы забавно проучить ее, но я решительно отвечаю «нет»! И слышать больше ничего не хочу о женитьбе! Во Франции меня ждет молодая, красивая, щедрая и любящая женщина, которая продала свои драгоценности ради того, чтобы мне помочь. Вот ее я и хочу увидеть вновь. И никого другого, и уж точно не эту дикарку.

Это было чистой правдой. С тех пор как, покинув свой остров, расположенный на другом конце мира, он с таким трудом возвращался назад, к цивилизации, и лишь мысли об Адриенне поддерживали его. Закрывая глаза, он возвращался в эту ароматную, обволакивающую тишиной комнату, где за невесомыми покровами широкой кровати ждала его удивительнейшая женщина, пленившая его разум и сердце. О да, увидеть ее снова, и видеть как можно чаще, утешить ее, убедить, повторять ей еще и еще, что он любит лишь ее одну! Письма Адриенны, обернутые в клеенчатую материю, были единственным сокровищем, которое он взял с собой, оправляясь в путь по холодному Балтийскому морю. Куда меньше ему хотелось увидеть отца, который едва ли его любил и для которого он был лишь пешкой на шахматной доске жизни, то и дело сотрясаемой разнообразными неурядицами, вызванными им самим и ненавистью Флеминга.

Для него все было решено. Во Франции его ждала не только Адриенна, но и полк. Отныне и впредь он будет служить юному королю Франции, и только ему. В конце концов, разве король не женат на полячке? К тому же по пути можно будет нанести визит матери, от которой давно не было новостей.

Погода стояла отвратительная — постоянные снежные бури, злые ветры и скользкие дороги. Морицу на какое-то время пришлось остановиться в Дрездене, у этого теплого очага, где все старались задержать его и убедить попытаться сблизиться с Августом II. Король пока еще находился в Варшаве, но должен был вернуться в Дрезден по случаю карнавала, его любимого праздника... Поэтому Мориц пребывал в хорошем настроении, а так как он был привязан к Констанции и любил теплую семейную атмосферу, которую она умела создать вокруг себя, примирение должно было непременно состояться.

Однако Мориц быстро начал терять терпение. Хоть такая суровая зима и не способствовала быстрой доставке почты, но отсутствие новостей из Кведлинбурга тревожило его. И, как оказалось, не без причин: едва погода улучшилась, а снег немного спал, ему пришло сразу два письма от Амалии фон Левенгаупт: в первом сообщалось, что Аврора заболела, а во втором — что ей стало хуже, и, если он хочет застать мать живой, ему стоит поторопиться. Это последнее письмо было написано четыре дня назад. Почувствовав, как тоска сжимает его сердце, Мориц вдруг осознал, как сильно любит свою мать. Однако к этому горю примешивалось и некоторое недоверие — она всегда была красива, даже несмотря на несколько седых прядей, которые, кстати, ей очень шли, так изящна, так полна жизни... Разве она могла умереть? Амалия написала, что мать очень плоха... Но это же не значило, что она... Нет, невозможно было отнести этот ужас к Авроре фон Кенигсмарк/

Уже через час после получения злосчастного письма Мориц, а вслед за ним и Бове верхом мчались к Кведлинбургу. Экипаж сильно замедлил бы их передвижение, тогда как лошади могли проехать везде. Через двое суток этого изнуряющего путешествия, прерываемого лишь остановками на почтовых станциях, чтобы сменить лошадей и проглотить что-нибудь горячее, они, наконец, спешились у главного входа древнего аббатства, настоятельницей которого была его мать. Когда доложили об их приезде, навстречу им выбежала графиня Амалия фон Левенгаупт, облаченная в траур. Плача, она бросилась в объятия своего племянника и сжала его так сильно, что он мог слышать удары ее сердца. Его собственное сердце сжалось:

— Я приехал слишком поздно, не так ли?

— Она уже два дня в склепе. Я все расскажу, но сначала тебе надо согреться и поесть. Ты весь мокрый... Да и твой слуга выглядит не лучше.