Покинув своего друга, предпочитавшего ожидать Морица в экипаже, чем пребывать в обществе дамы, чей острый язык подарил ей прозвище «мадам Этикет», из-за недоверия к ней, свойственного всем внебрачным детям Людовика XIV, граф Саксонский последовал за камергером в апартаменты Елизаветы-Шарлотты Пфальцской[57].

Они были сравнительно небольшими и располагались в восточном крыле дворца в непосредственной близости от здания Оперы. Это необычное соседство ничуть не смущало Мадам — она обожала музыку и даже играла на гитаре. Если не считать шума, доносившегося из вышеупомянутой Оперы по ночам, ее покои можно было считать тихим уголком в регентском дворце.

Морица не заставили долго ждать. Уже через несколько секунд, за которые он только и успел, что краем глаза рассмотреть роскошные гобелены дворца, один из десяти слуг княгини открыл перед ним двери огромной комнаты, больше походившей на логово ученого, чем на кабинет знатной дамы. Прежде чем низко склониться перед ней, Мориц успел заметить книжные шкафы, полки, открытые ящики письменного стола орехового дерева с выгнутыми ножками, письменный прибор из зеленой шагреневой кожи, украшенной серебром. За столом с пером в руке восседала крупная женщина. И тут же она прогремела своим сильным низким голосом с заметным немецким акцентом:

— А вот и сын этого ловеласа Августа Сильного! Право же, молодой человек, вы очень на него похожи! По крайней мере, шириной плеч, ведь в остальном вы гораздо красивее своего отца!

— Мадам, вы слишком добры ко мне!

— Нет. Ничуть. У мадам хорошие глаза! И она никогда не делает бессмысленных комплиментов. Полагаю, красота у вас от матери? Говорили, что она была божественно хороша...

— И она хороша по-прежнему! Даже в этом ужасном монашеском одеянии Кведлинбурга!

— Она выбрала лучший способ служить Господу Богу нашему, и мне не в чем ее упрекнуть. А сейчас — садитесь. Я закончу письмо, и мы поговорим.

Мориц, довольный сложившейся ситуацией, уселся. Теперь у него было время рассмотреть эту необычную княгиню и ее кабинет. Без всякого сомнения, Елизавету-Шарлотту Пфальцскую, или Лизелотту, как ее называли, никто не посчитал бы красивой — скорее наоборот. Она была полной, с огромным носом и маленькими, но живыми глазками, с красноватой крестьянской кожей. Но даже платье из фиолетовой тафты, отделанное белым кружевом, в которое эта шестидесятивосьмилетняя дама была даже не одета, а упакована, и чепчик, водруженный на жидкие седые волосы, не могли скрыть ее острого ума. Ее волосы были тщательно уложены в прическу, потому что Лизелотта не терпела небрежности и считала, что должна выглядеть так, как полагается настоящей высокородной даме, даже если она находится в собственном кабинете и не принимает гостей. Зато на ней не было никаких украшений, хотя она и располагала огромной коллекцией. И это несмотря на то, что ее пухлые пальцы, державшие перо, были словно специально созданы для драгоценностей.

Рассмотрев хозяйку, Мориц перевел взгляд на стол, где лежали аккуратные стопки голландской бумаги с позолоченными краями, новые гусиные перья, золотой порошок, сургуч и гербовые печати, а также стоял серебряный подсвечник, освещающий стол, и колокольчик, чтобы позвать слугу и отправить письма — их она писала огромное множество, заполняя бумагу своим разборчивым почерком. Зеленое сукно, покрывающее стол, было усеяно пятнами от воска...

Не считая легкого скрипа пера по бумаге, в комнате стояла полная тишина, так несвойственная дворцу, находящемуся в самом центре Парижа. Княгиня, исписав один лист, взяла следующий, и Мориц продолжил изучать комнату. Помимо внушительной библиотеки и коллекции обработанных камней и медалей, в комнате было множество портретов. Эти — очевидно, немцы. Скорее всего, ее родители. А вон там — ее покойный муж, единственный брат короля, обвешанный драгоценными камнями... Все знали, что он предпочитает мужчин и, должно быть, с Лизелоттой они составляли очень и очень странную пару...

Громкий вздох, от которого картины едва не попадали со стен, оторвал Морица от размышлений. Мадам, закончив письмо, бегло перечитала его и обратилась к гостю уже на родном языке:

— Это письмо для королевы Пруссии, для Софии Доротеи, моей кузины, которую ваша мать, должно быть, знала в детстве, когда вместе с братом жила при Ганноверском дворе. Я сильно ее люблю, не только потому, что она внучка моей дорогой тетушки Софии Ганноверской, но и потому, что всю свою жизнь она несчастна. Она никогда толком не знала своей матери, этой глупышки Софии Доротеи Брауншвейг-Целльской, которая пренебрегла своим долгом материнства ради вашего негодного дяди, Филиппа фон Кенигсмарка, за что и прозябает до сих пор в Альденском замке. И, как я считаю, она того целиком и полностью заслужила!

— Вы слишком суровы, Ваше Королевское Высочество, — ответил Мориц, который, конечно же, прекрасно знал свою семейную историю. — Это была великая любовь...

Лизелотта громко расхохоталась:

— Вздор! Каждая мать обязана без остатка посвятить себя детям! И София Доротея получила по заслугам. Как и ее любовник... Он заслужил такую жалкую судьбу, недостойную его великих предков!

— Мадам в курсе того, что с ним случилось? Я думал, что об этом известно лишь моей матери и покойному курфюрсту Эрнсту Августу...

— И его супруге Софии, которой он сам же все и рассказал. А она уже поведала мне о случившемся. И даже о том, что было потом с фон Платенами1. Думаю, вашей матери об этом не известно?

— Вы совершенно правы. После того как они покинули Ганноверский двор, она так ничего и не узнала об их судьбе. И не потому, что не пыталась.

— Они нашли убежище неподалеку от Вены, в маленьком имении, которое даровал им император по доброте душевной. Муж Клары был слеп и прожил еще пять лет. Сама она умерла в 1706 году после тяжелой, медленно убивавшей ее болезни, не пережив невыносимых болей. Ночами она страдала от галлюцинаций, в которых являлись ее жертвы и наводили на нее ужас. Но она так и не раскаялась. Весь остаток жизни она продолжала любить погубленного ею же мужчину. Умерла она в муках... Вы расскажете об этом матери? Возможно, она найдет в себе силы помолиться за эту женщину. Хоть я и не думаю, что молитва может теперь ей чем-то помочь!

— Госпожа фон Кенигсмарк ненавидит ее до глубины души! Она поклялась собственноручно убить ее, если найдет!

1 Графиня Клара-Елизавета фон Платен — бывшая любовница Георга-Людвига (мужа Софии Доротеи). Через нее при дворе стало известно о любовной связи между Софией Доротеей и графом Филиппом фон Кенигсмарком. И сделала она это из ревности, ибо в свое время любила графа Филиппа.

— Стоило доверить это дело Господу! Он знает толк в таких вещах!

— Ваше Королевское Высочество позволит мне задать вам один вопрос?

— Почему нет? Пожалуйста, спрашивайте что угодно.

— Как супруга Эрнста Августа узнала о судьбе фон Платенов?

— Связующим звеном в этом деле оказалась мадемуазель фон Кнезебек. Она тоже бежала в Вену, где вышла замуж. Судьбе было угодно распорядиться так, что поместье ее мужа находилось неподалеку от имения фон Платенов. Как только она узнала о свадьбе Софии Доротеи и прусского короля, тут же вступила с нею в переписку и все той поведала. А молодая королева доверилась мне. В свое время вся эта ситуация с фон Кенигсмарком вызвала в Версале нешуточный интерес. Но я, хоть и была прекрасно осведомлена, предпочла оставить все в тайне. И молчу до сих пор.

— Я благодарю вас, мадам, за оказанное мне доверие... Но все-таки Ваше Королевское Высочество сказали мне, что королева Пруссии несчастна. Почему же?

— Как можно быть счастливой во дворце, который твой муж превратил в казарму? Как можно быть счастливой, когда всех твоих родственников муштруют, как самых настоящих новобранцев? Фридрих-Вильгельм больше солдат, чем король и муж! Он не любит никого, кроме своих высоченных гренадеров!

Чтобы дать Морицу возможность прийти в себя после сделанных им открытий, княгиня немного поболтала с ним на отвлеченные темы. Она испытывала настоящее наслаждение, разговаривая на родном языке. И когда, наконец, решила отпустить Морица восвояси, она позволила ему поцеловать свою руку, запачканную чернилами, и взяла с юного графа обещание обязательно зайти еще.

— Я всегда буду рада вас видеть, мой дорогой мальчик, — ласково сказал она. — Мы с вами выпьем по кружке хорошего пива, и я дам вам несколько советов... А кстати, я правильно понимаю, что сегодня вечером вы будете ужинать с регентом?

— Да, похоже, мне и впрямь окажут эту честь... это удовольствие!

— Не слишком рассчитывайте на удовольствия, милый мальчик. Да, я прекрасно знаю, какие слухи ходят об этих ужинах моего сына и его друзей, которых называют «развратниками». И слухи, к моему сожалению, правдивые. Однако прошлым летом моя внучка, герцогиня де Берри, скончалась. Ей было всего двадцать четыре года... и она была постоянной участницей этих дебошей своего отца... Они были очень похожи, одинаково стремились попробовать все, даже то, что и пробовать-то не следует. Ее смерть глубоко ранила герцога. Если бы он верил в Бога, подумал бы, что это — его наказание, но он не верит. Так что теперь он иначе относится к удовольствиям. Поэтому не рассчитывайте на слишком многое.

— Единственное, на что я надеюсь, — понравиться королю и получить командование!

— Что же, тогда, как мне кажется, вы избрали верный путь.

И в этот момент в комнату вошел слуга с тремя собачонками на поводке — они явно вернулись с прогулки. И они тут же с тявканьем кинулись к хозяйке.

— Вот они, мои любимые малыши! — воскликнула она, снова переходя на французский. — Вы любите животных, господин граф Саксонский?

— Очень люблю, сударыня! Но предпочтение отдаю все-таки лошадям.