Зуана твердит ей, что со временем тело вернется к нормальному приему пищи, что все пройдет, ей станет легче. А если нет? Что, если она будет раздуваться до тех пор, пока не лопнет или не взорвется? Теперь Зуана добавляет в коньяк сенну: эта великая целительница жизни чистит печень, помогает сердцу и селезенке, а в таких дозах способна расшевелить кишки даже у лошади. Но только не у изголодавшейся послушницы, похоже.

На шестое утро во время службы у нее все давит и болит так, что она едва не падает в обморок. Евгения, которая, как обычно, в часовне находится рядом с ней, поддерживает ее до тех пор, пока ей не становится лучше. Она выпрямляется, вся мокрая от пота, и видит лица монахинь и послушниц, которые глазеют на нее с противоположной стороны хоров. Похоже, они разочарованы тем, что ей удалось удержаться на ногах. Совершенно ясно, что вся община следит за каждым ее шагом. Оно и понятно, нелегко наблюдать, как человек изнуряет себя постом в поисках пути к Богу.

Зато сестра Юмилиана нисколько не расстроена. Напротив, она в восторге. Ей, которая логику голодания знает как свои пять пальцев, понятно, что временами боль трудно отличить от начала трансценденции. Да и вообще, еще не время. В часовне пусто, фигура Христа еще в руках рабочих. Если — нет, когда — эта юная душа будет призвана, Он будет со своего места наблюдать за ней.

Ведь у Юмилианы тоже есть свой план; собственная мечта о благополучии, которая греет и питает ее в темноте. В свое время через ее руки прошло немало послушниц, и некоторые из них, к примеру Персеверанца, Обедиенца, Стефана и даже Карита, превратились в смиренных и преданных Христовых невест. Таких, какой всегда мечтала быть она. Любовь к Христу сжигает ее уже много лет; она работала, молилась, постилась, посвятила обители Санта-Катерина всю жизнь; и все же, все же… чего-то все-таки не хватает.

Судьба Юмилианы определилась, когда она, впечатлительная юная монахиня девятнадцати лет, стояла в одной монастырской часовне с живой святой, маленькой, согбенной, смиренной и таинственной настолько, что словами не описать, на чьих ладонях однажды во время заутрени открылись стигматы самого Христа. Остаток службы эта крохотная женщина с огромной душой пела в окружении изумленного хора, и слезы текли по ее лицу, а потом, хромая, ушла в свою келью, оставив на полу цепочку кровавых следов.

В детстве Юмилиана слышала рассказы о таких чудесах — да и кто не слышал? — и они с самого начала производили на нее глубочайшее впечатление. Она всегда мечтала стать такой же чистой… Молилась, чтобы и ей было ниспослано такое смирение. «Живые святые» — так их называли. В годы перед началом еретического безумия их было много: Лючия из Нарни, Анжела из Фолиньо, Камилла из Броди. Ее мать все рассказывала ей о них, заботливо вскармливая ее на историях их жизни, как птица вскармливает жирными червями своего едва оперившегося птенца.

Но и без материнской набожности она стремилась бы в монастырь. В детстве ее постоянно приходилось удерживать от излишней суровости к себе. Хотя ее семья была не из самых могущественных в городе, их доброго имени хватило, чтобы обеспечить ей место в Санта-Катерине. Поступив туда в возрасте двенадцати лет, она уже имела мозоли на коленях и находила большинство своих товарок-послушниц тщеславными и ветреными. И еще она верила в то, что надо только не щадить себя, и со временем…

Только ничего из этого не вышло. Несмотря на все ее моления и страсти (в юности ведь все максималисты), экстаз бежал ее, и она начала бояться, что ее так и не сочтут достойной. В ту ночь, когда она стояла и смотрела на кровь, стекавшую с ладоней сестры Магдалены, она поняла правду: ей никогда не испытать такого благословения.

Когда любишь кого-то так сильно, то непереносимо больно видеть, как он предпочитает тебе другую. Но Христос посылает разные испытания разным душам, и Юмилиана безропотно несла свой крест: она шила, переписывала, работала в саду, помогала на кухне со всем доступным ей смирением, пока наконец не нашла способ занять должность, где ее страсть и вера помогут направлять юные души. Никто не сомневался в том, что она была честной и справедливой наставницей, многие воспитанницы полюбили ее в конце концов так же сильно, как когда-то ненавидели. Но все это время она пристально вглядывалась в каждую из них и ждала, когда представится случай. И он настал, как раз тогда, когда ложные истины были повсюду и сама Церковь склонялась к большей строгости и меньшей свободе.

По правде говоря, она не всегда была уверена в Серафине (сейчас-то все по-другому, так ведь?). Вначале она видела в ней лишь злую, испорченную бунтарку, полную тщеславия и плотских желаний. Но потом все изменилось. Сначала была первая встреча с сестрой Магдаленой, после которой девушка обрела голос, чистый, как дыхание ангела, и жаль, что он не поднимался прямо к Господу, а должен был соблазнять тех, кто стоял за решеткой. Потом ее вдруг охватила показная набожность, однако Господь сразу увидел ее лживость и ввергнул ее в ту ужасную ночь со спазмами и рвотой, которая сокрушила ее тело и едва не убила ее. Без Магдалены она наверняка умерла бы. В тот миг Юмилиане все стало ясно. Иные монахини и послушницы, зачастую достойные сверх всякой меры, в страданиях и одиночестве испускали дух. А ради этой девушки сама живая святая Санта-Катерины вышла из своей кельи и пробудила в ней жажду покаяния и поста. И наконец, как будто могли еще оставаться сомнения, Магдалена умерла в тот самый миг, когда Христос наполовину соскользнул с распятия, под которым принимала причастие Серафина.

Да, была в этой молодой женщине какая-то сила, словно вложенная в нее вопреки ей самой. Она почувствовала ее сквозь отчаяние девушки, вскормила ее, наблюдала, как оживает дух, по мере того как слабеет тело. Она, сестра Юмилиана, молилась, чтобы ей была послана такая сила в ее стремлении очистить монастырь. И вот она была дарована ей.

Вечером она, как обычно, приходит в час между ужином и последней молитвой помолиться с Серафиной. Жадная до малейших нюансов тех ощущений, которые переживает ее юная протеже, она расспрашивает ее о том, что произошло с ней утром в часовне, когда она едва не упала в обморок. Было ли ей больно? Что она чувствовала? Или слышала? Не было ли у нее шума или гудения в ушах, не слышала ли она отзвука чьего-то голоса, не затмевался ли ее взор?

Серафина рассказывает ей все, что та хочет слышать.

И не все ее слова неправда. В долгие, голодные ночи до прихода Зуаны бывали моменты, когда она могла поклясться, что видела что-то: странные, полуразмытые фигуры вырастали вдруг из теней, краем глаза она замечала внезапные дуновения или вспышки света. Когда она подолгу смотрела в темноту, та становилась цветной, оранжевые и желтые пятна пронизывали ее, как золотые жилы — черный камень. Однажды, на ничейной земле между сном и явью, она вдруг увидела выплывшее из темноты лицо — Его лицо в обрамлении бороды и черных кудрей, с глазами, мокрыми от слез сострадания. «О Господи, — подумала она тогда, — пусть эти слезы будут обо мне». Напротив, ее сны были совершенно пустыми, хотя, просыпаясь, она иногда слышала в своей келье музыку, голоса, вибрирующие ноты такой чистоты и высоты, что они не могли быть человеческими, от них у нее кружилась голова, и она чувствовала себя бестелесной, готовой взлететь с кровати и стать одной из них.

Когда она, запинаясь, пересказывает это Юмилиане, старая монахиня все забывает от радости.

Но больше с ней ничего такого не происходит. Нагруженная пищей, она твердо стоит на земле, и плотность ее тела прекращает дрожание воздуха вокруг. Сказать по правде, иногда ее охватывают кратковременные сожаления о вновь вернувшейся обыкновенности, и тогда она задумывается о том, что потеряла. Но она запрещает себе такие мысли. Скоро она уйдет из монастыря, оставит позади все его видения и ужасы и сделает все, чтобы освободиться…

— Помоги мне. Я так жажду Его. Пожалуйста, помоги. — Она знает свои слова наизусть.

— Молись, Серафина. Молитва и отречение от плоти. Другого пути нет. Когда пустота наполнит тебя, это случится. Он придет. Боль, посланная тебе сегодня, — верный знак. Заутреня — самое лучшее время. Именно тогда Он так близок. Все, что тебе нужно сделать, — это позвать. Ты готова. Монастырь готов. Для Него.

В каком-то смысле Юмилиана права. С тех пор как еда оживила не только ее кишки, но и мозги, Серафина чувствует перемену погоды вокруг. Многие монахини тоже постятся, причем так, что, собираясь в часовне, они слышат протестующее урчание животов друг друга. В утренние рабочие часы хор борется с «Плачем Иеремии»: архитектура этой музыки куда строже той, к которой они привыкли, и, как бы сестра Бенедикта ни подгоняла ее под их голоса, изменить или обогатить ее она не может.

Иерусалим прискорбно согрешил…

Слова раздаются по всему монастырю.

Рыдала она ночью, и слезы на ее щеках.

Есть и те, кому в этих словах чудится камень в огород Санта-Катерины.

Все, почитавшие ее, теперь презирают,

Ибо видели ее стыд.

Мало кто теперь вечерами наведывается в келью сестры Аполлонии; все заняты тем, что стоят на коленях в своих собственных. На монастырь опустилось затишье, тяжелое, липкое, словно перед грозой. Очередное собрание проходит без неожиданностей. Атмосфера по-прежнему напряжена, но ни у кого нет сил для новой драмы. Им объявляют, что большое распятие починено и в ближайшую неделю вернется в монастырь. Но даже эту новость община принимает спокойно. Юмилиана, куда более искусный политик, чем она сама о себе думает, молчит. Однако душа ее тверда, как перетянутая струна, а по вечерам она продолжает переливать свою страсть в душу послушницы. Она ждет. Как и все они.

Глава сорок четвертая

Хотя перемены в фигуре девушки станут заметны окружающим лишь через месяц, не раньше, уже после двух недель выкармливания ее лицо немного меняется: огромные круги под глазами бледнеют, к щекам возвращается румянец. Пора добавлять следующий ингредиент. Необходимо посвятить в план аббатису.