Ольга Михайлова - Святой в миру

Коркоран снова помрачнел.

— В любом случае — я любил его, Патрик, и чувствовал с его стороны ответное чувство. Он видел во мне сына, пробудил интерес к энтомологии и ботанике, некоторым книгам и театру. — Коркоран вздохнул. — Я любил его. — Он помрачнел, и глаза его вдруг загорелись злостью, — и когда тварь, ничтожная и подлая, поливает ядом желчи и смрадом своих испражнений то, что тебе свято, а ты, Гамлет чёртов, отделываешься оплеухой там, где пули мало, — Коркоран закипал и снова начал бесноваться, но опомнился. — Да, кстати, — чуть успокоившись, продолжил он, — забыл предупредить вас. Никому не рассказывайте о том, что услышали тогда от Кэмпбелла. Клевета эта задевает мою честь и моё достоинство, но это я по-христиански этим джентльменам прощаю, как вы того и требуете. Тогда в столовой я просто был не в себе… Это был срыв, — безмятежно пояснил Коркоран, — но если я прощаю этим господам подлость, то вправе требовать, чтобы они простили мне горячность, и вполне могу простить её себе сам… — он, казалось, успокаивал себя и оправдывался, — но есть вещи иные, Доран, и вы должны понять это. Есть честь и достоинство человека, который не может уже за себя постоять, защититься от мерзостных измышлений, ибо мёртв. Марать память покойного поношением непростительно. Я заговорил об этом потому, что хочу исповедать вам свои помыслы. Они обременяют меня, растлевают и убивают. Вы не католик, но должны понять. Рассказав вам, о чём я думал в ту ночь, когда в доме лежал покойник, я не совершу задуманного. Слушайте меня и не говорите, что не слышали. — Коркоран сел на поваленное дерево, откинувшись на корневище, как на спинку кресла. — Я думал о том, что негодяи задели самого дорогого мне человека, осквернив его память лживыми и мерзостными выдумками. Я хотел бы осквернить то, что дорого им. Если бы… — Коркоран сглотнул, — если бы эта дурочка Розали была бы хоть на волос дорога Моргану — она бы погибла. Я соблазнил бы её, растлил, обрюхатил и опозорил бы. Полночи я мысленно насиловал её, бесчестил и поганил. Несть мерзости, клянусь, какой я не сотворил над ней.

— Опомнитесь, Коркоран! — в ужасе отпрянул Доран. — Вы… вы не сделаете этого!

Тот кивнул и как эхо повторил:

— Я не сделаю этого. Сестрица совершенно безразлична Моргану, кроме того, от неё непереносимо воняет смесью пота и духами из роз, а я не переношу даже розовую воду, не говоря уже о том, что при звуках её голоса у меня начинается мигрень. Я не сделаю этого, Доран.

Доран опустился рядом. Он понял, что Гамлет просто «отводил словами душу и упражнялся в ругани как баба, как судомойка…» Патрик вздохнул. Да, надо было дать ему возможность выговориться и очистить себя. Это были «слова, слова, слова…»

— Негодяй назвал меня царицей Вифинской. И это о Раймонде! Полночи я мечтал сделать Кэмпбелла женщиной. Что я только над ним не вытворял! Но как растлить дерьмо и не перемазаться в дерьме? Я мечтал пристрелить его как собаку, но как убить и не измарать руки в крови? Как не стать убийцей? Под утро этой бессонной ночи я нашёл способ посчитаться с обоими — и не оскверниться самому. — Доран с интересом слушал и даже забавлялся. — Вы поможете мне, ибо трус не примет мой вызов и не придёт никуда по моему приглашению. Сошлётся на Веллингтона и отмену дуэли. Всё, что нужно, это пригласить его к вам, Доран.

— А там будете поджидать его вы и растлите бедного мистера Кэмпбелла рукояткой грабель? — усмехнулся мистер Доран.

— Нет, зачем же пачкать садовый инвентарь? Нет, там у вас на окне я видел кактус… Прекрасный экземпляр Austrocactus coxii, он acanthurus — колючехвостый…

Доран рассмеялся и махнул рукой.

— Бросьте ваши шутки, Коркоран. Уродовать мой кактус я вам не позволю.

— Я из Италии пришлю вам другой.

Доран резко покачал головой.

— Не затем я его три года растил. Вы видели на нём бутон? Он собирается зацвести — а вы его…

Коркоран неожиданно расхохотался и хлопнул Дорана ладонью по плечу.

— Спасибо, Патрик, мне полегчало. Что бы мы делали без нашей удивительной, богодарованной способности грезить? Без этой изумительной возможности воображения — сбросить напряжение и злость — и рассмеяться, вздохнуть полной грудью — и снова жить в радости? Господь с ними, Господь с ними, Господь с ними, — Коркоран, однако, снова мрачнел. — Чедвик прикоснулся ко мне только дважды, Доран. Когда обнял на премьере и — за несколько дней до смерти, когда провёл по моей щеке тыльной стороной ладони, назвал сыном и просил помнить… Господь с вами, мистер Кэмпбелл. Веселитесь во дни юности вашей. Как это вы учите, Доран? Какое бы поношение не сокрушало сердце… великодушие и всепрощение?

Доран теперь понимал Коркорана. Нам особенно больно, когда нас обвиняют в том, в чем мы не виноваты даже помыслом, когда обливается грязью то, что для нас подлинно свято. Неожиданно в бок Дорану уткнулось нечто твёрдое.

В руке Коркорана чернел пистолет.

— Шутки шутками, Доран, кактусы — кактусами, а подержите эту штуку у себя до моего отъезда. Ведь я убил их обоих сегодня…

— Что?

Коркоран поморщился.

— Я пристрелил их обоих со сладострастным наслаждением, Доран, на женщине такого не испытаешь, клянусь. Когда проснулся — едва не заплакал. Но ведь сны могут и исполняться.

— Могу я спросить? — тихо проговорил Доран, глядя на Лысый Уступ.

— Я скрываю только чужие тайны, Доран, свои иметь обременительно и неумно.

— Мистер Кэмпбелл и мистер Морган — понимают, что эти обвинения ложны? Они повторяют то, что выдумано в обществе, или…

Дремотные глаза Коркорана вновь, как над телом Нортона, заискрились, точно болотные огни, черты исказила гримаса, словно он раздавил жабу.

— Я же сказал вам, поношение сокрушило сердце моё! Они ничего не повторяют. Они сами сочинили эту клевету и распространяют её. Это дымовая завеса, скрывающая их подлость. Есть десятки людей в Лондоне, знающих Чедвика годы — узнай они о подобном… Тот же Бервик или Тилни, не задумываясь, вышибли бы мозги негодяям! Это я, монашествующий Гамлет, урод, колеблюсь. Я дал слово Чедвику — не позорить его родню. Я обещал. Однако…

— Решили нарушить слово?

Коркоран усмехнулся.

— Я говорил вам, Чедвик восхищался моей… естественностью. И я был верен слову, пока это было естественно. Но когда тебя обвиняют в противоестественной мерзости, естественно, можно несколько утратить естественность. Я намерен защитить Чедвика от мерзких обвинений и поношения. Пред смертью он обмолвился, что, хоть и не познал женщину, благодарен судьбе, что дала ему сына. Но я буду плохим сыном, если позволю обвинять отца в содомии. Данное ему слово в новых обстоятельствах я считаю утратившим силу. Пистолет только помешает, поверьте. Я намерен огласить все обстоятельства. А для некоторых это — почище кактуса в заднице будет, поверьте. Италия… — зло пробормотал он, — Италия подождёт. И это не месть, нет, — Коркоран кивнул головой, словно убеждая самого себя. — Мстят лакеи. Это всего-навсего — плата по векселям… — Он снова кивнул сам себе, словно уговаривая, — джентльмены платят по счетам, а с такими неоплаченными векселями я уйти просто не могу.

Глаза Коркорана лучились. Доран понял, что отговорить его не удастся. Да он и не хотел, почему-то и не вспомнив на этот раз о всепрощении.

Мисс Хэммонд чувствовала, что сходит с ума. Едва она увидела Кристиана, душа её взлетела к Небу, и с этого времени она жила только этим человеком, думала только о нём. В его присутствии у неё вырастали крылья, углублялось дыхание, душа пела, без него она начинала задыхаться и словно умирала. Ощущения эти были для неё новы и остры, и даже мимолётной улыбки мистера Коркорана хватало порой для счастья целого дня. Но счастье это быстро кончалось, и того, что радовало ещё вчера, сегодня уже не хватало. Мистер же Кристиан, кроме обычной улыбки, ничем её не дарил и не делал ничего, чтобы сделать её счастливой. Она металась между страхом утраты и ревностью, между отчаянием и разочарованием.

Победительная красота Кристиана подавляла её.

Она пыталась заманить любимого в сети: соблазняла, кокетничала, искушала, пыталась вызвать ревность, следила за ним, подстраивала встречи, привораживала — всё было бесполезно. Не могла она только того, что осмелилась посоветовать ей сестра — позабыть эту любовь, выкинуть всё из головы и успокоиться.

За это время отношения Софи с кузиной претерпели ряд метаморфоз — от пренебрежительного презрения к Бэрил до молчаливого признания некоторых её достоинств. Софи окончательно уверилась, что сестра не является её соперницей: Бэрил была любезна с мистером Коркораном, с удовольствием проводила время в его обществе, но ничуть не потеряла головы и не сходила по нему с ума. При этом оказалась особой понимающей и душевной, чего, признаться, Софи вовсе и не ожидала, могла дать добрый совет и её суждения иногда заставляли Софи задумываться. Но поведение мисс Хэммонд по отношению к мистеру Коркорану мисс Бэрил считала недопустимым и не скрывала это мнение от сестры.

— Дорогая, ты просто больна. Опомнись, умоляю.

Софи в негодовании отворачивалась. Это была та тема, где никакие советы не действовали. Что этот синий чулок может понимать в любви? Доран часто был свидетелем их разговоров — сёстры не брали его в расчёт, когда находились рядом.

— Вспомни Джульетту… Я страдаю, как и она, и горжусь этим! Я знаю, что такое настоящая любовь!

— Никакой Джульетты не существовало, дорогая, мы же не книжные герои. Ты впечатлительна, романтична и разочарована в кажущейся тебе пошлой действительности — и потому романы выглядят для тебя жизнью. Все, что написано в них, бесспорно, красиво и возвышенно, но это — не любовь, но болезнь. Такая любовь ведёт к трагедии и саморазрушению. Джульетта — не пример для подражания. Она плохо кончила. Книги создают идеалы, но идеалов в жизни нет.