Барбара Картленд - Святая и грешник

– Я поразмыслю о подходящем для тебя деле, – и доктор по-дружески снова обнял Пандору, – ну а теперь мне надо спешить, у меня сегодня с полдюжины пациентов, жаждущих встречи, и вряд ли даже удастся поесть, но около пяти вечера я снова зайду.

– Спасибо, доктор Грэм, за вашу доброту. Я знала, что вы меня поймете!

– Во всяком случае, больше, чем все остальные! – грустно заметил врач. – Ну, что ж! Даже самые отъявленные сплетницы понимают, что мужчина, находящийся в бессознательном состоянии, вряд ли представляет какую бы то ни было опасность для молодой девицы вроде тебя!

– Со стороны кузена Норвина мне никогда никакая опасность и не угрожала! – воскликнула Пандора, а мысленно добавила: «К сожалению!».

Она проводила доктора до главного подъезда, а когда он уехал, то, взбежав по лестнице, вдруг почувствовала огромную радость: актрис в доме уже нет, а значит, нет врагов и соперниц, с которыми надо состязаться за благосклонность графа, и, как бы то ни было, на несколько часов он принадлежит только ей!

Пандора провела эти часы в затемненной спальне, но так как она порядком устала, то невольно заснула, а проснувшись, устыдилась: плохо же она исполняет обязанности сиделки!

Взглянув на часы, она прикинула в уме: примерно сейчас дядя и тетя должны возвратиться из Лондона. Их, конечно, встретит Проспер Уизеридж и злорадно начнет разглагольствовать о ее «скверном поведении». Пастор никогда не простит ей откровенного признания в ненависти и категорического отказа выйти за него замуж. А так как он мстителен, то изобразит все, что произошло, в самом черном цвете, а уж актрисам от него достанется и подавно!

«Наверное, его повествование займет не меньше часа. Потом дядя Огастес пожелает переодеться, а затем и подкрепиться, так что вряд ли он прибудет сюда до половины седьмого, а то и вовсе появится к семи».

Посмотрев на графа, пребывающего в глубоком сне, она воскликнула:

– Ты нужен мне! Очень нужен! Ты должен отвоевать меня у них! Ты обязан меня защитить!

Граф наверняка сумел бы одержать победу над епископом, как это удалось ему в словесной схватке с Проспером Уизериджем.

Но с епископом положение совсем иное, вдруг осенило Пандору. Ведь он ее опекун! Что бы в данном случае граф ни сказал, как бы себя ни повел, дядя имеет больше прав решать судьбу племянницы, чем троюродный брат.

«Я принадлежу к семейству Чартов! – размышляла Пандора. – А Стрэттоны мне чужды, они совсем по-другому живут и чувствуют, нежели я! Даже снисходительный, добрый папа тяготился своими скучными родственниками по отцовской линии и всегда их избегал, так почему же я должна повиноваться их воле?»

Эта мысль настолько ее взволновала, что она соскочила с большого спального кресла и подошла к одному из трех высоких окон.

Занавеси были задернуты, но она проскользнула за них, так что могла смотреть из окна. И сад, и парк купались в сиянии солнца, позолотившего озеро, а цветы под его лучами выглядели ослепительно прекрасно.

– Это моя земля, здесь мои корни, – громко сказала Пандора и поняла, отныне и навсегда: лучше умереть, чем вернуться в Линдчестер. Если она даже утопится в пруду, если бросится вниз с крыши дома, то это все равно будет означать, что она остается здесь навеки, как бы кто-то не стремился оторвать ее от корней. Но она не имеет права умереть! Она и не хочет умирать, но хочет жить, жить вечно, жить всегда, для графа, даже если он будет только иногда обращать на нее внимание, как это было до сих пор. Он поддразнивал ее, спорил с ней, сражался с ней, и, тем не менее, каждая минута, даже секунда общения с ним – ни с чем не сравнимое и невыразимое счастье.

«Может быть, если бы я высказала желание работать в кладовой или помогать садовникам, он позволил бы мне остаться, и нам вовсе не надо видеться, если только он сам этого не захочет: главное, я буду здесь, с ним, а это так чудесно – быть поблизости от него!»

Она выбралась из-за тяжких занавесей в комнату и подошла к массивной кровати, но после яркого солнечного света в сумерках, царивших в спальне, она графа почти не видела.

«А что, если, – подумала Пандора, – воззвать к его подсознанию и таким образом сообщить ему о своей вечной любви?»

Она опустилась перед ним на колени.

«Я люблю тебя! И я хочу, чтобы ты полюбил Чарт. Для себя я не прошу у тебя ничего, кроме разрешения остаться здесь потому, что эта земля – часть меня самой, и еще потому, что я уверена: придет день, и Чарт тебе тоже принесет радость и счастье, если ты только примешь его в сердце своем».

И сказала она это с такой страстной убежденностью, что на глазах выступили слезы.

Граф, однако, даже не пошевельнулся, и Пандора с отчаянием вдруг поняла, что он ее по-прежнему не слышит, а время бежит, и скоро приедет дядя и увезет ее с собой. Пандора знала, что, если он будет настаивать на ее возвращении в Линдчестер, она в конце концов подчинится его воле, так как вряд ли он согласится выслушать доводы в ее пользу от такой «мелкой сошки», как деревенский врач.

«Как только я возвращусь во дворец, Норвин сразу же забудет обо мне, а потом вернется в Лондон, где его ожидает Китти».

И Пандоре почудилось, будто ей вонзили в сердце нож и дважды там повернули! Да, незачем обманывать себя несбыточными надеждами! Китти его будет ждать, и пусть она пьет, пусть она вульгарна, но с ней ему все равно весело и приятно, она его забавляет, она относится к тому типу женщин, которых граф, Фредди, Ричард и Клайв предпочитают всем остальным!

Пандора едва успела подняться с колен, как дверь открылась и вошла миссис Мэдоуфилд.

– Я уже хорошо отдохнула, мисс Пандора, – прошептала она, – пойдите прогуляйтесь в саду и подышите свежим воздухом. Нехорошо это – почти целый день просидеть будто в заточении, да еще в такую прекрасную погоду! Бэрроуз уже накрыл для вас чай, так что выпейте чашечку. Это пойдет вам только на пользу!

Пандору трогало доброе отношение слуг, но, увы, она сразу же вспомнила, что тетя, с ее вечными придирками, тоже изготовилась к встрече с племянницей в епископском дворце, – и содрогнулась! И все же как хорошо, что здесь, на террасе, во всей своей сверкающей красе ее ожидал прекрасно сервированный стол. Солнечный свет заливал террасу, Пандора медленно пила душистый китайский чай и вспоминала, что именно этот сорт всем остальным предпочитала и мама.

Она съела сэндвич: ломтики были такие тонкие, что казались почти прозрачными, и какой восхитительный у него вкус! Пандора взяла с блюда еще два сэндвича, в дорогу, и через длинное, до пола, французское окно вышла в сад.

Вот то же самое – вспомнила Пандора – она сделала вчера вечером: вышла прогуляться, но как драматически все закончилось! Сэр Гилберт вызвал графа на дуэль, и ее любимый был ранен и теперь страдает!

«Как же много всего случилось со мной со дня приезда в Чарт!» – вздохнула Пандора.

Через зеленую, словно покрытую бархатом лужайку она дошла до розария и старинных солнечных часов и прильнула к ним, невольно подумав, что много представителей Чартовского клана до нее вот так же к ним приникали и, наверное, тоже вопрошали судьбу о том, что она им сулит. Однако, что бы ни случалось, когда они умирали, Чарт все равно оставался жить!

Пандора попыталась уверить себя, что, в сущности, не важно, как сложится ее судьба, но ей так вдруг захотелось испытать все, что уготовано человеку, и в первую очередь – любовь, поэтому ее мысли постоянно возвращались к графу. И особенно к тем ощущениям, которые она испытала, когда они ехали вдвоем на лошади и он ее обнимал, а она так тесно прижалась лицом к его груди, что слышала биение его сердца. Однако, по мнению дяди и тети, ничего не могло быть предосудительнее, чем вот так ехать с мужчиной, когда на тебе только ночная рубашка и тонкий пеньюар. Как бы они ужаснулись, узнав, что племянница сидела на лошади, тесно прижавшись лицом к плечу графа!

Но что же здесь предосудительного? Ведь в тех обстоятельствах это было так естественно, оправдано и прекрасно! Однако при всей своей добродетельности Проспер Уизеридж, тетя София и дядя Огастес этого никогда не поймут, хотя граф тогда был похож на рыцаря, спасающего невинное существо от страшной и гибельной участи. Те, кто графа бранит и осуждает, настолько убеждены в его греховности, что не могут и представить его человеком, способным на добрый поступок. И еще Пандора вспомнила, как он спас ее от вожделений сэра Гилберта. Тогда, впервые в жизни, она вдруг поняла, как на графа ополчился бы весь свет за то, что он вошел к ней в спальню, а ее осудили бы потому, что она не закричала и не позвала на помощь, как полагается невинной девице. Но она тогда совсем не думала о нем как о мужчине. А вот теперь он стал для нее самым благородным и любимым человеком на свете!

И еще необходимо знать, что надо всем властвует умение мыслить, и она вспомнила строки из знаменитой поэмы Мильтона, и ей очень захотелось процитировать их кузену Норвину:

– Да, главное в человеке – Ум и Душа! – сказала она вслух. – Во всяком случае – не только поведение.

Однако логику ее рассуждений мог бы сейчас понять только граф, и ей очень-очень захотелось поделиться с ним своими мыслями:

«Надо ему внушить как истину: то, что было Адом, может стать для него Небом, и он увидит это Небо в Чарте, который прежде ненавидел и считал преисподней!»

Пройдя в холл, Пандора уже собиралась подняться по лестнице, но вдруг остановилась как вкопанная: входная дверь была распахнута и был виден хорошо знакомый ей экипаж. Значит, дядя Огастес сам приехал за ней, чтобы увезти в Линдчестер! Она похолодела от страха так, что руки стали как лед. Пандора замерла в ожидании. Однако, к ее удивлению, по ступеням поднялся не высокий, сухопарый епископ, но Бэрроуз, который держал что-то в руке.

Взяв серебряный поднос со столика у входной двери, он положил на него конверт и направился к Пандоре: