— Хочешь леденец? — спросила я.

Не глядя на меня, мальчик сказал:

— Узнай, сколько стоит.

— Пятьдесят пять грошей, — с готовностью ответила торговка.

Михал подумал, а потом произнес:

— Не переношу сладостей.

Я любила его в те минуты, я полюбила его с того мгновения, когда там, у реки, почувствовала его ручку в своей ладони.

Ты тогда ушел, а мы занялись своими обычными делами. Убрали посуду: я мыла, а Михал вытирал; сходили за покупками, а потом начались уроки. Две тупые соседские девчонки мучились с английским. Я задавала вопросы, после чего повисала пауза. И Михал из-под стола, как всегда, отвечал без ошибок.

— Михал, — корила я его.

— Я сначала посчитал до десяти, — оправдывался мальчуган.

Уже было темно, когда мой последний ученик, тот, что с разговорным французским, закончил заниматься. Ты встретил его в дверях.

— Это еще что за человек? — Твой тон был подозрительным.

— Я даю уроки иностранных языков, — невинно ответила я. — На это мы с Михалом жили.

Ты ничего не сказал, я усмехнулась про себя. Не ведая этого, ты уже попал в мои сети. Вечером, когда Михал отправился традиционно спать, переместившись в итоге в мою кровать, ты попросил уделить тебе минутку внимания.

— Я не буду вас ни о чем спрашивать, потому что сейчас чем меньше знаешь, тем лучше. Михал не может оставаться тут по ряду причин. Вы не могли бы поехать с ним к кузинке и какое-то время побыть там, пока мальчик не привыкнет.

— Хорошо, — согласилась я. И добавила без задних мыслей: — Только он должен хотя бы немного пожить с вами. Ему нужен контакт с отцом…

— Я подумаю об этом, — пообещал ты.

Конечно, я преследовала и свою цель. Потому что почувствовала, что полюбила тебя. Сразу после твоего появления мне захотелось поменять прическу. Я распустила волосы и заколола их за уши. Купила хорошую косметику у тех девиц, которые приходили ко мне на немецкий, и стала подкрашиваться. Едва заметно, только чтобы сапфиры в моих глазах чуть заблестели… Продолжала давать уроки, но тебя это злило. Я делала вид, что не замечаю. Предпочитала иметь собственные деньги. Однажды даже дошло до конфликта, когда ты наткнулся на этих «девиц».

— Кого вы приглашаете в дом? — возмутился ты.

— Если бы не они, ваш сын и я — мы бы оба умерли с голоду, — ответила я, а про себя подумала: «Такой вопрос вы должны были бы задать своей матери».

И уже вечером, когда Михал спал, а я стирала его брючки, ты подошел ко мне. Я не подняла глаз.

— Простите, — тихо произнес ты.

Целыми днями тебя не бывало дома, а появлялся, когда Михал уже спал. Исключениями были воскресенья. В одно из таких воскресений мы вместе выбрались за город. Я сидела напротив вас в деревенской повозке и думала: вот передо мной два самых важных человека на свете — мужчина и мальчик. В этот момент уловила твой серьезный взгляд. Наши глаза встретились.

Мы гуляли по лесу, а Михал радостно носился. Я шла рядом с тобой и ожидала, что произойдет нечто важное.

— Из-за этой прогулки вы потеряете учеников, — сказал тогда ты.

— Найду новых, — беззаботно возразила я вслух, в душе обеспокоенная, что ты отступил и не настаиваешь, чтобы я бросила работу.

Теперь-то я уже знаю, что эти слова тогда не имели никакого значения, потому что дни города были сочтены. Ты говорил так, чтобы просто поддержать разговор. После прогулки по лесу в памяти у меня сохранились наши шаги: широкие — твои и мои, мелкие, с трудом, но все же поспевающие за тобой. Теперь так будет всегда: я буду стараться идти с тобой в ногу, быть по возможности ближе к тебе.

Мое стремление все в подробностях описать, наверное, объясняется желанием рассказать все о себе, о нас…

Июнь подошел к концу. В начале июля, погрузив на бричку два огромных чемодана, мы медленно — лошадь шла тяжело — двинулись к железнодорожному вокзалу. Ты настаивал, чтобы мы взяли как можно больше вещей.

— У меня нет вещей, — сказала я. — Вы, видимо, не знаете, что я ношу одежду вашей жены…

Ты посмотрел на меня непонимающим взглядом, а потом произнес:

— Так возьмите же ее вещи.

— Зимние тоже?

— Да. В чем-то же должны ходить зимой.

«Значит, это будет надолго», — промелькнуло у меня в голове, и я повеселела.

Озабоченно приглядываясь к тому, как вы с кучером закрепляли багаж, Михал важно произнес:

— Папочка, наверное, просядут рессоры.

Ты усмехнулся:

— Рессоры уже давно сели… у нас у всех, а еще как-то едем.

Мы сошли на маленькой станции. Высокая, по пояс, пшеница, растущая вдоль колеи, выглядела как заброшенное полотнище, покачиваясь и меняя на солнце цвета. Я смотрела на нее словно зачарованная. На станции нас поджидала телега с запряженной лошадью, но мы с багажом не помещались в нее. Ты предложил отправить с чемоданами Михала, а нам самим идти пешком. Но мальчик не хотел ехать без нас. Мы шагали по широкой песчаной дороге, по обеим сторонам которой росли липы. За ними простирались поля. Картина — совершенно незнакомая для меня. Я была дитя города, во время каникул родители вывозили меня за границу. Этот вид сразу запал мне в сердце: пасущиеся на пастбищах коровы, картофельные поля и, как живые, качающиеся на ветру колосья.

На полпути мы остановились, чтобы отдохнуть. Михалу захотелось пить. Я достала термос, бутерброды и присела под дикой грушей, уродившей маленькие, кислые плоды. Их полно валялось в траве. Я облокотилась спиной о ствол, и меня захватило удивительное чувство. Мне казалось, будто я веду с деревом безмолвный диалог. Понимая, что это бессмыслица, однако все равно вслушивалась в шепот кроны.

— Пани Кристина, может быть, вы что-нибудь съедите? — спросил ты, а я покраснела. Деревенька, в которую мы прибыли, называлась Нинков и располагалась в живописном месте. Деревянные избы тянулись по обе стороны песчаной дороги. Вокруг зеленели деревья. Впервые в жизни я увидела тутовое дерево, его плоды внешне напоминали чуть розоватый миниатюрный виноград. Деревня кончилась, и мы поднялись на горку. Там, в гуще зелени, стоял деревянный дом с резными окнами и крыльцом. Сначала на крыльце появилась полная женщина в фартуке на бретельках, потом она куда-то исчезла.

— Хорошо же нас встречают, — проговорил Михал.

Но не успели мы подойти к калитке, как увидели направляющегося к нам седого мужчину в пенсне. На нем были рубашка с закатанными рукавами, жилет, который обычно носят под пиджак, и брюки от костюма. Наверное, в спешке не успел надеть пиджак. Он поздоровался с тобой через забор и попросил, чтобы мы вошли с черного хода, потому что эта калитка, по его словам, забита на века. Мы вошли в большой двор, посреди которого был колодец, прикрытый замшелым от старости навесом. Рядом стояло корыто, в нем хозяйничал индюк. Увидев нас, раскраснелся, распушил перья, как будто кто-то его раздул.

— Что это еще за чудовище? — удивился Михал.

— Это индюк, молодой человек, — ответил ему мужчина в пенсне. Потом он все время так обращался к Михалу, как бы забывая его имя. Полная женщина оказалась именно той кузинкой, про которую ты рассказывал. Несмотря на дальнее родство, она чем-то напоминала твою мать, возможно, переполнявшей ее добротой. Странно, но в моей жизни часто встречаются люди как бы одномерные: абсолютно хорошие или абсолютно плохие. Они обделены многими другими человеческими качествами и напоминают мне деревья, не дающие тени. Кузинка твоей матери (седой мужчина звал ее Цехной) проводила нас в комнату наверху, где уже стояли наши чемоданы. Окна комнаты выходили в сад, обнесенный забором, но в заборе были щели, через которые можно было вылезти на дорогу. Как-то я увидела тебя, идущего между заснеженными яблонями. Ты пролез в дыру, так было ближе до станции, не нужно обходить горку. Приехав с нами тогда в деревню, ты хотел тут же вернуться в Варшаву. Родственники насилу заставили тебя остаться на обед, который несколько затянулся. За столом я поймала твой вопросительный взгляд: «Что же будет с нами дальше?» И мысленно ответила тебе: «То, что должно быть». К вечеру кучер запряг бричку и отвез тебя на станцию. Впереди у нас были три встречи, три первых дня любви. Самым важным было последнее воскресенье. Когда ты садился в бричку, а мы с Михалом стояли у калитки, я встретилась с тобой глазами и почувствовала: ты любишь меня так же, как я люблю тебя. Через два дня, во вторник, вспыхнуло восстание. Ты знал, что это произойдет, но не выдал себя ни одним словом. Пообещал приехать в следующее воскресенье, понимая, что это невыполнимо.

И снова дым над Варшавой… Может быть, это было возмездием за ту нормальную жизнь, когда рядом, за Стеной, умирало гетто. За беззаботные улыбки девушек, за сплетничающих за чашкой кофе женщин, за конспираторов-мужчин в длинных сапогах, которым не приходило в голову объединиться с теми, что были тогда за Стеной. Вероятно, теперь я тоже помолилась бы о легкой смерти для восставших, если бы там не было тебя. Но ты был там. День за днем я вслушивалась в новости, которые люди передавали друг другу, а ночами вместе с седым доктором мы ловили Лондон. Но вести были более чем скупыми. В это время я не могла выдержать покоя деревенской жизни, меня раздражал размеренный порядок, царивший в этом доме. Муж пани Цехны вел обычную врачебную практику. Пациенты приходили к нему домой, а иногда ночью его вызывали к больному. Несколько дней у нас на чердаке лежал раненый партизан. Мы скрывали его от Михала, чтобы мальчик случайно не проговорился. Он носился с деревенскими детьми, я ему разрешала, хотя пани Цехна кривилась. Однако все же смирилась с тем, что я принимаю все решения, связанные с воспитанием твоего сына. Она даже спросила, кем я вам прихожусь. Я ответила, что другом семьи. Для нее это показалось маловато.

— Вы дружили с Марысей?