Так что Джонас, готовясь к отъезду, был избавлен от необходимости открыто бунтовать против отца. Когда все было готово и семья собралась в холле попрощаться с ним, оказалось, что куда-то пропала Черити. Старая нянька объяснила, что она понесла корзинку с подарками одному арендатору, у него дети болеют. Миссис Шенфилд, вся в рыданиях как из-за расставания с сыном, так и из-за того, что послужило тому причиной, горько произнесла сквозь слезы:

— Невоспитанная, неблагодарная девчонка! Даже не захотела отдать долг вежливости своему кузену и пожелать счастливого пути! Слишком много она возомнила о себе.

— Успокойтесь, мадам! Меня совершенно не заботит ее отсутствие, — скривился Джонас. — Мы не настолько горячо привязаны друг к другу, чтобы я томился желанием взглянуть на нее в последний раз.

— Это она нарочно, чтобы оскорбить тебя, — раздраженно крикнула мать. — Она будет наказана за это, обещаю тебе. — Слезы с новой силой хлынули из ее глаз, и она обняла Джонаса. — О, сыночек мой, умоляю тебя, не уезжай!

— Тихо, женщина! Мальчик уезжает всего лишь в Плимут, — оборвал ее довольно резко мистер Шенфилд. — И если бы он научился придерживать язык, то мог бы спокойно жить в своем доме. — Он поднял руку, чтобы остановить нетерпеливое возражение, явно готовое сорваться с губ сына. — Нет, Джонас, не хочу больше ничего слышать! Прав ты или нет, я не знаю, но в одном я уверен: если ты не способен подкрепить свои слова действиями, тебе будет безопаснее в Плимуте, чем здесь, в Конингтон-Сент-Джоне.

Джонас, проглотив ответную реплику, принялся прощаться с матерью и сестрами. С отцом они расстались прохладно. Уже на лошади отъехав от дома, он все не мог выбросить засевшие занозой в памяти слова Шенфилда-старшего. Джонас пребывал в отвратительном настроении, чему еще способствовала перспектива проехать верхом несколько миль в сильный снегопад. Несколько дней сгущались тучи, и вот с утра снег повалил уже по-настоящему. Встреча с Черити у самых ворот парка окончательно все испортила.

Одетая в плащ с капюшоном из алой ткани, какие носят деревенские женщины, она медленно тащилась на своем старом сером пони сквозь густой снег. Джонас натянул поводья, когда поравнялся с ней, и слуга, ехавший позади, тоже остановился. Джонас заговорил грубовато-иронично:

— Какая приятная встреча, кузина! Я тронут, что ты так спешишь домой, чтобы пожелать мне удачи.

Черити подняла голову. В черных глазах плясали чертики, хлопья снега покрыли волосы и яркий плащ, который очень ей шел.

— Что ты, кузен, разве я могла догадаться, что нужно поспешить? Мне казалось, что, прежде чем покинуть деревню, ты обязательно отправишься порыбачить. Но вижу, что ошиблась. — Она насмешливо смотрела на шпагу, висевшую у него на боку. — Как предусмотрительно с твоей стороны: оказывается, у тебя не одна.

Слуга не удержался и захихикал, но тут же притворился, что кашляет. Джонас повернулся в седле и окинул его взглядом:

— Поезжай вперед, любезный! Я потом с тобой разберусь. — Он подождал, пока приказание будет выполнено, и снова повернулся к Черити: — У тебя острый язычок, моя девочка! Берегись, он доведет тебя до беды.

Черити громко рассмеялась, откинув назад голову. Ее веселый смех зазвенел над заснеженным парком и вновь вызвал улыбку на губах отъехавшего слуги.

— Значит, теперь дьявол наказывает за грехи, Джонас? А ведь это не мой язык навлек беду. Вот твой точно погубил бы тебя, если бы Даррелл не проявил милосердия.

Джонас, и так уже побледневший от гнева, стал просто белым, а губы искривились в ядовитой усмешке. Все унижение той сцены у реки, вся непреодолимая зависть и ненависть к Дарреллу Конингтону нахлынули на него с новой силой. Он наклонился в седле, схватил за узду пони и заговорил тихо, внятно и злобно прямо в лицо Черити:

— Он еще не раз пожалеет об этом милосердии. Говорю тебе, кузина, наступит день, когда Даррелл пожалеет от всей души, что не убил меня, когда это было в его власти. Я не забуду и не успокоюсь, пока не увижу униженной и втоптанной в грязь его проклятую конингтонскую гордость. Перед лицом Господа клянусь!

Он отпустил пони и пришпорил свою лошадь, чтобы догнать слугу, а Черити, обернувшись, смотрела ему вслед, пока он не выехал за ворота и не скрылся из вида. Потом велела своей лошадке идти через печальный, притихший под снегом парк.

— Так кричит попугай, — сказала она вслух. — Много шума и пустые слова! — Но хотя она говорила с презрением, веселье исчезло из ее глаз и легкий холодок дурного предчувствия проник в сердце.


Глава 5

ЗА ЦЕРКОВЬ И КОРОЛЯ


Пробежали недели, и Черити удалось если не забыть угрозы Джонаса, то, по крайней мере, убедить себя, что это пустая бравада. Джонас не возвращался в Маут-Хаус, не приехал даже на бракосочетание сестры в апреле, и родители тоже не навещали его, впрочем, мать регулярно отправляла ему ласковые письма. Настроения в Плимуте резко отличались от тех, что господствовали в округе. Мореплаватели, часто посещавшие этот город, богатые купцы, жившие там, поддерживали претензии парламента, и разделение между ними и по преимуществу роялистским населением сельских приходов делалось все более заметным.

Стало ясно, что Джонас Шенфилд бесповоротно связал свою судьбу с теми, кто противостоял королю, и в Конингтон-Сент-Джоне люди косо поглядывали на его семью, гадая, не те ли у них симпатии, что и у Джонаса. Сомнения не замыкались на ближайшем окружении Маут-Хаус. Господин из северного Девона, чью дочь прочил в жены своему сыну Джонатан Шенфилд, нарушил договоренность, твердо заявив, что не потерпит мятежника в своем семействе.

Несмотря на то что переговоры между королем и парламентом продолжались всю весну и начало лета 1642 года, все понимали, что гражданской войны не миновать. Для короля Лондон был окончательно потерян, после отъезда из столицы он передвигался постепенно к северу и теперь обосновался в Йорке; королева же умчалась в Голландию под тем предлогом, что ей нужно отвезти дочь, десятилетнюю принцессу Марию, ее нареченному супругу, принцу Оранскому. Никто не сомневался, что на самом деле она уехала, чтобы собрать оружие и деньги и нанять опытных офицеров. Мир давно царил в Англии, и, за исключением немногих дворян, которые принимали участие в иностранных войнах, никто ничего не смыслил в военных делах.

Формальная вежливость заняла место дружелюбия, соединявшего Маут-Хаус с Конингтоном в более счастливые времена. И только Черити поддерживала близкие отношения с семьей сэра Даррелла. Она с нетерпением ожидала того дня, когда сможет переехать в его поместье, и вечно была в страхе, что какая-нибудь случайность помешает этому, а пока проводила там столько времени, сколько считалось позволительным. Ее опасения оказались беспочвенными. В июле ей пошел шестнадцатый год, через неделю после своего дня рождения она спокойно поселилась в Конингтоне, счастливая, как никогда в жизни, несмотря на мрачный призрак войны.

Однако это не означало, что дни ее протекали в ленивом бездействии. Старенькая мисс Мэри умерла за два месяца до того, и многие ее обязанности легли теперь на плечи Черити. Сквайр, его жена и даже сам Даррелл наблюдали за ней с некоторым беспокойством, но вскоре поняли, что нет причин для волнения. Черити оказалась удивительно ответственной. Ее неутомимость и безграничная энергия, которые до сих пор делали ее необузданной и непредсказуемой, теперь были направлены на преодоление испытаний в ее новой жизни. И хотя Черити неизбежно совершала ошибки, она никогда их не повторяла и охотно принимала советы и наставления.

— Ты взрослеешь, малышка, — поддразнил ее однажды Даррелл. — Боюсь, та веселая сумасбродка, которую мы знали, навсегда исчезла.

Черити рассмеялась в ответ, но Даррелл сказал правду: так оно и было во многих отношениях. Ее новый, взрослый взгляд на жизнь сопровождался физическим развитием. То платье янтарного шелка, что она надела в первый раз в тот день, когда Даррелл привез домой молодую жену, стало теперь коротко и тесно. Черити всегда была тоненькой, но угловатая худоба, из-за чего так сокрушалась тетя Элизабет, вдруг уступила место плавным линиям, точно так же, как пропало все детское в лице. Она не стала, да и не могла стать хорошенькой при таких строгих чертах и темных глазах под густыми бровями, но на такие лица многие оглядываются.

В жаркий тихий полдень последней недели августа Черити проходила по Длинной галерее. Солнечные лучи проникали сквозь высокие окна, так что оружие Конингтонов, изображенное на витражах, сверкало, словно громадные драгоценные камни, и на дубовый пол легли разноцветные пятна. Черити думала, что в этом громадном помещении никого нет, но когда подошла к дальнему концу, то увидела Даррелла и Элисон на одной скамье у окна. Элисон плакала.

В первый момент Черити не слишком удивилась, так как Элисон часто плакала в последнее время. Ее страстное желание иметь ребенка наконец-то было близко к осуществлению, но, хотя сама она и радовалась безмерно, здоровье ее с самого начала беременности стало внушать окружающим серьезные опасения. Черити, предполагая, что Элисон плохо чувствует себя, кинулась к ней. Но тут Даррелл, заслышав ее шаги, посмотрел в ее сторону, и что-то в его лице заставило Черити замереть на месте. На мгновение она окаменела, даже дыхание пресеклось. Справившись с собой, она двинулась дальше, но помедленней. Девушка встретилась глазами с Дарреллом — и отпала необходимость задавать вопросы.

— Только что прибыл гонец от брата Элисон, — вполголоса сказал Даррелл. — Король установил свой штандарт в Ноттингеме двадцать второго числа этого месяца.

Черити глубоко вздохнула, пытаясь унять охватившую ее дрожь. Подъем королевского штандарта издревле означал призыв к оружию, и пусть этого ожидали давно, сообщение все же поразило ее, как шок. Она произнесла почти шепотом и лишь с едва заметным намеком на вопрос: