Жасмин Майер - Сводные

Она же останавливается возле спальни Кая, дверь которой я, кажется, не прикрыла.

Не могу шелохнуться, так и стою в каком-то шаге от двери, вся превратившись в слух.

— Платон? — ахает Оксана.

Ее шаги отдаляются, она входит в спальню сына. Отец приходит с кухни и входит следом.

— Посмотри на это… — шепчет Оксана.

Наверняка она сейчас ходит по комнате Кая и ужасается бардаку. Вывернутый наизнанку шкаф не оставляет вариантов, если его самого в комнате нет. Почему я не догадалась вчера об этом, почему поверила его словам.

Колени подгибаются, и я съезжаю по стеночке вниз. Обхватываю руками саму себя и слышу хриплые со сна слова моего отца:

— Я нашел записку на кухне.

— Записку? — повторяет Оксана. — Его что, нет в квартире?

— Он ушел, Оксана. Написал, что хочет пожить вместе со своей девушкой. И чтобы мы не переживали. Через несколько дней он с нами свяжется.

Утыкаюсь лбом в колени, сгибаясь от такой резкой боли, словно у меня разом сломаны все ребра. Осколки впиваются в сердце, которое с каждой секундой бьется все быстрее. Так быстро, что заглушает своим гулом все остальные звуки.

Кай солгал мне.

Вчера.

Хотя обещал не лгать. Он уже планировал свое бегство, и самое ужасное, что никто не имеет ни малейшего понятия, куда он сбежал. Если только эта его девушка не существует на самом деле…

Ведь у него нет другой? Ведь он имел в виду меня, когда рассказывал отцу?!

А если нет?

Тянусь к телефону, но тут же отметаю эту идею. Что я ему скажу? «Как ты мог»? Что толку от такого, если ясно — он смог. Смог собрать вещи, переспать со мной, потому что я сама пришла и предложила себя, а потом просто уйти.

Живот сводит спазмом, грудь разрывает от боли. Я должна встать и пойти в душ, смыть с себя запах его тела, но ноги меня не слушаются, единственное, что я могу, это доползти до кровати, и зарыться в подушки, накрыться одеялом с головой и разрыдаться. Так тихо, чтобы это никто не слышал.

Оксана стучится в двери моей спальни ближе к полудню.

— Все в порядке, Юль?

— Живот… Болит.

— Эти дни?

Киваю, чтобы меня просто оставили в покое. Тело меня не слушается.

— Принести тебе таблетку и что-нибудь поесть?

Снова киваю.

Я все жду, что Оксана расскажет мне про Костю, но она не делает этого. К вечеру я все-таки выхожу на ужин. Мне очень плохо, и кусок в горло не лезет. Еды в доме хватает, но вся она была приготовлена им.

— Они у тебя всегда такие болезненные? — спрашивает Оксана, когда нас не слышит отец.

Снова киваю.

Она очень внимательна ко мне, как будто рада, что я теперь осталась у нее одна. Не нужно уделять внимание тому, кто этого не ценил. Неужели и со мной было также?

Я валюсь в кровать и засыпаю, все мышцы болят так, как после жесткой тренировки. Но сил в теле совсем нет. Я сплю, ем, киваю и хожу в душ. Так проходят семь дней, вплоть до Рождества, когда к нам все-таки впервые приезжает бабушка. Карантин постепенно ослабляют, люди ждут Старого нового года, после которого, говорят, запреты совсем снимут.

Она же впервые спрашивает, а где Костя?

— Он решил пожить со своей девушкой. Присылал сообщения уже дважды, пишет, что все хорошо. Чтобы мы не волновались, — отвечает отец.

— И вы его отпустили?

— Ему девятнадцать, мам. Что мы можем?

Писал.

Уже дважды.

Кому-то из них. Даже не мне.

— Юль, ты что-то бледная. Не заболела?

— Устала отдыхать, — отвечаю бесцветным голосом. — Поскорей бы вернуться к тренировкам.

— Когда у тебя выступление?

Разговор плавно перетекает к моему выпускному экзамену и планам после учебы. Все так живо обсуждают мою жизнь за столом, в то время как мне совершенно плевать на все, что будет после. Мое сердце вынули из груди и выбросили. А я задаюсь одними и теми же вопросами, на которые нет ответов.

Меня удивляет то, как спокойно воспринимают внезапный отъезд Оксана и отец. Возможно, он очень убедителен в записке и смсках, что пишет матери. И только я одна не верю ни в девушку, ни в то, что он до сих пор в городе. Он бы не стал собирать вещи. Не было нужды съезжать на старую квартиру вот так среди ночи.

У него что-то случилось, но дни идут своим чередом. Кай отвечает на сообщения матери, даже иногда ей звонит, и хотя отказывается знакомить родителей с девушкой, но, значит, он хотя бы жив.

Только на десятый день нового года я вдруг понимаю, что, наверное, сама не позволила бы ему уйти, если бы знала о его решении заранее. Наверное, я сделала бы все, чтобы его удержать. И он это тоже знал. Поэтому и ушел вот так. По-английски.

А то, что он сделал это сразу после секса…

Так ведь это был мой подарок, а не его. И он его благосклонно принял.

Через две недели после начала нового года я принимаю решение вернуться в общежитие Академии, потому что постоянно видеть его закрытую спальню выше моих сил.

По глазам отца вижу, что он не рад моему отъезду, но он никогда не вставал между мной и балетом. Не делает этого и теперь.

Четырнадцатого числа я возвращаюсь в Академию и твердо решаю выбросить Кая из головы.

— У тебя есть план?

— Молчи и толкай коляску, — велю другу.

Того аж трясет. Оно и понятно. Нам нужно «пробить» камеры наружного наблюдения, и если сейчас допустим ошибку, то засветимся с самого начала.

Неделя ушла только на то, чтобы определить место, где держат «Астон Мартин».

За то, что на улице не остались, спасибо Луке, нашлись какие-то дальние родственники в Воронеже. Двоюродная тетка не сильно-то нам обрадовалась, а в то, что мы приехали в Воронеж с мыслью перевестись из универа в Питера, поверила еще меньше. Но хоть на улицу не выгнала, и на том спасибо.

В канун Рождества на улицах тихо, а с неба падает снег. Снег нам на руку. Ухудшит видимость, а детская коляска собьет с толку, если в прицелы камер мы все-таки попадем. Вот и весь план.

— Какой дом? — спрашивает Лука.

— Следующий. Кати коляску аккуратнее, сделай вид, что там есть ребенок.

— Слыш, молодой папаша. Может, ты сам?

Коляску приходится все-таки забрать. Лука везет ее так, что сразу заметно — коляска пустая. Так дворнику везут тележки с мусором.

Сам качу коляску мимо двухэтажных красивых домов. Заборы тут высокие, и везде наклейки сигнализаций. Район элитных коттеджей, из которого так просто гоночную машинку не угонишь. К тому же ее наверняка уже в лицо все менты города знают, как и ее хозяина.

На воротах и крышах гирлянды, а из редких открытых окон доносятся музыка и смех. Я везу коляску, и слышу, как проходящая мимо женщина говорит своему мужчине:

— Видишь? Это и отцовская обязанность тоже, гулять с ребенком.

— Никогда не любил праздники, — вдруг говорит Лука. — Такие все типа веселые, счастливые. А у нас дома постоянно все заканчивалось ссорами из-за бухла.

Лука зябко трет руки, и я понимаю вдруг, почему он так неуклюже толкал коляску. Пальцы замерзли. А перчатки есть только у меня.

До встречи с Юлей я праздники тоже не любил. И ей я теперь новый год тоже испортил.

Мой день начинается с мысли о ней и заканчивается ей же, но я не могу заставить себя позвонить. Не могу ей врать. Только не ей.

Алкоголь, который дал мне силы собрать вещи и уйти, давно выветрился. Я знаю, что совершил ошибку, и мне нет прощения. Но я не могу рассказать ей правду — уже не могу. Она побежит к отцу за помощью, я ее знаю. В ее мире отец может решить любую проблему, но не в моем.

Ни Платон, ни Бестужев не будут платить Маяку деньги за меня. Это глупо поддерживать организацию, которая промышляет угонами и прочими незаконными вещами. Закончится зима, и Маяк снова погонит парней на пикеты против нового сотового оператора на рынке. С чего вдруг Платону помогать мне?

Разговоры мамы о том, какой я неблагодарный и бесполезный сын, возымели свое действие. Правда, совсем не то. За ум я не взялся. Скорее решил соответствовать ее ожиданиям.

Плохой?

Тогда не удивляйся, если я сбегу из дома.

Она и не стала.

Бесполезный?

Что ж, мама, больше не надо делать вид, что ты во мне души не чаешь перед Платоном.

Если бы Юля вот так среди ночи уехала к какому-то своему парню, Платон никогда бы так просто отпустил бы ее. Не довольствовался бы сообщениями и звонками. Но моей маме хватает и этого. Мне уже девятнадцать, а она сделала все, что могла. Я ей никогда не был нужен.

Каждый раз, когда мое сердце сжимается при мысли о Юле, я напоминаю себе, что я — не подходящая для нее пара. Мое бегство в Воронеж это попытка доказать самому себе, что я — самый бесперспективный парень на свете.

Просто я выбивался из ее привычного мира, что-то новенькое, вот она и запала. А не будет меня рядом… Она забудет.

Должна. Ей правда будет лучше без меня. Я знал это с самого начала.

— Те ворота? — кивает Лука.

— Да.

— И что теперь?

Наклоняюсь к коляске и делаю вид, что копошусь с младенцем. На самом деле достаю телефон и гуглю «звуки детей». Выбираю «агуканье». Лука аж подпрыгивает, потом выдыхает:

— Я уж решил, мы коляску с реальным ребенком сперли. Ну ты идейный, Гронский.

Каем он меня больше не зовет. Никогда. Но и тем противным «Ко-о-о-стиком» тоже.

Пока я обеими руками поправляю одеялко в коляске, сам я внимательно разглядываю забор и ворота. Без шансов. Боковые камеры, наклейки охранных агентств, пульты сигнализации.

— Понастроили крепостей… — ворчит Лука. — Жопа! У нашего дома ворота открываются!