— Ей хорошо у Леры, — нашептывает Влас, который признает мое право на слезы, только если они о Настеньке. — Это ведь главное, правда? Чтобы ей было хорошо…

И это неожиданно успокаивает. Моей девочке хорошо. Ей будет лучше, чем мне. У нее будет такая мать, о какой мы с сестрой только мечтали. Лера смогла сделаться такой, я же стала еще хуже.

— Ты сама еще слишком ребенок, — неожиданно объясняет мне все Влас. — Ты захочешь родить по-настоящему, только когда повзрослеешь.

— Я ребенок? — спрашиваю еще сквозь слезы, но уже говорю. — Разве ребенок может написать столько книг?

— Твои книги — это твои игры, — улыбается он. — Ты придумываешь кукольные спектакли и расставляешь мебель в домике. А потом запускаешь туда своих героев. И они делают то, что ты захочешь. Ведут себя так, как ты захочешь.

— Не всегда… Бывает, что они сопротивляются.

Влас кивает:

— А ты никогда не замечала, как дети спорят со своими игрушками? Отвечают им, возражают. Это обалденное зрелище! Последи как-нибудь… Хотя ты и за собой можешь последить, — он хихикает. — Ты никогда не замечала, что мычишь, когда пишешь?

— Я? Мычу?!

— Мычишь, мычишь! Это ты про себя все проговариваешь. Может, и вслух говоришь, когда никого нет дома.

— У меня никогда никого нет дома…

Его смех сразу съеживается. Влас смотрит на меня, как приблудившийся пес:

— А я?

«Малыш, я ведь лучше собаки!» — проскальзывает по комнате незабвенный Карлсон. И долго эти шведские тени будут преследовать меня? Хотя вовсе не призрачное присутствие Леннарта виной тому, что Влас кажется мне лишним здесь.

— Но ты ведь не навсегда, — я решаю сразу расставить все по своим местам. — Ты же поправишься когда-нибудь…

Откинувшись на подушку, он смотрит в потолок, по которому пробегают наискосок полосы света — сигналы из другого мира. И говорит, не поворачиваясь:

— Я могу уехать хоть сейчас.

— Сейчас — нет, — отвечаю жестко. — И прекрати эту дурь. Я, конечно, не мать Тереза и не хочу ею быть, но больного я на улицу не выгоню.

— Значит, ты не меня позвала с собой, а эту чертову ангину… Что ты смеешься? У тебя не климакс, часом, начался? То ревешь, то хохочешь… Ну, хватит уже!

Я щекочу его, и Влас начинает извиваться всем телом, повизгивая и пытаясь оттолкнуть меня.

— Убийца! — хрипит он. — Я же до смерти боюсь щекотки!

— Я знаю.

— Садистка! Вот ты и с героями своими так же обходишься… Да отстань ты от меня!

Вывернувшись, он опрокидывает меня на спину и целует жадно, долго, даже немного больно, будто я уже прогоняю его, и Власу хочется выразить все в этом поцелуе. Свою любовь и ненависть.

— После родов положены два месяца полового воздержания, — напоминаю я, когда он отпускает меня.

— Я знаю.

— Знаешь? Ты изучал эту тему?

— Очень смешно! — огрызается Влас. — Ну, я почитал кое-что…

— В Интернете, конечно?

— А где же еще? — удивляется он так, словно и не подозревает об изобретении Гутенберга.

И указывает на потолок:

— Ты любишь смотреть на эти полоски от фар? Когда меня в детстве отпускали к отцу…

— В каком смысле — отпускали? Они у тебя в разводе?

— Уже тысячу лет!

— Но ты говорил, они оба во Владимире.

— Ну, правильно. Я же не говорил, что вместе!

Отчего-то мне сразу становится жаль его, хотя это обычное дело, кого сегодня удивишь разводом родителей? Попробуй найди тех, кто не развелся, несмотря ни на что! Я поглаживаю горячую руку Власа, и думаю, что нужно дать ему на ночь какое-нибудь лекарство. Я не сильна в этом, но что-нибудь в моей аптечке найдется…

— Так что было, когда тебя отпускали к отцу?

— А! Ну, он жил в самом центре города, и окно той комнаты, где я ночевал, выходило на проспект. И я, когда укладывался спать, все смотрел на такие вот полоски света. Они прямо завораживали меня чем-то… Как будто…

— Сигналы из другого мира, — подхватываю я. — Мне и самой все время так кажется.

Он поворачивает ко мне смазанное тьмой лицо и шепчет:

— Вот видишь… Мы с тобой даже фантазируем одинаково.

— И что? — напрягаюсь я.

— Значит, мы вполне могли бы ужиться вместе.

— Зачем?

Надеюсь, что этот вопрос в лоб собьет его с толку, но у Власа, похоже, давно заготовлен ответ. Едва касаясь, он водит пальцем по моему лицу и шепчет:

— Мне так хочется укладывать тебя спать и приносить тебе на рассвете кофе. И когда работаешь, то и дело подпитывать тебя этим пойлом. И гулять с тобой по переулкам или уезжать в Лосиный остров и смотреть на изумрудный мох. Помнишь, на елях? Ты сказала, что он светится. И гладила маленькие елочки. Ты ведь хочешь ребенка! Я это почувствовал, когда ты гладила те елочки… В твоих касаниях было столько нежности!

Я обрываю этот слезливый поток, в котором Влас надеется утопить мою бдительность:

— Елочки не дети. Они не будят по ночам… Как потом работать днем, если не выспишься? Ты заметил, что я не таскаюсь по ночным клубам, как Элька? Потому что для меня работа — главный кайф. И нужна ясная голова. Это понятно, да?

Он кивнул, не решившись перебить меня.

— Когда у тебя есть ребенок, твоя голова неизбежно будет занята мыслями о нем: куда пошел, не обидел ли его кто, не легко ли оделся? Ну и всей прочей ерундой! А если тебя не грызет все это, то, что ты за мать в таком случае? Я не хочу быть такой, понимаешь? А хорошей не смогу. Или писать не смогу, а это для меня, сам знаешь…

— Смерти подобно. Знаю. Наверное, ты в чем-то права. Только почему ты считаешь свою голову такой уж маленькой?

— В каком смысле?

— В том самом, что в ней вполне уместятся и те, и другие мысли. У других же это как-то совмещается!

Глаза Инны Полянской, вспыхнувшие, когда она взглянула на своего сына… При всей любви к себе, я не возьмусь утверждать, что она пишет хуже. Как ей, в самом деле, удается совмещать литературу с материнством? Да еще трижды материнством?

— Знаешь, я тут подумал… Только ребенок может любить тебя просто за то, что ты есть. И таким, как ты есть. Дети любят своих матерей-алкоголичек, шлюх, просто горластых стерв… Любят и все тут. Попробуй, перемани их в детдом из какой-нибудь загаженной хибарки, где живет его мать. Да еще и бьет его, тварь такая! Неужели ты была бы худшей матерью?

— Но я хочу быть лучшей во всем, за что берусь!

— У тебя комплекс отличницы!

Мы уже кричим друг на друга, забыв, что давно наступила ночь, и соседи сейчас начнут стучать по стоякам. Спохватившись, я зажимаю ему рот ладонью и показываю на потолок. Влас целует мою ладонь и улыбается:

— Мы скандалим с тобой, как настоящие супруги.

— Тебе этого не хватает в жизни? Чтоб на тебя орал кто-нибудь? Тебе режиссеров мало?

— Да не в этом дело!

— Я знаю, что не в этом.

Оба умолкаем, и сразу выясняется, что тишину Влас понимает лучше, чем слова.

— Ты просто не любишь меня, вот и все. Ты никак не можешь похоронить Коршунова.

Когтями по сердцу… Я даже выгибаюсь от боли. Губу закусываю так, что рот заполняется привкусом крови. Таким мерзким привкусом. Я не могу говорить с ним о тебе. Я ни с кем не могу говорить о тебе. С Лерой могла, потому что мне казалось — она понимает меня. Только казалось.

Наверное, все, что связывает нас с другими людьми — только иллюзия. Мне эти отношения кажутся одними, им — совершенно другими. Те люди, что записываются в друзья к знаменитостям, возможно, вполне искренни в своих заблуждениях. Ведь они говорят о собственном видении этих отношений. Может быть, Власу казалось, что он мой друг… Но я никогда не считала его таковым. Любовник — не более того. Ироническая производная от большого слова.

— Сейчас я принесу тебе лекарство, — я встаю, чтобы отправиться на кухню.

Сев на постели, Влас вглядывается в мое лицо:

— Ты не хочешь этого принять, да? Того, что он умер. Наверное, я тоже не смог бы до конца поверить, если б ты умерла.

— Спасибо! Ты так легко говоришь о моей смерти!

— О легкости тут можно только мечтать…

— Уснуть и видеть сны…

— А я играл Гамлета, — вдруг произносит Малыгин с вполне уместной гордостью. Но потом фыркает: — В школьном театре.

Я благодарна ему за то, что он так ловко прервал мучительный для меня разговор.

— Ты сразу же покорил вершину!

— А потом покатился вниз.

— Нет, я не это имела в виду…

— Да я знаю, что ничего еще толком не сыграл!

— Какие твои годы!

Такие глупости никогда не убеждают, тем более Малыгину уже не двадцать. И даже уже не тридцать. Сколько же ему точно?

— Тридцать шесть, — произносит он, уловив мое замешательство.

Это уже настораживает: что-то он стал слишком часто угадывать мои мысли… Признаком большой любви это не считаю, ведь твои размышления всегда оказывались неожиданными для меня. Как можно предугадать, что сейчас произнесет гений? Моя предсказуемость, хотя бы и для Власа, — признак заурядности. И я начинаю тихо ненавидеть Малыгина за его проницательность.

— Хорошо бы и температура у тебя была тридцать шесть, — мстительно замечаю я. — Тогда ты мог бы отправиться домой.

— Среди ночи? Метро уже закрылось. Ты же на своей машине меня привезла! Сама и увезешь потом.

— Утром уедешь на электричке.

— Ты еще не знаешь, какая у меня температура…

Этот симулянт медленно сползает по подушке. Распластанное на постели тело… Взять бы его, пока такое горячее, безвольное. Самой взять, связав его, приковав, лишив подвижности. И если закрыть глаза, можно даже вообразить, что это другое, уже неживое тело…


Привкус некрофилии чувствую не впервые, потому он и не пугает. Ты умер не в моем доме, в больнице, куда я даже не могла прийти, потому что у постели неотлучно сидела твоя жена. Ей бы, конечно, не пришло в голову насладиться твоим телом в последний раз. Уже именно телом. Наверное, ты следил бы за мной со стороны и улыбался. Тебе нравилось видеть меня, когда мы сливались телами. Это всегда, всегда происходило днем, ведь женатые мужчины ночуют дома.