— Да сам ты плачешь! Чего тебе от меня надо, Илья? Что ты пристал ко мне с этой правдой? Какая тебе еще правда нужна? Раз собрался уезжать, вот и уезжай, и вся тут правда…

Марина чуть дернула плечом, преувеличенно-озабоченно глянула на часы, резко поднеся запястье к глазам. Потом таким же резким жестом закинула за плечо сумочку, быстро пошла вперед, просунув руки глубоко в карманы плаща. Серьезная деловая женщина, черт возьми. К тому же обремененная семейными заботами. В кои то поры позволившая себе прогулку по осеннему бульвару. С чего ради время на пустые разговоры терять?

— Погоди, Марин… Куда ты бежишь? — бросился Илья за ней, пытаясь подстроиться под ее бодрый шаг.

— Я никуда не бегу. Я тороплюсь. У меня ужина дома нет. Сегодня Олег из командировки вернется.

— Постой, Марин! Мы же не поговорили.

— А про что мы будем говорить? Про Австралию? Про кенгуру? Про кроликов?

— При чем тут кролики?

— Говорят, их там великое множество развелось, как у нас воробьев. Будешь крольчатину есть, сплошной белок употреблять.

Она уже почти бежала, глухо стучала каблуками по плитам бульвара, по желтым листьям. Домой. Скорее. Еще не хватало расплакаться сейчас, уткнувшись ему в плечо: «Не уезжай, ты мой голубчик».

— Да постой ты! Постой, Марина!

Илья подхватил ее за локоть, остановил на бегу так резко, что она, не удержав равновесия, действительно ткнулась ему в плечо и тут же отстранилась, отпрыгнула, как резиновый мячик.

— Давай мой пакет. Мы уже пришли. Спасибо.

— Да я до подъезда донесу. Ты погоди… Я хотел тебе сказать: я же отменил свой отъезд. Совсем отменил. Я тогда еще решил, в июле, что не поеду. А потом… В общем, это долгая история. Отец меня понял, не стал уговаривать. Мать, правда, пошумела немного, но тоже приняла как факт.

— Хм… А отчего она пошумела? Она что, избавиться от тебя хотела?

— Нет. Она просто… Ну, переживает за меня… Она ж про тебя все знает, вот и боится.

— Ага. Боится, значит. Ну что ж, я бы на ее месте тоже боялась. Вдруг возьму и вцеплюсь в тебя, как злобная пиявка? Выпью твою молодую кровушку? Хорошая у тебя мама, Илья.

— Да нет, ты не поняла. При чем тут ты? Она просто мать, она тоже хочет, чтобы у меня все сложилось по общепринятым правилам. Это нормально, наверное, что она так хочет. Но решаю-то я…

— А чего тут решать, Илья? Ничего и решать не надо. Все, пришли. Давай пакет.

Марина остановилась у скамейки, стоящей около подъезда. Старая скамья, облупленная и обтертая грузными телами местных прописавшихся на ней бабушек, сегодня почему-то пустовала. Наверное, очередной вечерний сериал по телевизору запустили. Илья обреченно протянул ей пакет, потом плюхнулся на скамью, устало вытянул ноги.

— Я буду тебя ждать, Марин, — произнес тихо.

— Что, прямо на скамье будешь ждать? — обернулась она от двери подъезда.

— Нет. Вообще буду ждать. Ты знай. Ладно?

Она ничего ему не сказала. Просто пожала плечами. И ушла. А что она ему могла сказать?

Открыв дверь квартиры, Марина вошла в прихожую, постояла минуту, перебирая ключи в руке и вслушиваясь в тишину. Проходить не хотелось, будто дом в одночасье стал чужим. Потом вздохнула, вяло принялась развязывать пояс плаща, наклонилась, расстегнула «молнию» на ботинках, сняла, бросила в угол. Потом нехотя понесла пакет с цыплятами на кухню. Будь они неладны, эти цыплята. Жарь теперь их. Но не хочется. Ничего делать не хочется…

Не зажигая света, она приплелась в гостиную, отодвинула портьеру, глянула в окно. Сидит. На скамеечке. Чертит на земле что-то палочкой. Вот встряхнул плечами, будто поежился от холода. Такой знакомый жест.

Марина не поняла, сколько времени простояла вот так, у окна. Оглянулась — холодные сумерки застыли в комнате. Сейчас. Сейчас. Она включит свет, пойдет на кухню, будет суетиться там, готовиться к приезду мужа. Сейчас. Только постоит еще немножко у окна…

* * *

— …Доченька, Настенька, ты не бойся, я тебя не буду ругать. Я ж все понимаю. Ну случилось и случилось. Просто давай разложим все по полочкам, хорошо?

Ира подскочила со стула, нервно сплела пальцы рук, подвигала плечами туда-сюда, будто пытаясь освободиться от свалившегося на них груза дочерних проблем.

Настя, сидя на диване, вяло проводила взглядом мать, которая метнулась от двери к окну, от окна к обеденному столу и снова к двери. Все было как обычно в их отношениях. Настя слушала, Ира говорила. Настя никогда с матерью в спор не вступала. Зачем? Говорят, молчание — знак согласия. Именно, что знак. Пусть основной спорщик этим знаком и удовольствуется. А молчаливый и соглашающийся — понятия хоть и совместимые, но необязательно совпадающие.

— Чего ты молчишь, Насть? Давай, говорю, попытаемся ситуацию по полочкам разложить? — Ира резко развернулась к дочери.

— Давай… — подняла та к матери бледное лицо.

— Ну вот сама порассуждай, Настенька. — Ира выставила вперед узкую ладонь. — Ты же определенно не справишься с такой нагрузкой, даже физически не справишься! Это же ответственность, это работа, это долг, в конце концов! Ты даже с Лизой уже не справляешься, а ведь я тебя предупреждала.

— Почему это я с Лизой не справляюсь? Ты что говоришь, мам? — тихо, но обиженно проговорила Настя.

— Откуда я знаю почему? — развела руками Ира, чуть наклонив корпус вперед. — Она у тебя вообще не знает, что такое режим! Не ребенок, а диссидент какой-то. Свободный художник. Вот который сейчас час, по-твоему?

— Половина восьмого… А что?

— Ребенок в половине восьмого сел ужинать — это нормально, да? Ей спать пора ложиться, а она только ужинает!

— Ну, это уж ты зря говоришь, Ирочка… — вышла из кухни Екатерина Васильевна, присела на диван рядом с Настей. — Чего это она будет в половине восьмого спать ложиться?

— Ну да. Она у вас в одиннадцать засыпает, я знаю. А то и в двенадцать. А ребенок должен обязательно отходить ко сну в половине девятого. И питаться по режиму. И днем отдыхать минимум два часа. И вести себя прилично и скромно. А Лиза из вас веревки вьет какие хочет!

— Тихо, Ира. Не говори так громко, пожалуйста. На кухне все слышно, — попыталась осадить дочь Екатерина Васильевна. Но не успела. Разгневанная Дарья Васильевна уже встала в дверях с мокрой тарелкой руке, взмахнула ею угрожающе в воздухе.

— Ишь ты, Иосиф Виссарионович в юбке! Посмотрите-ка на нее: режима ей захотелось! Чтоб девчонка послушной козочкой блеяла да по одной половичке ходила? По часам спала да по часам в туалет ходила? Да пусть ест когда проголодается! Как с Катериной привыкла жить, так пусть и живет.

— Да ладно, чего ты на меня напала, теть Даш? Действительно, бог с ним, раз ничего изменить нельзя, — тяжело вздохнула Ира, вяло махнув рукой. — Я вообще-то с вами другую проблему обсудить хотела.

— Какую такую проблему? Ты о чем, Ир? — тревожно приподнялась на диване Екатерина Васильевна.

— Какую? А вы в курсе, дорогие бабушки, что ваша внучка беременна?

— Кто? Настасья, что ли? — обалдело переспросила от дверей Дарья Васильевна.

— А что, у вас другая внучка имеется? Еще одна, в запасе?

— Насть… это что, правда? — прижав ладошки к щекам, заглянула внучке в глаза Екатерина Васильевна.

— О господи, раскудахтались! Правда, неправда! Настюха, поздравляю тебя, дорогая!

Дарья Васильевна резво подбежала к дивану и, взяв в пухлые ладони Настину голову, поцеловала сначала в макушку, потом, повернув к себе лицом, облобызала и в щеки, и в губы, и в лоб, приговаривая:

— Молодец, девочка! Умничка ты моя! Поздравляю!

— Теть Даш… Ты что, с ума сошла? С чем ты ее поздравляешь? — в ужасе воскликнула Ира. — Ты не в себе, что ли?

— Да сама ты не в себе, Ирка. Радоваться надо, у нас правнучка скоро будет! А может, и правнучек, дай бог!

— Нет, ты точно не в себе. Ты хоть понимаешь, что дальше с Настей произойдет? Как она дальше будет жить?

— Да как все, так и она! Подумаешь!

— Вот то-то и оно, что подумаешь. Сразу видно, что у тебя никогда своего ребенка не было, а то б не рассуждала так легкомысленно.

— Ну спасибо на добром слове, дорогая племяшка! Утешила! Конечно, не было у меня своего ребеночка. А только я всю жизнь тебя своей дочкой считала. Помнишь, как ты меня в детстве с Катей путала? Меня мамой звала, а ее — тетей…

— Ой, ну извини, теть Даш, я не хотела! — отмахнулась Ира с досадой от теткиной несвоевременной обиды. — Сама же понимаешь, я вся на нервах сейчас.

— А ты нервы-то свои успокой, заполошная. Посмотри на девку, совсем ее затыркала. Не слушай ее, Настасья, поступай как сердце велит.

— Да при чем тут Настино сердце, господи!.. Я о будущем говорю, а не о сердце. Ну посмотрите, посмотрите на нее — какая она мать? Тоже мне, определили девчонке подвиг.

— Ничего. Все рожают, и она родит. И никакой это не подвиг, а обыкновенная бабья жизнь. Не дави на нее, Ирка. Она ж потом не простит тебе, если что.

— Мне? Не простит? — резко развернулась к ней Ира. — Что она мне не простит? Что я беспокоюсь о ней по-настоящему в отличие от вас? Ну почему, почему мы никогда не можем понять друг друга? Живем как чужие.

Коротко вздохнув и закатив глаза, она промычала еще что-то страдальческое и невразумительное, потом чуть прогнулась назад тонким станом — очень красиво получилось. Подойдя к Насте, она опустилась на корточки, взяла в руки ее ладони, прижала к щекам.

— Доченька, не слушай их, не надо тебе рожать. Ты же у меня красавица, умница! Загубишь себя. Ты подумай: двое детей! Да на тебя ж потом никто и не посмотрит даже! Судьбу себе женскую сломаешь, доченька.

— Ир, да ты что… — тихо проговорила Дарья Васильевна. — Ты что говоришь, опомнись! Судьба. Как судьба?… Дети — это тоже женская судьба, между прочим. По крайней мере, значительная ее часть. Ты вспомни, Ир, как мы тебя с Катей уговаривали не отказываться… Забыла, что ли? Зато теперь у тебя Настасья есть.