Однако сегодня у него на душе было не очень спокойно.

– Все дело в этом старом еврее, – сказал он Поппее, тыкавшейся мордочкой ему в шею. – Давид бен Иона гораздо интересней, чем это поддельное Послание Марка. Нам хотя бы известно, что Давид действительно существовал.

Бен опустил голову на спинку кресла и уставился и потолок. Он подумал, что скорее поверит в существование Давида бен Ионы, чем в святого по имени Марк, который предположительно написал Евангелие. Бенджамен Мессер допускал, что римский еврей по имени Иоанн Марк, вероятно, жил в Палестине в первом веке и, скорее всего, участвовал в движении зелотов.[11] В конце концов, кого только не было в Иудее в то время! Но утверждение, что он – автор первого и самого краткого Евангелия, вызывало большие сомнения. Все же полное Евангелие, согласно святому Марку, появилось не раньше четвертого века. Что же в таком случае, кроме веры, доказывает, что Евангелие от Марка более «подлинно», чем, скажем, Послание Марка, лежавшее сейчас на столе Бена?

Вера.

Бен снял очки, которые казались раздражительно тяжелыми, и положил их рядом на маленький столик.

Что же такое вера и как ее измерить? То обстоятельство, что Новый Завет был обнаружен не ранее 300 года, никак не повлияло на веру неизвестно скольких миллионов крестьян. То обстоятельство, что история непорочного зачатия, многочисленных чудес и телесного воскресения после смерти дошла до нас в рукописях много веков позднее, чем все это якобы имело место, видно, никак не поколебало веру миллионов. Вот тебе и вера.

Бен на мгновение вспомнил свою мать, Розу Мессер, которая умерла по Божьей воле много лет назад, и тут же забыл о ней. Сейчас нет никакого смысла вспоминать о ней, точно так же Бен давно отказался от попыток представить, как мог выглядеть отец, раввин Иона Мессер, в дни его детства. Он умер до того, как Бен успел познакомиться с ним.

Он погиб в Майданеке. Это место в Польше, где исчезали евреи.

Зазвонил телефон, но Бен встал лишь после третьего звонка.

– Как идут дела? – спросила Энджи. Она все время интересовалась его текущей работой. И не имело значения, был ли этот интерес искренним или нет.

– Потихоньку, – ответил он. – Если честно, то дела совсем не движутся.

– Ты уже поужинал?

– Нет. Я не голоден.

– Не хочешь заглянуть ко мне?

Бен стал думать. Боже, как хорошо было бы отдохнуть у нее! Посидеть перед камином и забыть на время о древних рукописях. И забыться в страстных объятиях.

– Энджи, я этого очень хочу, но я дал обещание Рендоллу. Боже, какая же скверная штука эта рукопись!

– Совсем недавно ты назвал ее трудной и интересной работой.

Бен рассмеялся. Его невеста обладала замечательным даром поднять у собеседника настроение.

– Согласен. Это трудная штука. – Его взгляд вернулся к столу и остановился не на копии рукописи Рендолла, а на коричневом конверте, в котором лежали три фотокопии Уезерби.

Они-то и не давали ему покоя. Не александрийская рукопись или его обещание Джо Рендоллу. А три фрагмента свитка, недавно найденного в Хирбет-Мигдале и последние три строчки, которые он еще не перевел.

– Энджи, я немного вздремну, затем встану и настроюсь на работу. Я обещал Рендоллу, что через две недели он будет держать в руках мой лучший перевод. Ты меня поймешь.

– Разумеется. Послушай, если у тебя заурчит в животе, звони мне, и я прибегу, захватив с собой кастрюлю.

Повесив трубку, Бен продолжал стоять у телефона и не чувствовал, что Поппея устроилась у него в ногах. Кошка то мурлыкала, то мяукала, терлась лоснящейся шерстью о его ноги, уютно напоминая о своем присутствии. Но Бен ничего не чувствовал. Он думал о свитке, найденном в Магдале. За всю свою карьеру он не встречал ничего подобного. А если он получит от Уезерби новые свитки и если Давид сообщит в них нечто интересное, тогда Бен Мессер станет участником одного из самых великих исторических открытий.

Бен уже не владел собой. Ожидание стало невыносимым. Любопытство взяло верх над ним. К черту обязательства перед Джо Рендоллом и эту александрийскую рукопись. Давид бен Иона сказал еще не все, и Бену захотелось выяснить, о чем он пишет в свитке.


Да снизойдет на тебя благословение, мой сын, и, прочитав мои слова, ты, вспомнишь, что ты еврей, сын Завета и член избранного Богом народа. Поскольку я еврей и мой отец еврей, ты тоже еврей. Никогда не забывай об этом, мой сын.

А теперь настала пора рассказать тебе то, что отец должен рассказать сыну: о моем позорном и ужасном поступке – ибо это моя последняя исповедь.


Бен наклонился ближе к фотографии и направил свет настольной лампы на новое место. Сейчас он уже дошел почти до нижней части папируса, но читать текст было все труднее.


Сейчас Иерусалима не стало. Мы рассеяны по Иудее и Галилее, многие из нас бежали в пустыню. Я вернулся в Магдалу, место своего рождения, так что оно станет также и местом моей смерти. Если ты когда-либо попытаешься найти меня, то будешь искать здесь. А пока будешь искать, надеюсь, ты найдешь эти свитки.


Бен захлопал глазами, не веря тому, что прочитал. Эти слова ошарашили его, он застыл на месте. Он протер глаза, наклонился еще ближе к свитку и прочел эти слова внимательнее. «Сейчас Иерусалима не стало». Так здорово, что трудно поверить! Эти четыре слова «сейчас Иерусалима не стало» могли означать лишь одно: они написаны либо в 70 году, либо сразу после него!

– Великий Боже! – громко воскликнул Бен. – Я не могу этому поверить!

Он резко встал и опрокинул стул. Под его взором на расстоянии протянутой руки при свете лампы сверкали яркие слова, слова Давида бен Ионы, написанные 1900 лет назад. Они громко обращались к нему из глубины веков.

– Боже милостивый… – снова прошептал Бен. Затем он поднял стул, сел на его край и коснулся пальцами фотографии.

Бен долго сидел молча и смотрел на свиток, он хотел привести в порядок мысли и успокоить сильно бившееся сердце. Но из этого ничего не вышло. На подобное чудо он просто не надеялся и даже не мечтал о нем. Давид бен Иона только что поставил дату для потомства под своими словами. Казалось, он жирными красными цифрами отметил год.

От волнения у Бена закружилась голова. Надо немедленно сообщить об этом Уезерби. Это настоящая фантастика, в это трудно поверить. Весь ученый мир обратит внимание на это обстоятельство и, стоя, начнет рукоплескать Джону Уезерби, хвалить Бена Мессера. Бен начнет писать книги, читать лекции и давать интервью…

Бен начал успокаиваться. Потрясение стало проходить, страсти Бена подчинялись интеллектуальной выучке. Сначала надо проверить то, что он перевел. Затем обязательно следует отправить телеграмму Уезерби. После этого придется проверить первые две фотокопии и убедиться в том, что перевод совершенно адекватен.

В порыве волнения Бен взял на руки Поппею, поднес ее близко к лицу и пробормотал:

– Не понимаю, как ты можешь вести себя так спокойно. Если только тебе, конечно, не безразлично то, что Давид бен Иона сообщил нам, о чем он писал лет сорок спустя после смерти Иисуса. А это может означать лишь то, – его взгляд снова остановился на свитках, – что Давид жил в Иерусалиме в то же время, что Иисус.

Когда Бен перестал говорить и услышал эхо своих последних слов, ему в голову пришла другая мысль, побудившая его отпустить Поппею и уставиться на свиток. Эта новая мысль появилась столь неожиданно, что он вздрогнул. Ибо эта мысль была не из приятных.

Бен с трудом оторвал глаза от папируса и уставился и темноту, в которую погрузилась комната. Нет, новая мысль ему совсем не понравилась.

Эта неожиданная мысль о том, что проклятие Давида… проклятие Моисея… может быть как-то связано с тем, другим галилеянином. К тому же Давид должен был исповедаться в своем преступлении…

Бенджамен вздрогнул, когда холодное дуновение дурного предчувствия ворвалось в комнату.

3

После ужина Энджи убрала посуду и привела в порядок стол на кухне, а Бен в гостиной играл в «стулья с музыкой».

Сначала он уселся в мягкое кресло и начал барабанить пальцами по подлокотнику, затем встал и сел на оттоманке на корточки. Минуту спустя он сел в конце дивана, но тут же встал и пересел на другой конец. После короткого отдыха он начал разгуливать по комнате, затем сел на табурет для пианино, а когда из кухни снова вошла Энджи, он уже занял первоначальное место в мягком кресле.

– Думаю, нам сегодня вечером не следует идти на представление, – сказала она.

– Почему так?

– Видишь, обычно никто не посчитает тебя невежливым, если будешь сидеть во время показа фильма и…

Она рукой очертила дугу перед собой.

Бен улыбнулся и вытянул ноги перед собой.

– Извини. Мне что-то тревожно на душе.

Энджи села на подлокотник кресла и погладила густые светлые волосы Бена. Его не назовешь красавцем, но на него приятно смотреть. У него очаровательное лицо и мускулистое тело. Бен обладал почти атлетической внешностью и, смотря на него, никто не заподозрил, что все время у него уходит на преподавание и на работу в собственном кабинете.

– Я буду рада, когда ты снова получишь известие от Уезерби.

– Я тоже. Давид бен Иона не имел права вот так оставить меня без дела.

Энджи внимательно наблюдала за лицом Бена: она знала, что под маской спокойствия идет напряженная работа мысли. Она вспомнила, как он заволновался, когда позвонил ей два дня назад и несвязно что-то бормотал в трубке. Бен все время повторял, что Иерусалим разрушен, и ей на мгновение пришло в голову, что арабы начали ядерную войну. Но затем Бен сказал что-то про «времена Христа» и Энджи сообразила, что его волнуют свитки, – ей стало легче.

Тогда она просидела с ним всю ночь, а он снова и снова возвращался к третьей фотографии.

– Только один раз за всю историю Иерусалим был полностью разрушен. Это случилось в семидесятом году повой эры. Тогда евреи рассеялись по всему миру. Давид явно оказался в самой гуще той катастрофы и бежал к свой родной город, ища безопасное место. Думаю, что мое заключение верно. Я уверен, что ничего не упустил. – Затем Бен еще раз взял фотографию и безумными глазами пробежал по ней. – Видишь? Видишь вот здесь? Это слово совершенно понятно. И это короткое предложение вот здесь… – Он пробормотал что-то на иностранном языке, резавшем слух. – В том, что здесь говорится, нет никаких сомнений. Это также означает, что Уезерби ошибся почти на двести лет. Энджи!