Впрочем, жизнь моя катилась как-то независимо от моих умонастроений. Муж уезжал, приезжал. Ученики бесчинствовали на уроках, Кира и Лидуся учили меня жить, а Лена плавала в сиропе новой любви.

– Мы ходили встречать рассвет… – шептала она мне по мобильнику. Я пыталась представить рассвет на море в начале марта. – Он необыкновенный…

– Что такого необыкновенного в мартовском рассвете? – попыталась я уточнить.

Лена на меня обиделась:

– При чем здесь рассвет? Я о Саше. Он необыкновенный. У него глаза горят, когда он на меня смотрит.

– Счастливая, – согласилась я. – А у меня на днях праздник мам. Пожелай мне удачи.


Я все сделала, как задумала. Написала плакаты, развесила на стенде сочинения детей о своих мамах. Послала приглашение каждой. Анжела помогла мне накрыть столы к чаю.

И вот дождалась. Я увидела наконец маму Ширяева и маму Скворцова. Мама Ширяева села позади других. Прятала глаза и старалась казаться незаметной. Мама Скворцова, наоборот, села вперед, гордо выставила свой животик со Скворцовым-младшим внутри.

Мама Юли села подальше от Юлиной бабушки.

Конечно, здесь не было многих. Мама Грошевой не пришла. А я очень хотела ее увидеть. И все же половину мам я выудила!

Они сидели передо мной – разные. Неопрятные и, напротив, ухоженные. С руками в цыпках, как у их детей, и, наоборот – с тщательным маникюром. Разнообразие мам моего класса говорило мне о неоднозначности проблемы. Я поздравила их с женским днем, зачитала цитаты из произведений классиков.

Они молча слушали. Затем стала рассказывать о каждом ученике. Я говорила только хорошее, и хорошего набралось много. Я говорила о том, как я люблю их детей, и это было правдой. А может, любовь к ним пришла ко мне в эту самую минуту? Так или иначе, я поняла, что действительно люблю Грошеву, Ширяева, Скворцова…

На глазах у некоторых родительниц показались слезы.

– А они любят своих мам, – сказала я. – Каждый из них нуждается в маминой заботе, ведь они всего лишь второклассники!

Я посмотрела каждой в глаза:

– Но как же вы, мамы, можете не приходить к вашим мальчикам и девочкам месяцами? Забывать о них? Ведь они вас так ждут!

Мамашки плакали. Даже те, которые не заслужили моих упреков и были вполне образцовыми, тоже лили слезы. И я плакала – от обиды за своих учеников. Мне даже в голову тогда не пришло, что они тоже могут жалеть меня в ответ. В Простоквашке, как в деревне, все про всех знают. Эти мамаши наверняка знали, что вот, у учительницы больной ребенок. Возможно, они плакали не о себе и своих детях, а обо мне и моем ребенке…


Когда родительницы ушли, я осталась одна в классе, не испытывая ни малейшего желания подниматься наверх, где были накрыты столы для чаепития. Но в класс заглянула Анжела, затормошила меня и заставила подняться. Все-таки наш психолог – удивительный человек. Она умудряется всем помочь, знать обо всех учениках и даже преподавателях и при этом для всех оставаться сплошной тайной. Никто у нас в коллективе ничего не знает о ее муже, никто не был у нее дома. Закрытость Анжелы вызывала много толков и пересудов. Многие считали ее высокомерной, но я точно знала, что это не так.

– Это наш праздник, – заявила она. – Нечего киснуть.

Наверху, в актовом зале, стояли столы буквой П. Народу было много – собрались не только учителя, но и воспитатели, нянечки, технички.

Наши пятеро мужчин начали концерт. Директор сказал поздравительное слово, физрук сплясал «Яблочко», а трудовик с военруком исполнили романс.

Завхоз принес охапку тюльпанов – маленьких, тщедушных. Каждой женщине досталось по три. Такие эти цветы были нежные и беззащитные, что захотелось немедленно их поставить в теплую воду.

Мы с Анжелой отправились искать посуду под цветы, а когда вернулись, столы уже сдвинули и начались танцы.

– Глянь, что твоя протеже творит, – подозвала меня библиотекарь Танечка. – Вон она, на директоре повисла. Стыдобища!

И я увидела Наталью Зуйко. Пьяная вдрызг, с красным лицом, Наталья двигалась грудью на нашего директора, а тот, как мог, уворачивался.

– Напилась, – прокомментировала Анжела.

Наш интеллигентный директор был в замешательстве. Он нырнул за столы, но Наталья не растерялась – тут же переключилась на физрука. Повисла на нем, испачкала помадой рубашку. Жена физрука, учительница химии, угрюмо наблюдала эту сцену от радиорубки.

Выглядела Наталья ужасно – прическа поднялась дыбом, жакет перекосился, юбка залита вином. Химичка взяла микрофон и объявила караоке. Наталья полезла на сцену.

Я перехватила кривую усмешечку Кондратьевой. Завуч присутствовала при том моем разговоре с директором, когда я просила за Зуйко.

– Такого в нашей школе еще не видели, – процедила она. – Где вы только, Светлана Николаевна, ее откопали?

Я стояла, красная как вареный рак, и наблюдала, что творит на сцене Зуйко. Ей мало было орать в микрофон, попутно она пыталась устроить стриптиз и уже стащила с себя жакет. Под ним оказалась несвежая блузка с желтыми подмышками.

– Ваша родительница? – подлетела ко мне химичка. – Так уймите ее! Позорище!

Мы с Анжелой побежали на сцену. Но унять Зуйко оказалось не так просто. Она в упор не видела меня, прорываясь с микрофоном к самому краю сцены. Наконец химичка сообразила и отключила магнитофон. Наталья этого не заметила.

– Частушки! – объявила она, лихо мотнула челкой и заорала в зал:

Я, бывало, всем давала по четыре разика,

А теперь мое давало стало шире тазика…

Когда физрук унес ее со сцены, мне хотелось провалиться сквозь пол. Ко мне подошла завуч, она едва сдерживала эмоции.

– Ну, спасибо, Светлана Николаевна! – с едким сарказмом в голосе произнесла она. – Ну вы подобрали нам кадр… Веселые праздники нам обеспечены… Главное, от нее теперь не просто будет избавиться.

Я вышла в коридор. Зуйко рыдала на плече у физрука. До меня донеслось ее надрывное:

– Ты понимаешь душу простой женщины… Потому что ты – пе-да-гог…

Я хотела сразу же уйти, но оказалось, что мы с Анжелой дежурные по посуде. И пока мы убирали со столов, я узнала много интересного о своей подопечной.

Зуйко показала себя во всей красе. Оказалось, что за сценой ее вырвало, она успела разбить банку с тюльпанами и все же раздеться до белья в нижнем холле.

Все сочувственно взирали на меня, будто Зуйко была моей родственницей.

– Плюнь и разотри, – посоветовала Анжелка. – Еще не хватало из-за такой ерунды париться. Своих проблем хватает.

И она, как всегда, оказалась права.

Едва я переступила порог своей квартиры, затрезвонил телефон.

– Я возьму! – опередил меня Игорь.

Я отдала Иришке тюльпаны и, раздеваясь, совершенно не прислушивалась к разговору, пока не поймала странные нотки в голосе мужа.

– И что? – тихо спросил он. – Насмерть?

– Что случилось? – испугалась я.

Но Игорь только рассеянно скользнул по мне взглядом и махнул рукой. Молчи, мол.

– Мы сейчас приедем, – пообещал он и повернулся ко мне: – Чернова убили.

– Вадика? – глупо переспросила я.

– Одевайся. Я за соседкой.

– Как – убили? Кто убил? – как попугай, повторяла я. Еще можно представить, что Вадик кого-нибудь замочил, но чтобы наоборот?

Когда мы подъехали к Полю Чудес, там уже стояло несколько машин, среди которых были милицейская и «скорая».

В дом нас не пустили, и мы сразу пошли к Гориным, где в гостиной уже сидели Кира и Ксюшкина мать, тетя Таня. Сильно пахло сердечными каплями.

– Это все из-за денег! – твердила тетя Таня. – Конкуренты позавидовали его процветанию. У Вадима полно завистников. Такой молодой – и такой богатый! Я всегда Ксюше говорила: поставьте дома охрану, поставьте охрану! А они как эти…

– Успокойся, Таня, – наставляла Кира, – выпей воды.

– Как все случилось-то? – недоумевала я. – Расскажите кто-нибудь!

– Кошмар какой-то, – вздохнула Элла. – Ксюшка приехала со своих танцев, а там труп! Звонит нам. Зубы стучат, голос чужой.

Рома Горин сидел в столовой перед бутылкой водки.

– Я прибежал, он еще теплый был! – подал он голос, не поворачивая головы. – Ковер весь кровью пропитан. Рядом с Вадиком нож кухонный валяется. Ксюха в полном ауте. Ну, я ментам позвонил и в «Скорую».

– Почему меня не пускают к дочери? – подскочила тетя Таня. – Я мать, в конце концов! Какое они имеют право держать ее там, взаперти?

– Показания снимают, – предположил Игорь.

– Какие показания? – вскинулась тетя Таня. – Она же ничего не видела!

– Таня, уймись! – увещевала Кира. – Ксюша – жена. Она знала Вадика лучше, чем другие. Такой порядок.

– Успокойтесь, Татьяна Викторовна, – сказал Рома Горин. – С нас со всех показания снимать будут. Выпить хотите?

Тетя Таня как-то обиженно взглянула на него, помолчала, словно раздумывая, и… залилась слезами.

Мы все виновато молчали. Больше никто из нашей большой компании по Вадику не заплакал. Наверное, мы были в шоке.

Когда в квартире Черновых закончила работать милиция, стояла уже глубокая ночь.

Мы по очереди просочились в холл, осторожно проходя по периметру вокруг предполагаемого ковра, хотя ни ковра, ни тела в квартире уже не было. Ксюшка, опухшая от слез, сидела, как в норе, в одном из глубоких кресел. Я подошла, обняла ее за плечи. Моя подруга вздрогнула, как от удара.

Тетя Таня только теперь увидела следы крови на полу посреди гостиной и в голос запричитала.

– Вымыть можно? – неуверенно поинтересовалась Элла.

Все посмотрели друг на друга. Никто не знал.

– Наверное, можно, – предположил Игорь. – Тело увезли, ковер свернули, значит, можно.

Принесли воду, Элла принялась замывать пол. Увидев эти ее действия, Ксюха подскочила, скукожилась, полетела на кухню.

– Кухонным ножом, как в бытовой драке, – глядя вслед убегающей Ксюшке, произнес Горин.

– Ограбление? – предположил Игорь.