Узким еще и лучше получилось.

Кое-кого из подчиненных он знал давно, по совместной работе времен начала своей карьеры. Вот они-то и пригласили его к себе. Душевно посидели в загородном доме одного из тамошних руководителей, с банькой, скромной выпивкой под традиционные местные достойные восхищения закуски, под неспешное обсуждение дел насущных и не очень. Ночевать Захар остался там же, окруженный вниманием и выказываемым уважением.

Комнату, которую ему отвели для ночлега, украшало огромное, скошенное по покатой крыше окно, в которое нагло вторгалась полная, сияющая серебром луна.

Он долго стоял, смотрел в это окно, поражаясь красоте суровой пейзажа, редким, скрюченным деревцам тундры, снегам до горизонта, величию и умиротворенности природы…

И вдруг с возникшей откуда-то, из самых потаенных глубин души чистейшей, незамутненной, как родник, откровенностью, которая лишь изредка посещает нас, подумал: «А чего я так труханул-то? Ну, на самом деле? Предательства? Боли расставания? Да еще и жизни не случилось, а я уж расставаться испугался… Или не этого совсем?»

Ему уж сорок два. Нет времени пугаться, прыгать по кустам зайцем, поднятым из укрытия лисой, чтобы боли избежать, подстелив во всех возможных местах падения соломки!

Сколько ее осталось, жизни той? А если вдуматься, оглянуться назад – и не жил-то на всю катушку! Все мотался где-то. И не любил, так, чтобы до потрохов, по-настоящему! Страсти по Катерине не в счет… Это было животное притяжение, без любви, без силы душевной, секс голимый. А так, чтобы жизнь делить с кем-то пополам, чтобы и слезы вместе, и смех, и горе, и любовь на двоих – даже с Иринкой так не получилось!

Промотался, жизнь растратил на работу бесконечную, разъезды. Знать не знал, не видел, как растет его ребенок, делает первые шаги, как вырастает первый зубик, не знает, какое он сказал первое слово… а еще – первая двойка, драка в школе!

Не знал и не понимал, как это – когда жена вечером, уж ночью, после любви, пусть не юношески жаркой, а размеренной, привычной, шепотом в твое плечо расскажет о своих делах за день, проблемах, а ты послушаешь, решишь что-то, взяв ответственность за каждодневные дела на себя. Без сомнения, он любил Ирину, но то была молодая, незакаленная любовь, совсем другого Захара Дуброва, с другими приоритетами, мыслями в голове, целями, устоями. Она была – и спасибо ей великое, что случилась в его жизни. Но не набрала той силы и мощи в любви, что познается с годами, с мудрением, с прорастанием каждодневным друг в друга. Он же, как летучий голландец, все пропустил, пролетев мимо дома, жизни, мимо любви…

Как сказала Зинуля?

«Это и есть жизнь! И, к сожалению, она, как скоростной поезд, проносится мимо… И либо жить, либо стоять на перроне и смотреть вслед. Я предпочитаю первое!»

– Ты сильнее меня, милая! – прошептал Захар снегу за окном, подсвеченному загадочным лунным сиянием, и уткнулся лбом в холодное стекло. – И смелее! Только я тебе об этом никогда не скажу…

И еще он понял, что никакой это не страх заставил его, по сути, сбежать от Зины, предварительно шаркнув ножкой в виде извинительного расставания, нет. Ни черта давно и прочно не боялся Захар Дубров, кроме обычных волнений и страхов за родных и близких! Нет! А неожиданная любовь, заставившая растеряться. Не испугаться – а именно растеряться, как от лавины, рухнувшей бесшумной массой! Так сильно, глубоко, перевернув жизнь, рухнула на него встреча с Зинаидой…

Он лег на кровать поверх покрывала, не раздеваясь, прикрыл глаза согнутой в локте рукой, и неожиданно ярко, в деталях, вспомнилось ему прошлое, словно он вернулся в то время, переживая и проходя его заново…


Середина лихих девяностых. Он долго, несколько лет вкалывал на надрыве. Маленький Никитка, полная безнадега и безденежье. Захар тянул из себя жилы на всех возможных работах и подработках. Ничего, молодой, чего там, сдюжим! И действительно – ничего! Вскоре полегчало немного, и с деньгами, и с делами налаживаться стало, и Ирина на работу вышла – тоже подмога.

Прорвались вроде бы…

Но через годок, когда он и забывать стал, как пришлось вкалывать, случилось событие, напугавшее Захара до дрожи в поджилках, до паники!

Проснувшись одним далеко не прекрасным утром, Захар с удивлением понял, что не может встать с кровати!

Не то чтобы совсем уж обездвижен – ни рукой, ни ногой, но для того чтобы подняться, ему пришлось приложить максимум усилий, заставляя себя двигать конечностями. Встать-то он встал, и даже дотащил себя до кухни, но почувствовал, что совершенно разбит.

– Грипп, может? – встревожилась Ирина, потрогала его лоб и, не удовлетворившись результатом, пошла за градусником.

Может, и грипп, но странный какой-то: ни насморка, ни больного горла и кашля у Захара не было, и температура обрадовала положенной нормой. Вызвали участкового врача. Замученная женщина строгим, уставшим голосом объявила:

– Никаких признаков ОРЗ я у вас не нахожу! Горло, легкие чистые, температуры нет. Больничный не дам!

– Я не могу двигаться, нет сил, – пожаловался Захар.

– А кто сейчас может? Вон, только бандюки да бизнесмены крутые!

И ушла, раздосадованная необоснованным вызовом симулянта. Захар позвонил на работу, вернее, во множественном тогда еще числе – на работы, предупредил, что плохо себя чувствует, отлежится денек.

На следующий день ему действительно немного полегчало, и он, кряхтя, как дед-шишок, кое-как оделся и добрался до управления – основного места своей деятельности.

Сил не было вообще. Начальник, посмотрев на него, задумался. Видно было, что Захар Игнатьевич не симулирует – ему по-настоящему плохо. И потом – он был единственным, кто ответственно и серьезно работал.

– Вот что, Захар, я сейчас позвоню одному знакомому доктору. Пусть тебя осмотрит.

– Давай, – согласился Захар без энтузиазма.

Доктор, милый старичок из областной больницы, завел Захара в зачуханный кабинетик, в котором тоскливо-безнадежно облупилась масляная краска на стенах, стояли колченогий стул в паре со столом, покосившийся шкаф да кушетка в углу. В комнате пахло чем-то остромедицинским, неприятно напоминая о предназначении заведения. Захара с помощью коллеги, довезшего его на машине в больницу, уложили на кушетку, помогли ему раздеться. Врач долго ощупывал больного холодными пальцами, задавал множество вопросов, слушал через фонендоскоп и вынес вердикт:

– Вот что, молодой человек, сейчас я определю вас в палату, вам необходимо провести обследование.

– Какое обследование? – вяло спросил Захар.

– Какое можем, – удрученно вздохнул доктор.

Захар пролежал в больнице две недели. У него взяли на анализы столько крови, сколько он в жизни не терял, сделали всевозможные рентгены, УЗИ и еще что-то непонятное, да так ничего страшного и не обнаружили.

– Я предполагаю, – поделился выводами доктор, – у вас общая усталость организма и истощение, само собой. Отдых, витамины, хорошее питание, прогулки на воздухе! Извините, батенька, но больше ничего порекомендовать не могу, увы!

И выписали с богом, подальше от вопросов и недоумения.

Лучше Захару ни от диагнозов расплывчатых, ни от общеукрепляющей терапии не стало. Начальство отправило ценного работника в отпуск для выздоровления, а он слег в кровать и подняться уже не смог…

Захар старался, рвался изо всех сил, предпринимал все новые попытки встать, вернуться в нормальную жизнь, выполнял все рекомендации и… угасал.

Несколько раз, сцепив зубы, доставал себя из кровати, делал несколько шагов на пределе всех мыслимых усилий и терял сознание. Ирина возвращалась домой с работы, находила его на полу – холодного, без признаков жизни, – пугалась страшно, звонила отцу. Тот прибегал вместе с мамой, втроем они поднимали его и на руках переносили и укладывали обратно в постель. Никитку увезли на время к бабушке и дедушке, Ирининым родителям, подальше от горя и наползающего страха, а в доме повис устойчивый запах беды…

В какой-то момент Захару стало безразлично – нет, неосознанно, он боролся, как мог, старался, дрался за жизнь – но все чаще сознание отключалось и он проваливался в тяжелую муть…

Отец, Игнат Захарович, от безнадежности, обратился к тогдашнему хозяину объединения, в котором работал Захар, умолял помочь. Захара на самолете, в сопровождении только медперсонала, отправили в Москву на обследование. В клинике совсем другого уровня и качества врачебной помощи Захара продержали три недели.

Уж там обследовали – так обследовали!

Искололи всего, возили на каталке каждый день на какие-то замысловатые аппараты, он плохо все помнил и понимал, практически постоянно находясь на грани сознания.

И эти ничего не обнаружили.

Поставили туманно-расплывчатый диагноз: общее стремительное истощение организма, вызванное неизвестными факторами. И отправили тем же самолетом обратно.

Богу отдали – выживать, если сможет, или умирать, что скорее всего.

Он похудел на двадцать килограммов, кожа на теле обвисла, как у старика девяностолетнего, глаза запали в чернеющие близостью смерти глазницы, на лице сложились старческие глубокие морщины, волосы выпали, и Ирина брила его наголо, глотая беспомощные слезы.

Он умирал – это стало понятно всем родным.

Для борьбы за жизнь как минимум требовалось находиться в сознании. Он бы дрался до конца, зубами вгрызался, скручивая волю в жгут. Он не сдался бы никогда, до последнего! Не той Захар закалки был мужик, чтобы сдаваться.

Но и эту, последнюю возможность у него отняла судьба, выключая из жизни, из борьбы его замутненное, растворяющееся во тьме сознание…

Он уходил. Неотвратимо.

В эти дни с вахты в город вернулись мужики, с которыми Захар начинал свою карьеру на буровых после института. Как-то Ирина возвращалась с работы домой и встретила бригадира Василия Маркеловича, старого матерого нефтяника, который в свое время учил профессии, уму-разуму и жизни не битого тогда еще, зеленого Захара.