– Вернее, я Вадим. А Вадим имеет право называться и Вадиком, и Димой. Вадиком меня всю жизнь звала мама. Да-да! – Он посмотрел на Симу. – Та самая Римма Васильевна Кочерьянц, приятельница вашей мамы. Я всю жизнь ненавидел это имя маменькиного сынка, сосунка, гогочки! Сам я всегда всем представлялся Димой, назло ей: и в школе, и в институте, и на работе! Как только появилась возможность, я и в паспорте поменял Вадима на Дмитрия! Не вижу тут ничего предосудительного!

– Но… кажется, Римма Васильевна говорила, что вы… кажется, бухгалтер или кто-то в этом роде, – промямлила Сима.

– Ага! «Бухгалтер, милый мой бухгалтер!» – пропел Кочерьянц. – Это дело я знаю. Учился на экономиста. Но если бы я сказал маме название своей фирмы, она тут же коньки отбросила бы. Пусть уж лучше думает, что я бухгалтер.

– Вадик… Вернее, Дима, – вступила в разговор Татьяна, – а к чему был тот маскарад: курточка «прощай, молодость», буратинья шапочка, брюки по колена?

– Я ненавижу все, что навязывает мне моя мамочка! И баб ее тоже ненавижу! – выпалил Дима и осекся, виновато глядя на Татьяну. – Вас конкретно я не имею в виду, вы же понимаете…

Она торопливо кивнула, а Кочерьянц продолжил:

– Я специально так одеваюсь, чтобы они сразу отваливали! Вернее, когда я с мамой, то всегда так одеваюсь… Вернее, не всегда, а раньше… Впрочем, вам этого не понять…

– И про ураган специально плели?

– Естественно! Какой дуре еще раз захочется такую лабуду слушать?

– А не проще бы…

– Не проще! – перебил ее Кочерьянц. Он вскочил со стула и нервно забегал по комнате. – Сначала было не проще! Вы не знаете мою мамашу! Это же бульдозер! Танк! Бронетранспортер! Проехала по моей жизни, все расплющив и раздавив! Не мог я ей противостоять! Никак! Характера не хватало! Все детство и юность провел под ее гусеницами! Теперь, конечно, могу! Но мне, во-первых, доставляет удовольствие водить ее за нос, во-вторых, в этих переодеваниях есть определенный кураж, а в-третьих, мать уже стара и больна. Боюсь, не переживет, если узнает, как на самом деле изменилась моя жизнь. И есть даже в-четвертых… – Дмитрий Борисович приостановил свой одинокий бег по комнате Ирины и оглядел присутствующих в ней дам, будто проверяя, поймут ли они его, и все же решился сказать: – А в-четвертых, мне кажется, она уже кое-что подозревает, но по-настоящему ничего знать не хочет.

– Почему? – спросила Сима.

– Потому что тогда рассыплется вся ее стройная система ценностей. Она всю жизнь положила на то, чтобы воспитать из меня человека с большой буквы, а вышел всего лишь пошлый «Муж на час».

– Дима! – не выдержала Ирина и бросилась к нему с объятиями. – Ну что же пошлого в вашей фирме? Вы же не просто делаете деньги из воздуха, как многие другие! Вы людям помогаете! У вас же бюро добрых услуг! Может, есть смысл признаться маме?

Дмитрий Борисович неопределенно пожал плечами, милостиво принял ее утешения и с видом напрасно униженного и оскорбленного снова сел за стол. Гришмановская была счастлива оттого, что история перевертыша Димы-Вадика оказалась почти в стиле Достоевского. Это ее возлюбленного как-то возвышало. Она опять захлопотала у стола, не обращая внимания на разбившуюся чашку почти коллекционного фарфора. Она метнулась к шкафу, взяла с полочки Димин сюрприз и принялась разворачивать злато-пеструю упаковку.

– Девочки, Дима сказал, что тут мои любимые конфеты. Я обожаю «Золотую ниву». Надеюсь, это они! – весело сообщила подругам Ирина, размотала последний виток упаковки, и всеобщему обозрению предстала икона Божией Матери «Троеручица».


Дунаева не было на работе четыре дня. Татьяна вся извелась. В воскресенье они с Олегом встретились, как и договаривались. Встреча была трогательной и почти целомудренной. Обнявшись, они сидели на диване с Жертвой, которая спала, растянувшись одновременно на Татьяниных и на дунаевских коленях. Олег рассказывал о своей семье, и в частности о Тоне. Три года назад Тоню парализовало в одночасье, когда их сын, четырехлетний Тарасик, сбежал из детского сада и попал под машину. Сын отделался легким испугом, парочкой синяков и незначительными царапинами, а Тоня больше не встала. Как сказали врачи, болезнь уже давно таилась в недрах ее организма и была какой-то очень сложной, скорее всего наследственной. Тонина мать умерла очень молодой. Болезнь с ожесточением набросилась на ослабевшую от потрясения и страха за сына женщину и приковала ее к постели. Олег тратил огромные деньги на лекарства и врачей традиционного и нетрадиционного направления, но все усилия были бесполезны. Тоне отпустили не больше пяти лет жизни. Ухаживать за ней Олегу помогали сестра Ольга и ее уже взрослая дочь Верочка. Самому Олегу часто приходилось гоняться по всему Питеру за лекарствами и памперсами для взрослых, которые продавались отнюдь не во всех аптеках. Тоня старалась доставлять всем как можно меньше хлопот и никогда ничего не просила, если не считать последние полгода. Последнее время Тоня единственно возможным ей способом, а именно, выводя слабеющей рукой каракули в известном Татьяне блокноте, умоляла мужа найти женщину, которая смогла бы стать матерью семилетнему Тарасику. У Дунаевых действительно был второй сын, студент Сашка, который жил в общежитии и был уже вполне самостоятельным человеком. Поскольку Олег не желал говорить с Тоней ни о каких женщинах, она взяла в союзницы Ольгу с Верочкой, и они насели на него втроем.

– Ты только из-за этого? – дрожащим голосом зачем-то спросила Татьяна, хотя понимала, что примет любой его ответ.

– Я вовсе не думал ни о чем подобном, когда вдруг заметил, что постоянно останавливаю на тебе свой взгляд, – ответил Олег. – Не буду скрывать, что внешне ты похожа на Тоню… Такую, какой она была раньше… До болезни… Но это не означает ничего плохого, ведь правда?

Он приподнял за подбородок ее лицо, повернул к себе и поцеловал в губы. Татьяне очень хотелось прорыдать, что он ошибается, что это очень плохо, что она не желает быть похожей на его жену, что ей хочется быть любимой совсем по другим параметрам. Но она промолчала. Пусть любит, как может, только путь любит…

Олег почувствовал ее напряжение. Он погладил ее по волосам и сказал:

– Ты все-таки думаешь, что это плохо… Поверь, это не так. Все мы, как сейчас говорят, западаем на людей определенного типа. Вот уж наша табельщица Вероника – потрясающая красавица, но я никогда не смог бы в нее влюбиться.

– Почему? – удивилась Татьяна. Вероника действительно была красавицей: яркой брюнеткой с матовой кожей и голубыми глазами. Ее лицо сделало бы честь любому модному журналу.

– Потому что мне нравится совсем другой тип женщин. Моя жена должна быть неяркой, нежной и хрупкой.

При слове «жена» у Татьяны бешено заколотилось сердце. Зачем он мучает ее? Зачем произносит это слово? У него уже есть жена! У него ЕЩЕ есть жена! Несмотря на то что Татьяна получила благословение от Тони, она вдруг почувствовала себя преступницей, совершающей святотатство. Ей вдруг вспомнился золотой массивный крест на худых Тониных ключицах. Она закрыла лицо руками и простонала:

– Мы тут… А она – там…

– С ней Верочка, – сказал он.

– Я не про то…

– Я знаю.

– Мне кажется, что мы не должны… Пока…

Олег так резко повернулся к Татьяне, что Жертва скатилась с их колен и рухнула на пол. Она немного подумала, решила не подниматься и растянулась на тапочках своей новой хозяйки.

– Танечка! – почти прокричал Олег. – Любовь… она все равно уже случилась! Какой смысл ее таить, если она уже есть? Может быть, ее надо было сдерживать… раньше… Я не знаю… Но раз уж прорвало, то глупо делать вид, будто нас не тянет друг к другу. Это, наверно, было бы даже лицемерием! Как ты думаешь?

Татьяна не знала, что и думать. Она ненавидела себя, потому что желала смерти его жене, как сопернице, и боялась, что горе может изменить Олега и, может быть, даже любовь к ней. По всему выходило, что и так и сяк она беспокоилась только о себе.

– Я дурная женщина, – сказала она Олегу.

– Ты самая лучшая на свете женщина, – ответил он.

Ей опять хотелось спросить: «После Тони? После нее я на втором месте?» И опять она промолчала.

– Я люблю тебя, – сказал Олег. – Ты мне веришь?

Она молчала, царапая ногтем хвост жар-птицы на покрывале своего дивана.

– Клянусь сыновьями, – очень четко произнес Дунаев, – я люблю тебя… Не как Тоню…

– А как? – живо откликнулась она.

– Как совсем другую, новую для меня женщину. Ты не такая, как Тоня. И я… Совсем не огорчен этим…

Он сказал Татьяне то, что она больше всего хотела услышать. Она обняла его за шею. Она целовала его и приговаривала: «Милый, хороший, самый главный, единственный…»

Им так хорошо было сидеть в полутьме, обнявшись, что ничего большего в этот день с ними не случилось. Они знали, что впереди у них еще довольно большая жизнь.

И вот в понедельник Олег Дунаев не вышел на работу. Татьяна с ужасом осознала, что по какой-то нелепой небрежности они так и не обменялись телефонами. Вместо разреза на вилке шпинделя она рисовала на полях чертежа кружки и крючочки, когда ее вдруг позвали к местному телефону. Молодой женский и совершенно незнакомый голос требовал, чтобы она немедленно пришла в проходную. Татьяна набросила на плечи общий ватник, который использовался сотрудниками КБ как раз во время таких экстренных выскоков на улицу, выпросила у табельщицы пропуск и, по-старушечьи шаркая старыми босоножками со стоптанными задниками, пошла на проходную. Выскочив за вертушку, Татьяна принялась озираться по сторонам, по-птичьи вытягивая шею, чтобы дать знать вызвавшей ее молодой женщине, что она и есть та самая Татьяна Громова. Из гущи толпящихся командированных и смежников, которые, как всегда, дожидались в проходной подписания всяческих актов и прочих документов, выбралась юная девушка в черной куртке и надвинутой на самые глаза кожаной кепочке.

– Вы Татьяна Александровна Громова? – спросила она.