Вообще, императорский дворец с его парками был недоступен простым гражданам Византии. Константинополец мог всю жизнь прожить рядом с дворцом и никогда не иметь случая попасть внутрь. А ведь здесь было на что поглядеть, было чем восхититься. Золоченые крыши дворцов и храмов, мраморные колоннады галерей и переходов, широкие, спускавшиеся к искусственным водоемам лестницы, клумбы с изумительными цветами, к которым сходились посыпанные разноцветным песком аллеи, легкие беседки и многочисленные замысловатые фонтаны, скульптурные группы в античном духе или изваяния святых – все из редких пород мрамора или богато позолоченные. А еще кипарисы, пальмы, оливы, целая роща лимонных и апельсиновых деревьев, выращенных умелыми садоводами– сирийцами и несших на своих непривычно высоких стволах кровлю из вечнозеленой глянцевой листвы. С высоты дворцовых окон они казались очаровательным лугом, который простирался террасами до самой стены Палатия, за которой синело море.

Светораде порой не верилось, что она живет среди подобной красоты. Где же те дубравы на берегах Днепра, по которым она так сильно скучала? Где еловые боры, куда она уходила с подружками собирать ягоды или грибы? Где бревенчатые настилы улиц Смоленска, где каждый знал ее и радовался встрече, ибо считалось, что встреча с княжной со столь звучным именем сулит непременную удачу. Было ли это в ее жизни? Что сон, а что явь?

Но прошлое не отпускало. Однажды, когда они с Александром, мокрые и усталые, еще не отдышавшиеся после бурного соития, лежали на смятых простынях, кесарь вдруг огорошил княжну вопросом:

– Что такое Стема?

Она замерла, почувствовав, как гулко ударило в ребра сердце.

– Это по– русски, – только и смогла ответить.

– Это я понял, – приподнявшись на локте и нежно касаясь пальцем ее влажного горла, ответил кесарь. Негромко засмеялся. – Ты забавная. Порой в минуты наивысшего наслаждения, когда ты извиваешься в моих руках и я чувствую, насколько ты моя, ты вдруг восклицаешь непонятные слова на чужом языке. И чаще всего ты произносишь слово «Стема». Что оно означает?

Светорада отвернулась от него, легла на бок. «Нет, милый, в такие мгновения я как раз не твоя». Ей стало так горько… Она чувствовала себя предательницей. По отношению к одному и другому. Какое– то время княжна молча смотрела на свет звезд за высоким овальным окном.

– Это означает… самый лучший, – отозвалась наконец Светорада, видя, что кесарь не сводит с нее глаз.

Александр засмеялся ей в волосы, довольный ответом.

– А как по-вашему будет «любимый»?

– Ладо мое.

– Ладоооо моооиоооо?

Он снова засмеялся, а потом вдруг попросил ее рассказать про Русь.

Раньше он никогда не интересовался ее прошлым. Да и сейчас спросил не о ее судьбе, а о далекой варварской Скифии, как называли Русь надменные ромеи. И Светорада стала рассказывать… О зимах, каких тут никогда не ведали, о пушистом снеге, который поднимается сугробами до самых кровель изб, о курящихся на капищах жертвенных дымах, о том, как хорошо играть в снежки и скатываться на санках с горок. О том, каким чистым и благоуханным бывает воздух после стаивания снегов, как пробиваются из– под снега голубые пролески, как свежо и радостно вздыхает земля, давая жизнь многочисленным всходам. И о том, как вскрываются реки и по ним сходят на воду крутобокие ладьи, как поляны покрываются цветами, а потом наступает пора ягод. Хорошо уйти далеко в лес, найти среди папоротников маленькую ягодку землянику и съесть ее. Земляничка– то махонькая, а положишь на язык – вкус ее наполняет все существо. Сладко!

– Соладко! – вдруг повторил за ней Александр по– русски, но каким– то громким и злым голосом. – Ягоотка!

Он подскочил и, схватив свою хламиду, быстро накинул ее на плечи.

– Опять по– своему заговорила? Поряя ягод! Как ты так можешь, Ксантия? Слышала бы свой голос! Ты живешь в самом благословенном месте, я все тебе дал, а ты, как и прежде, Русь да Русь. Разве ты не понимаешь, как тебе повезло, что ты покинула свой дикий край и стала знатной византийской матроной? А ты в душе до сих пор хочешь быть дикаркой, язычницей… чужой мне!

Рассерженный, он ушел. Светорада откинула растрепанные волосы, вздохнула. Странно, но она даже не обиделась. Ей вдруг захотелось побыть одной со своими воспоминаниями.

Ночью она проснулась в слезах. Дом приснился, батюшка с матушкой, братья Ингельд и Асмунд. А еще ей снился мальчишка с длинным чубом и синими нахальными глазами. А потом уже не мальчишка, а ее муж, воевода Стрелок. Он смотрел на нее из далекого далека, улыбался, звал.

– Отпустил бы ты меня, Стемушка, – прошептала Светорада. – Тебя уже нет, а я живая. Дай мне покой.

Она свернулась калачиком, закуталась в пушистые и мягкие покрывала, пыталась согреться… Согреть ту частичку в своем сердце, где всегда царил холод утраты. И незаметно заснула.

Утром пришел Александр, сказал, что они поплывут кататься по морю на галее.[105] Она была рада, что он уже все забыл, вновь стал ее беспечным кесарем, веселым и ласковым. Они покидали Палатий через дворцовую гавань Вуколеон, их легкая галея под массой розоватых, косо наклоненных парусов уносилась по водам Пропонтиды, вдали синели возвышенности берегов, а солнечный ветер развевал волосы княжны, трепал темные кудри Александра. Они лежали под пурпурным балдахином, ели фрукты, кидали лепешки стаям прожорливых чаек, целовались и слушали звуки флейты, на которой играл старый слепой раб.

Порой Александр устраивал для Светорады представления: он вызывал во дворец Дафны карликов и заставлял их драться на мечах, он созывал мимов, и те удивляли княжну своими немыслимыми бессловесными историями, а Александр объяснял ей на ушко суть изображаемого. Порой приходили маги и фокусники, вытворяя нечто невообразимое: прокалывали себя лезвиями, обжигали огнем, но без ожогов, а то и заглатывали это пламя, извергая его жгучими фонтанами. Однажды Светорада решила удивить Александра и на один из устроенных им в Дафне пиров вызвала восточных танцовщиц. А затем и сама, нарядившись в шаровары и короткую жилетку с бубенчиками, пустилась в пляс, причем так умело и зажигательно танцевала, что Александр сорвался с места, подхватил ее на руки и закружил. Возбужденный неистовой пляской своей возлюбленной, он выгнал всех гостей и, прижав Светораду к золоченой колонне, овладел ею, не обращая внимания на строгие взоры икон на стене.

Позже Светорада спросила у него, не смущается ли он, когда любится прямо перед иконами?

– А, пусть смотрят, – вяло махнул рукой уставший после любовного соития Александр. – Лики… Может, и правы были иконоборцы,[106] уверяя, что это всего лишь разрисованные доски?

Он рассказывал своей русской княжне про некогда всколыхнувшее всю империю движение иконоборцев, а она хмурила темные брови, стараясь понять. В ней только зародилась и крепла вера в христианство, его же еретические настроения смущали и озадачивали ее. И она почти как подружку просила Богоматерь, чтобы та не лишала ее счастья любви. Славянская Лада была далеко, а Богоматерь смотрела в глаза молившейся княжне участливо и мудро, будто упреждая о чем– то. Но Светорада уже знала, как ранимо и недолговечно может быть счастье, потому и отдавалась ему с такой радостью.

– Ты у меня словно светлый ангел, – порой шептал в минуты любовного затишья Александр. – С тобой я забываю обо всем на свете.

У Светорады на глаза наворачивались глупые счастливые слезы.

Но постепенно в их отношениях с Александром стали возникать некоторые… нет, не проблемы, а так, недосказанности. К одной из таких относилось то, что Светорада молчала и не упрекала Александра, когда он приходил к ней подвыпившим после очередной пирушки с приятелями. Конечно, у этого наивысочайшего кесаря были приятели. Без них мало кто из мужчин живет, но Светорада считала, что у Александра они были несколько… неподобающими. Она, например, недоумевала по поводу странной, недавно возникшей привязанности кесаря к возничему Гаврилопулу. Тот был грубияном и неряхой, вел себя бесцеремонно, зачастую говорил откровенные гадости, мог напиться до беспамятства, издавал неприличные звуки. Однако все эти выходки только смешили Александра, он таскал Гаврилопула за собой везде, даже когда ходил к императору, хотя Лев ясно дал понять, что присутствие во дворце грубого возничего не вызывает у него одобрения. И все же Александр опять и опять приводил Гаврилопула, говоря, что тот под его личным покровительством и он не оставит своего любимца. Кесарь даже поселил Гаврилопула при дворце Дафны, выхлопотал для него придворный чин стратория, и теперь возничий всегда находился при особе самбазилевса, даже порой сидел в его личных покоях, когда там была Светорада. Просто сидел. Ковырял в носу, много ел, иногда погружался в какие– то свои мысли, если мысли могли родиться в этой низколобой, круглой, как шар, голове. Зато, едва речь касалась скачек, Гаврилопул оживал, становился красноречивым, многословным. Его познания о лошадях и способы управлять колесницей были неистощимыми. Александр мог часами обсуждать с ним тот или иной забег, бывший как недавно, так и много лет назад.

«Мужчины, кто их поймет», – смиряясь, думала Светорада.

Однако куда больше, чем Гаврилопул, ее угнетало присутствие при Александре некоего юноши Василицы, который был весьма хорош собой, но очень зол и своенравен. Он не считал нужным скрывать своей нетерпимости к Светораде. Это проявлялось в том, как он смотрел на нее, как резко отвечал, порой откровенно дерзил, и, даже когда Александр пару раз осадил его, это не помешало Василице выказывать ей свою неприязнь. Кесарь не мог не замечать такого отношения, но закрывал на это глаза. Причем к самому Александру Василица относился столь подобострастно, почти нежно, что Светорада стала испытывать некое подобие ревности. Кесарь первый сказал об этом, смеясь и обнимая ее, но княжна дулась после очередной дерзости Василицы и даже пыталась вырваться из объятий Александра.