Симона Вилар - Светорада Янтарная

И слаженно– то как пели!..

Светорада улыбалась, слушая. В какой– то миг заметила Фарлафа с его Голубой. Сидели любовнички на большом подоконнике, обнимались. Варяг играл косой своей милой, она приникала к нему нежно. Из– за нее, из– за Голубы ведь все, а вон поди ж ты, счастлива со своим ярлом. И он ее никому в обиду не даст. Хорошо быть подле такого… Светорада даже позавидовала тиверке. Быть рядом с милым, который защитит от всех жизненных напастей… Отправиться за ним в любые дали– дальние… Когда– то с ней было такое. Выпало ведь счастье, хоть и недолгое, но такое яркое… Вовек не забудешь. Но все равно сердце ретивое томилось и ждало, желая разрушить это спокойное одиночество в душе, какое не может развеять даже забота и доброта того, кто оберегает и ублажает ее. Ах, как хотелось полюбить! И вспомнился вдруг ее Тритон, заныло сердце, мечты вновь нагрянули. Доведется ли встретиться с ним вновь?.. Но потом вспомнила, как он оставил ее, как не являлся в условленное место на свидания. И горько на душе сделалось…

Светорада вздохнула. Опять смотрела туда, где в овальном проеме окна, на фоне слабого ночного свечения целовались ярл и его Голуба. Потом они взялись за руки и пошли вглубь темных переходов, переступая через лежащих вповалку русов.

Однако больше никто шастать впотьмах по заброшенному дворцу не решался. А тут еще Рулав стал рассказывать, как вышло, что у этого роскошного жилища появилась недобрая слава, отчего тут никто не решается жить. Сперва поведал, что некогда монастырь Святого Маманта долго стоял на пустыре в одиночестве, пока один из базилевсов не возвел здесь роскошное загородное поместье, тоже названное в честь Святого Маманта. Но что– то все не ладилось с этим жилищем. То кто– то болел и умирал, то заговоры тут учиняли. Когда болгарский хан Крум[69] ходил в поход на Царьград, он вообще здесь все порушил. Но через какое– то время дворец был восстановлен императором Михаилом III, получившим прозвище Пьяница за свою любовь к кутежам и возлияниям. Он же велел построить ипподром, любил останавливаться тут, в стороне от строгих глаз отцов Церкви и степенных сановников, здесь устраивал оргии и попойки. Был у этого императора любимый царедворец Василий. Михаил его сперва приблизил почти до соправителя, а потом решил погубить. Вот тогда– то Василий и задумал расправиться с Михаилом. Прибыв на одну из пирушек со своими сторонниками, он дождался, когда императора под руки отвели в опочивальню, и послал к нему убийц. Правда, спальник Михаила поднял шум, отчего и сам базилевс очнулся. И когда убийцы ворвались в его покой, он поднял руки, защищаясь. Убийцы, отрубив ему руки, чего– то испугались и кинулись прочь.

Тогда сам Василий взял меч и пошел в опочивальню Михаила. Император сидел на постели, обливаясь кровью, и гневно ругал своих убийц. Василий кивнул одному из них и велел добить царя. Тот вогнал нож в живот императора. Михаил умер в муках, а Василий объявил себя правителем и воцарился на много лет. И нынешний император Лев – продолжатель его династии.

– А про дворец святого Маманта с тех пор поговаривают, что это недоброе место. Нынешние правители его не посещают, так как ходят слухи, что по пустым переходам дворца и по сей день бродит призрак убиенного Михаила с отрубленными руками.

Рулав рассказывал эту историю спокойно и толково, да и крест на его груди свидетельствовал о том, что он многое знает о Византии, почти своим тут стал за время наездов. Обычное дело, Светорада с такими уже сталкивалась. И об убийстве Михаила Пьяницы Ипатий ей рассказывал. Однако сейчас княжне стало как– то не по себе. Да и не только ей. Русы, не отдавая себе отчета, начали собираться в кучу, переговаривались, что, дескать, сразу поняли, что с этим дворцом не все ладно. Потом решили зажечь факелы, а когда свет озарил помещение, стали обсуждать, как это Фарлафу с его Голубой не страшно таиться в потемках, где ходит убиенный базилевс. Неугомонный Свирька вдруг забеспокоился, дескать, как там они, не нападет ли на них окровавленный безрукий блазень?[70] Даже стал предлагать кое– кому пройти с ним во внутренние покои, посмотреть, все ли у них ладно. Его отговаривали, однако Свирьке словно вожжа под хвост попала. Пойду, сказал, и все тут!

В конце концов ему дали один из факелов, нашлась и пара сопровождающих. Они ушли во тьму переходов, а русы ждали чего– то, прислушивались. И все всполошились, когда в переходах раздались крики и грохот.

Свирька почти скатился с лестницы, а за ним его сотоварищи. Ругались грубо, потирали ушибы. Остальные же так и зашлись от хохота. Спрашивали:

– И кто же это вас так? Фарлаф обозлился или же безрукий царь спихнул?

Потешались, пока не появился полуголый Фарлаф, на Свирьку так глянул, что тот за статую амура поспешил спрятаться. Но Фарлаф был неумолим:

– Раз тебе неймется, Свирька, замени на посту кого– нибудь из уставших охранников. Вот и не будет, чем дурную голову загружать.

Свирька начал было оправдываться, что у него, мол, и в мыслях не было подглядывать за ярлом и его милой, что он за Фарлафа волновался, но все же, понурив голову, отправился нести дозор.

Светорада, нахохотавшись вволю, вновь примостилась на коленях Силы. Как ни странно, у нее было хорошо на душе. Сама не заметила, как заснула. Спокойно и устало. И среди своих была, и впечатлений хватило, чтобы утомиться.

На другой день дворец Святого Маманта окружили отряды схолариев. Стояли рядами, но на приступ не шли. Фарлаф и Рулав поднялись на ворота, переговаривались с их офицерами. Светораду тоже позвали, показывали, что с заложницей все в порядке. А она разглядела за рядами воинских копий богатые носилки Ипатия. Обрадовалась. Что ж, невенчанный муж не оставит ее в беде. Ей даже передали корзину с провиантом, чтобы пленная патрикия не голодала.

Она хотела поделиться снедью с русами, но те отказывались, несмотря на то что оставленной немногочисленной охраной дворца провизии явно не хватало, чтобы насытить такую ораву. Однако русы говорили, что им не впервой голодать. А не выпустят ромеи… Клялись сами раздобыть себе провиант в предместье.

И все же настроение у них было не так чтобы приподнятое. Понимали, что попали в передрягу. Особенно приуныли, когда явился сам эпарх Юстин, а вслед за ним приволокли боярина Фоста, заставив того уговаривать своих товарищей покинуть убежище.

Фост, выпихнутый вперед, сообщил, что по приказу градоначальника схватили и казнили нескольких русских гостей, не успевших укрыться. Для острастки остальных, так сказать. Но, припугнув люд, Юстин все же заявил, что готов отпустить русов, если те вернут без ущерба благородную госпожу Ксантию. Эпарх говорил, что русам даже позволят уйти на судах из Золотого Рога. При этом Фост делал какие– то знаки, чтобы осажденные что– то уразумели.

Фарлаф с Рулавом попытались истолковать эти жесты по– своему: дескать, так Фост пытается предупредить, что товары их конфискуют. Но это они уже и сами поняли. Ворчали на Фоста, что, мол, из– за тебя все, из– за сына твоего излишне рьяного теперь ущерб терпим. А еще было подозрение, что хитрят ромеи, как они это всегда умели, выманить хотят, чтобы потом напасть всем скопом. Эх, непросто все.

Рулав обратился к эпарху, сообщив, что русы отдадут заложницу и освободят дворец при условии, если Юстин Мана отведет от дворца отряды схолариев, а также поклянется именем своего Бога, что позволит русам спуститься к кораблям и беспрепятственно выйти в море. Только тогда они покинут убежище, а иначе ни себя не пожалеют, ни ромеев. Так что пусть Юстин хорошенько подумает, прежде чем решится напасть на торговых гостей с Руси. И опять Юстин обещал, а Фост гримасничал, словно упреждая. Так и разошлись, ни о чем толком не договорившись.

Настроение осажденных русов после переговоров с градоначальником было не самое хорошее. Осматривали свое оружие, кто– то вспоминал, какую отменную броню на постое оставил, – и стоила она недешево, и от хазарской стрелы не раз уберегала. Теперь же все проклятым христианам и их жадному эпарху достанется. Злясь от обреченности, они даже зачем– то разбили мраморную статую купидона со стрелой, будто несчастный божок был в чем– то виноват перед ними.

Когда настала ночь, русы, приуныв, долго сидели. Голодные, злые, не видящие для себя иного выхода, как погибнуть с честью. И были воинственны, грозились пролить столько ромейской крови, чтобы за каждого своего нескольких христиан положить. Насилу все угомонились. А потом, когда гнев поутих, успокоились маленько, стали гадать, что их ждет. И тут вдруг кто– то заиграл на рожке. Так переливчато и плавно по– русски, то грустно, то с неожиданной лихостью. Русов это сперва умилило, кто– то заговорил, вспоминая родные берега, близких, а некоторые стали вытирать кулаком выступившие слезы. Но потом на осажденных русов нашел некий раж. Попросили сыграть плясовую, стали улыбаться, притопывать да прихлопывать, а там уже кто– то выпрыгнул в освещенный круг, пошел выделывать коленца вприсядку.

Смешки русов перешли в подпевание и подзадоривание друг друга. Вон и маленький Свирька засеменил, выставив руки кренделем, кто– то приказал зажечь больше света, начал присвистывать. Ух– ма! Еще давай, жги, жги, пляши!..

Светорада тоже вдруг примкнула к танцующим, пошла перед ними белой лебедушкой, плавно и гордо неся вскинутую голову, ногами дробь выбивала часто– часто, только янтарные бусы подрагивали. Она ведь так любила плясать, а тут русский танец с его живостью и жаром, без этой извечной величавой медлительности ромейского хоровода.

Русы смотрели на нее восхищенно. То один, то другой из плясунов стремился покрасоваться перед ней – скакали, вились вьюном, шли в дробном топоте. Даже важный витязь Рулав не удержался, пошел боком на нее, пританцовывая и упирая руки в бока.