А потом все вокруг пришло в движение, загудели трубы, заржали кони, послышались крики. Становище снималось с места перед очередным переходом. И многие радовались известию, что они едут к большому хазарскому городу Саркелу.

Овадия подскакал к крытому возу, на котором ехала его любимая шаде.

– Вот увидишь, тебе понравится Саркел. Этот недавно возведенный город – гордость хазар. Его укрепления строили вызванные из самой Византии умельцы. Там есть на что посмотреть.

Он улыбался, сверкая зубами из-под полоски усов, веер развевал прядь волос на его обритой голове. Каурый, любимец шада, так и ходил под ним, звеня нарядной сбруей. Потом он взвился на дыбы, и царевич ускакал вперед каравана.

Когда по степи движется такое количество кочевых родов, это не может не потрясти воображение. Медленно едут, поскрипывая колесами, тяжелые возы, запряженные волами, величественной поступью шагают двугорбые верблюды, навьюченные разобранными войлочными юртами, мычит подгоняемый бичами пастухов рогатый скот. Большинство кочующих хазар движутся верхом: мужчины, женщины, даже дети, которых в степи сажают в седло еще до того, как они научатся как следует ходить. Были и пешие – слуги, невольники. За возами с людьми и поклажей сотни пастухов гнали бесчисленные табуны лошадей, отары овец. Даже издали было слышно, как ржут, схватываясь между собой, жеребцы, гортанно кричат погонщики. Шум, поднимаемый кочевьем, далеко катится над степью. Дрожит земля под тысячами копыт. Все живое поспешно убирается с дороги. Остановки делали только у колодцев – очень глубоких и узких, накрытых сверху крышками купольной формы из сплетенных тонких ветвей, обмазанных глиной. Колодцы довольно редко встречались на караванной тропе, и их выпивали почти до дна. Потом двигались дальше.

Светорада, пока не начинала донимать жара, тоже ехала верхом. Но когда становилось невмоготу, забиралась в собственную крытую кибитку, ложилась на мягкие пуховые валики, обтянутые гладким шелком. Служанки предлагали ей воду в глиняном кувшине, сохранявшем прохладу и в жару, обмахивали опахалами. Светорада смотрела из-под полога кибитки на степь, притихшую в полуденном зное. Степь казалась бесконечной и однообразной. И мысли княжны уносились в иные края. Она вспоминала прохладу дубовых рощ на Руси, крутобокие суда, пристающие к бревенчатым причалам у набережной Смоленска, вспоминала, как девушки поют песни, собравшись у плетней, или ведут хороводы на белых от обилия ромашек полянах…

Мысли о Руси, тоска по ней возвращались к княжне с уже привычным постоянством. Но она отгоняла их. Теперь ее жизнь изменилась, так что незачем изводить себя кручиной. И она стала думать об Овадии, о том, как хорошо, когда тебя любят и ублажают, заботятся о тебе. Овадия – хороший муж, он добрый, внимательный, ласковый. И она любит его. По крайней мере, ей с ним спокойно и хорошо. А это и есть любовь. Тело Светорады словно ожило, она получает удовольствие в объятиях шада, и, возможно, это одна из причин, отчего в ее душе воцарился мир. Правда, любиться с первым мужем, Стемой, у княжны выходило как-то по-другому… Было больше нежности, дурачеств, упоительного наслаждения. Овадия же набрасывался на нее с такой жадностью, что она порой терялась. Светорада не поспевала за его страстью, которая иногда утомляла ее, оставляя в душе и теле опустошение. А он опять хотел ее, опять дрожал от вожделения, его руки ласкали и сжимали ее, губы скользили по телу, словно его мучила непрестанная жажда и только Светорада могла утолить ее.

– Роди мне сына! – иногда требовательно шептал Овадия, склоняясь над распростертой Светорадой, доводя ее до исступления и почти мучительного наслаждения. – Роди мне батыра, который прославится на всю Хазарию!

На четвертый день пути впереди показался Саркел.

Они подъезжали к большой хазарской крепости ближе к вечеру, и мощные стены города всплывали внушительными силуэтами на фоне оранжевого закатного неба. При ближайшем рассмотрении они оказались почти белыми; недавно возведенные и построенные по всем правилам архитектуры византийцев, шестнадцать квадратных башен, как зубы исполинского чудища, угрожающе торчали из высокой насыпи на полуострове, огибаемом с трех сторон водами реки Дон. Главная башня, увенчанная по углам навесными башенками, находилась почти сразу за массивными городскими воротами, возвышаясь над всей округой огромным прямоугольником. Узкие окошки, утопая в глубоких нишах, казались подслеповатыми.

Светорада приподняла полог своей кибитки и с изумлением разглядывала это огромное сооружение, с которым не шли ни в какое сравнение ни срубные грады Руси, ни Дворцовые постройки в Итиле. Она обратила внимание и на огромные земляные валы вокруг каменной цитадели города, и на рвы, соединенные с рекой, и на подъемный мост, опущенный на массивных цепях из арки городских ворот. Еще одни ворота выводили на речную пристань, у бревенчатых причалов которой покачивались суда со спущенными парусами. В Саркеле сходились сухопутные дороги, идущие с востока на запад, и водный путь от Сурожского моря.[131] Вокруг самого города было разбросано множество поселений, зеленели ухоженные сады и огороды. Люди жались к мощной твердыне, где были рынки, караван-сараи, кузни ремесленников, гончарни и шорные ряды. К тому же за стенами мощной крепости всегда можно было укрыться в случае опасности, а его гарнизон состоял из трехсот умелых воинов-гузов, о которых даже итильские аларсии отзывались с уважением. Саркел был многолюден еще и потому, что в его окрестностях постоянно появлялись кочевые становища. Вот и сейчас по приказу Овадии подвластные ему роды стали устраиваться на постой. Сам же шад поскакал к подъемному мосту, мельком бросив взгляд туда, где остановилась кибитка Светорады. Его любимая шадё явно была недовольна, что ее оставляют за городской стеной, даже капризно топнула ножкой, но Овадия только рассмеялся: Светорада нравилась ему и такой сердитой, ему было отрадно осознавать, что он может укротить ее, сделать из своенравной и требовательной княжны покорную и ласковую жену… Но это потом. Пока же для него важнее, чтобы тот, с кем он договорился о встрече, не прознал, что женой Овадии стала смоленская княжна. И царевич бросил быстрый взгляд туда, где у пристани среди иных стругов покачивался большой корабль с вырезанной из дерева статуей женщины на носу – небесной богиней христиан, Девой Марией. На этом корабле приплыл в Саркел посланник Византии, ранее тоже бывший среди женихов прекрасной дочери Эгиля Смоленского.

Теперь же Ипатий Малеил стал стратигом[132] в городе Херсонесе. Овадия уже не раз отсылал к нему гонцов, упреждая о своей попытке изменить положение в Хазарии, объясняя, как важно, чтобы Византия выступила в этом деле союзницей заговорщиков. При условии, что его план увенчается успехом, и рахдониты будут лишены власти, Овадия обещал Византии немало выгод. Но сможет ли он осуществить свой план? Византия могущественна, однако у нее много врагов. И хазарские иудеи не единственные, кто ей не угоден. Но и не последние. Овадии очень хотелось верить, что в Константинополе прислушаются к нему, поддержат… А иначе…

Вышло иначе. Об этом и поведал ему прибывший на встречу Ипатий Малеил. Они беседовали в красивом покое, освещенном лучами заходящего солнца, которое бросало красноватые блики на золоченую мебель и пышные ковры. Ипатий сидел за круглым столиком, лениво попивая вино из высокого бокала, и невозмутимо рассказывал, что Византию сейчас больше тревожат отношения с их извечными соперниками арабами, а также неспокойное болгарское царство, образовавшееся у них под боком и доставляющее Константинополю немало хлопот своей далеко не миролюбивой политикой.[133]

– А с вашим беком Вениамином у нас сейчас мир, – почти безразлично говорил Ипатий. – Зачем же нам наживать себе нового врага, когда у божественного базилевса Льва[134] имеются иные заботы, требующие его внимания и оттока военных сил? Но ты не должен упрекать меня в бездействии, благородный шад Овадия. Я все верно передал в Константинополь, однако ни в ведомстве логофета дромы,[135] ни в священном Палатии[136] мне не дали положительного ответа. Такова уж, видно, воля неба.

Византиец отхлебнул вина, глядя на царевича поверх золоченого ободка бокала и при этом оставаясь совершенно бесстрастным. У этого знатного, еще нестарого вельможи было чуть смуглое продолговатое лицо, породистое и значительное, со сросшимися над переносицей бровями. В его взгляде читался опыт умудренного жизнью человека, но Овадия не видел в нем ни торжества, ни сочувствия. Вьющиеся черные волосы Ипатия лишь кое-где покрывал легкий налет седины, дорогая фиолетовая хламида[137] была изящно скреплена на плече брошью с крупным аметистом, а в манере облокачиваться на поручни кресла и слегка покачивать ногой сквозила изысканность, так отличавшая его от грузно ссутулившего, удрученного полученным известием хазарина Овадии с его обритой головой, клоком растрепанных волос и серьгами в ушах. Со стороны казалось, что в этих роскошных покоях встретились не два человека, а два мира, столь далекие, что им просто не могло быть никакого дела друг до друга. И все же они были людьми. Как ни старался Овадия казаться спокойным, получив отказ, он не смог скрыть своей подавленности. И византиец, уже уходя, не удержался, чтобы не выказать ему своего сочувствия. Даже намекнул, что если Овадии будет нелегко в Хазарии, то он может на время приютить его у себя в Херсонесе.

– Ты очень изменился со времен нашей последней встречи, Овадия бен Муниш, – заметил Ипатий. – Ранее ты был беспечным щеголем, который ни о чем не думал, кроме утех. Теперь ты стал государственным мужем, которого заботит судьба своей страны. Я помолюсь о тебе. Но ты достаточно силен и разумен, чтобы вынести груз свалившихся на тебя интриг и возможностей. Ты справишься. Да и не все так плохо у тебя, как я слышал. Мне уже донесли, что ты женился на удивительно пригожей деве со странным и благозвучным именем – Медовая.

Овадия из-под полуопущенных ресниц покосился на византийца. Испытывает? Разведывает? Что ему известно? И не оттого ли он столь холодно отнесся к его просьбе, что узнал, что упомянутая им Медовая и есть та славянская княжна, к которой сам Ипатий некогда безуспешно сватался?