— Неужели ты бы стала встречаться с этим индюком Ником?

Я уже собиралась обрушить на его голову весь доступный мне сарказм, но посмотрела ему в лицо и спросила мягко:

— Мы здесь это будем выяснять?

Борис загнал машину на стоянку, сунув охраннику хорошие чаевые, и молча поднялся в квартиру. От кофе он отказался, а заварил жасминовый чай. Мешать я ему не стала, скинула босоножки и забралась с ногами на диван, чувствуя, как расслабляются наконец душа и тело. Наполнив и подав мне чашку, он повторил свой вопрос, который от повторения звучал еще глупее. Я вздохнула.

— Извини, но твой вопрос настолько глуп! А поскольку глупость, как мне показалось, совершенно тебе не свойственна, то я была уверена, что ты не повторишь своего вопроса. Но ты повторил, и теперь я не знаю, удивляться ли мне, печалиться ли, что ты неуважительно ко мне относишься, или возмущаться той наглости, с какой ты смеешь обвинять меня черт знает в чем при полном отсутствии моей вины! Борис выслушал, хмыкнул и улыбнулся, но довольно криво.

— Нет, говоришь, признаков твоей вины? А кто ножку на ножку закидывал, так что платье, и без того не длинное, еще больше поднялось, ведь ты не будешь утверждать, что не делала этого?!

— Не буду. Закидывала, ну и что? Если ты намекаешь, что этот жест рождает у кого-то грешные мысли, то за это пусть отвечает тот, у кого они рождаются. Почему мужчины в собственных слабостях и грехах всегда обвиняют женщин? Вы что, настолько несамостоятельны, что даже за ваши мысли и желания должны отвечать мы, женщины?

На этот раз я попала не в бровь, а в глаз. Борис крякнул, вздохнул и отвел глаза. После минутного молчания он улыбнулся мне уже вполне искренне:

— Меня, кажется, занесло куда-то не туда, извини. Ты права, такая глупость мне не свойственна, просто эта встреча выбила меня из колеи.

Я удовлетворилась извинением и принялась за другую тему:

— Я не спрашиваю тебя, почему ты мне не сказал, что эти работы твои. Может, хотел сказать потом и не успел, но в любом случае это дело твое, я тоже тебе о многом не говорю, ты это знаешь. Картины мне понравились независимо от того, кто их автор, просто прекрасные работы. Хотя, конечно, я не знаток. Так, значит, ты художник?

— Нет, я не художник, по крайней мере я о себе так однозначно не сказал бы. Рисовать любил всегда, еще с детства, но никогда серьезно к этому не относился, тем более не предполагал, что займусь когда-нибудь живописью. Но в моей жизни случился такой период, когда я вдруг стал писать картины. Это продолжалось недолго — года три, три с половиной. Я был тогда сильно выбит из колеи, и это занятие просто спасло меня и физически и, особенно, духовно. Но больше никаких работ у меня нет, и я даже не помышляю, во всяком случае пока, заниматься живописью. Выставляться я не собирался, считал это глупостью, даже когда мне предлагали, ведь столько серьезных художников, отдавших этому искусству годы и все свои силы, хотят выставляться и не могут, а тут я полезу! Но один знакомый сказал мне, что я эгоист, оставляю свои работы только для себя, не показываю их, предложил эту галерею, о которой модная публика, падкая на дешевые сенсации, знает, и я согласился. Когда сегодня повез тебя туда, я никак не ожидал, что мы встретим там Нору.

То, что эта встреча была совершенно неожиданной для него, я поняла еще на выставке, но этот факт нисколько не приоткрывал покрова с секрета воздействия на него Норы. Я хотела непременно добраться до этого секрета, поэтому и спросила его напрямую:

— Кто она тебе, Нора? Почему так действует на тебя? Твоя бывшая жена, любовница?

Борис медленно встал с кресла, отошел к окну и встал спиной ко мне. Такой его маневр внушал тревогу, что же такого он скажет, что не может сказать лицом к лицу?

— Она моя мачеха, — бросил он через плечо. У меня что-то пискнуло в горле, а он продолжил, не поворачиваясь: — Бывшая мачеха, она несколько лет была женой моего отца.

У меня было ощущение, словно мне со всей силы врезали по лицу. Когда частота моего пульса снизилась до нормальной, я рискнула задать еще один вопрос, чтобы поставить уже все точки над «i»:

— Ты спал с ней?

— Да.

— То есть я имею в виду не потом, а тогда, когда она была твоей мачехой?

— Да-да! Именно тогда! Теперь тебе все понятно или еще вопросы будут? — вызверился он на меня.

Но для того, чтобы это сказать, а вернее, крикнуть, он повернулся ко мне лицом, а это было уже хорошо. Значит, он не настолько стыдится себя, чтобы не смотреть мне в глаза. Он тут же остыл и спросил глухим голосом:

— Тебе очень противно?

— Противно? Да нет, это совсем не то слово, скорее жаль. А точнее было бы жаль тебя, если бы я не знала, не угадывала бы, что ты сильный человек. Поэтому я скажу тебе вот что: хватит жалеть себя, хватит стыдиться того, что было когда-то! Падение — еще не катастрофа, нужно встать, выбраться из ямы, какой бы она ни была, и идти дальше, не оглядываясь на эту яму, ты слышишь меня? Человек, ушедший от своих грехов, преодолевший их, достоин уважения не меньше, чем никогда не грешивший, а может, и больше. Хватит размазывать сопли по своему прошлому, это говорю тебе я, не имеющая его.

Я тут же спохватилась, но Борис, кажется, не заметил моей оплошности. Он проговорил задумчиво:

— За одного раскаявшегося грешника семь праведников дают, так, что ли? — И вдруг принялся хохотать.

И чем больше он смеялся, тем больше светлело его лицо, словно со смехом от него уходило прошлое, спадало, как болячка спадает с ранки, когда на ней нарастает новая, еще розовая кожица.

Глава 12

СТОЛКНОВЕНИЕ

В понедельник я вышла на работу с намерением расспросить шефа о Норе и Николае, ведь если они знают о нем, то, по идее, он должен знать о них, может, и всплывет что-то важное. Но к шефу не приступишь просто так с разговором, нужно выбрать подходящий момент, и я все утро ломала себе голову над тем, как бы половчее это сделать? До обеда такой момент не подворачивался, шеф выглядел сердитым, а после обеда, который я провела, как обычно, с Юрочкой, вообще куда-то уехал. Но я не унывала: впереди еще много дней, а стало быть, и попыток. Работы было невпроворот, да и Юрочка появлялся то и дело, смешил меня, сыпал комплименты, он все еще не оставил намерения соблазнить меня. Сидя, по обыкновению, на краешке моего стола, с напускной печалью в голосе он жаловался на несправедливость жизни — все вокруг считают его моим любовником, а он даже не знает, какого цвета мои трусики.

Я засмеялась:

— Белые, Юрочка, белые.

— Что? — не понял он.

— Я говорю, что ты совершенно напрасно так расстраиваешься, можешь всем отвечать, что я ношу белые трусики.

— Ну знаешь ли, Ася! Я к тебе всей душой, а ты издеваешься надо мной. Ведь это просто выражение такое, а ты «белые, белые». Сердца у тебя нет, вот что. Эх, и за что я только пропадаю?

— Выражение такое, говоришь, надо же! И насчет твоей души я тоже что-то не пойму, разве ты душой ко мне стремишься? Я думала, телом.

Юрочка делал вид, что обиделся, и исчезал на час-другой, чтобы объявиться потом как ни в чем не бывало.

В среду шеф появился около одиннадцати, спросил у меня папку срочных бумаг, вызвал заместителя, потом бухгалтера и устроил у себя совещание. Целый час они там что-то решали, шеф злился, мне было слышно, как он то и дело повышает голос, что на работе с ним бывает нечасто. Потом он велел мне вызвать к нему Юрочку и еще двух сотрудников. Снова за дверью начался галдеж и базар, но все покрывал чей-то уверенный голос, настаивающий на своем. С удивлением я узнала голос Юрочки. Так вот он какой, когда не амурничает, а говорит по делу, уже не Юрочка, а Юрий Исаевич. Около часу дня распаренные и слегка взъерошенные сотрудники стали покидать кабинет. Их вид несколько заинтриговал меня, уж не дрались ли они там? Потом неспешно выплыл, словно лебедь по лону вод, наш юрист, уже опять в образе Юрочки, так как подмигнул мне и смешно округлил рот. Я не успела спросить у него, кто победил, меня вызвал к себе шеф. Я зашла, думая, что застану его раздраженным и уставшим от споров, но он был на удивление свежим и спокойным. Значит, ничего особенного не произошло, заключила я про себя, обычные рабочие моменты. Шеф вышел из-за стола и неспешно обошел меня вокруг, пристально рассматривая. Я сегодня пришла в брючном костюме бледно-сиреневого цвета, деловом, но очень элегантном. Может быть, шефу не нравится, что я в брюках?

— Костюм ничего, подходит, но вот личико… может быть, ты подкрасишься? Есть у тебя чем? Если нет, возьми у кого-нибудь, женщины вечно таскают с собой килограммы всякой ерунды в сумках. Да и волосы расколи, пусть будут свободными.

Я воззрилась на шефа, открыв рот, потом спросила:

— Зачем? Зачем мне краситься и для чего подходит мой костюм? Что вы затеваете, шеф? Надеюсь, вы не собираетесь выдать меня замуж?

— Ишь ты, разбежалась, замуж! Делай, что тебе говорят, даю тебе пятнадцать, ну хорошо, двадцать минут, чтобы собраться, будешь сопровождать меня на деловую встречу. Я давал тебе время войти в работу, освоиться, теперь ты достаточно ориентируешься в основных рабочих вопросах, пора тебе сопровождать меня, это часть твоей работы, ты ведь личный секретарь, а не машинистка. Иди собирайся, марш, марш!

Я колобком выкатилась из кабинета, села за стол, достала косметичку и начала наносить боевую раскраску. Косметики я не пожалела, выполняя, с одной стороны, волю начальства, а с другой — желая его удивить. Решила придать себе облик фам фаталь — роковой женщины. Правда, такой макияж больше подходит для вечернего освещения, и при дневном я буду выглядеть несколько вульгарно, но что мне за дело?! Сказано — сделано, я уложилась в двадцать две минуты и расчесывала волосы перед зеркалом, когда шеф вышел из кабинета с папкой в руках. Когда я повернулась к нему лицом, то он… нет, папку он не уронил, но его глаза расширились, он застыл на месте. К сожалению, в себя он пришел уже через несколько секунд.