Кристин Ханна - Светлячок надежды

– Мамочка, можно мне шоколадное печенье?

– Конечно. Немного травки никому не повредит. Клем, дай мне печенье.

А потом:

– Дот, похоже, твой ребенок вырубается…

Она не могла оторвать взгляда от футболки. Такая маленькая…

Наконец Дороти поняла, как долго она молчала.

– Ой, прости. Наверное, ты думала, что я уже ушла, но я еще здесь. Когда-нибудь ты поймешь, почему я обязательно возвращалась. Я всегда знала, где мое место. Просто не могла этого сделать. – Она аккуратно сложила футболку и отложила в сторону.

Следующим был большой плоский альбом для фотографий и газетных вырезок; пластиковую обложку украшали незабудки и изображение девочки. На обложке было написано: «Альбом Талли».

Трясущимися руками Дороти открыла альбом на первой странице, к которой была прикреплена маленькая фотография с зазубренными краями: худая девочка, задувающая свечу. На следующей странице письмо. Дороти начала читать вслух.

Дорогая мамочка, сегодня мне исполнилось одиннадцать лет.

Как ты? У меня все хорошо. Я думаю, что ты едешь ко мне, потому что скучаешь по мне так же, как я по тебе.

С любовью, твоя дочь Талли.

Дорогая мамочка!

Ты по мне скучаешь? Я скучаю.

С любовью, твоя дочь Талли.

Дороти перевернула страницу и стала читать дальше.

Дорогая мамочка!

Сегодня в школе нас катали на пони. Ты любишь пони? Я люблю. Бабушка говорит, что у тебя может быть аллергия, но я надеюсь, что нет. Когда мы будем жить вместе, мы можем завести пони.

С любовью, твоя дочь Талли.

– Ты всегда подписывалась «твоя дочь Талли». Интересно, тебе приходила в голову мысль, что мама тебя совсем не знает?

Из горла лежащей на кровати Талли вырвался какой-то звук. Ее глаза раскрылись. Дороти вскочила.

– Талли? Ты меня слышишь?

Талли снова издала звук, похожий на тяжелый вздох, и закрыла глаза.

Дороти долго стояла, ожидая нового знака. Талли иногда открывала глаза, но это ничего не значило.

– Я буду читать дальше. – Дороти села и перевернула страницу.

Я сегодня пробовалась в группу поддержки баскетбольной команды школы под песню «Чайна Гроув».

А ты знаешь эту песню?

Я знаю всех президентов. Ты все еще хочешь, чтобы я стала президентом?

Почему ты все никак не приезжаешь?

Дороти очень хотелось закрыть альбом – каждое слово каждого письма острым клинком пронзало ее сердце, – но она не могла остановиться. В этих письмах жизнь ее дочери. Не обращая внимания на слезы, она продолжала читать – каждое письмо, каждую открытку, каждую вырезку из школьной газеты.

В семьдесят втором году письма прекратились. Они не стали злыми, разоблачающими или обвинительными – просто их больше не было.

Дороти перевернула лист и открыла последнюю страницу. К ней был прикреплен маленький голубой конверт, запечатанный и адресованный Дороти Джин.

Она затаила дыхание. Только один человек называл ее Дороти Джин.

Она медленно распечатала конверт и нервно сказала:

– Тут письмо от моей мамы. Ты знала, что оно здесь, Талли? Или она положила его сюда уже после того, как ты поставила на мне крест?

Дороти вытащила один листок почтовой бумаги, тонкий, как пергамент и мятый, словно его скомкали, а потом снова расправили.

Дорогая Дороти Джин!

Я всегда верила, что ты вернешься домой. Много лет я молилась. Просила Господа вернуть тебя ко мне. Говорила Ему, что если Он подарит мне всего один шанс, то я больше не буду слепа.

Но ни Бог, ни ты не вняли мольбам старой женщины. Не могу сказать, что я виню кого-то из вас. Какие-то ошибки простить нельзя, правда? Проповедники насчет этого ошибаются. Должно быть, я послала Богу миллионы молитв. Одно-единственное слово от тебя значило бы для меня гораздо больше.

Прости. Такое короткое слово. Всего шесть букв, а у меня не хватало духа произнести их. Я никогда не пыталась остановить твоего отца. Не могла. Я слишком боялась. Мы обе знаем, как он любил зажженные сигареты, правда?

Теперь я умираю – угасаю, несмотря на твердое намерение дождаться тебя. С Талли у меня получилось лучше. Я хочу, чтобы ты это знала. Я была лучшей бабушкой, чем матерью. Этот грех я унесу с собой.

Я не осмелюсь просить тебя о прощении, Дороти Джин. Но мне жаль. Я хочу, чтобы ты это знала.

Если бы у меня был шанс на еще одну попытку.

Если бы…

Дороти молча смотрела на листок бумаги; слова плясали и расплывались у нее перед глазами. Она всегда считала себя единственной жертвой отца. Похоже, их было двое.

Трое, если считать Талли, которая тоже пострадала от деда – возможно, не напрямую, но все равно пострадала. Жизни трех женщин – жены, дочери и внучки – были погублены одним мужчиной.

Она тяжело вздохнула и подумала: «Ладно».

Всего одно простое слово: ладно. Это ее прошлое.

Ее прошлое.

Она посмотрела на дочь – Талли выглядела моложе из-за отрастающих волос и была похожа на спящую принцессу.

– Больше никаких секретов, – сказала Дороти. Скорее, прошептала. Она расскажет Талли все, прочитает и письмо матери. Это будет ее рождественским подарком дочери. Она расскажет все здесь, у этой кровати, начиная с того момента, на котором остановилась в больнице. А потом запишет всю свою историю, чтобы Талли смогла использовать ее в своих записях, когда понадобится. Больше никакого тайного стыда, никакого бегства и от того, в чем есть ее вина, и в чем нет. Может быть, когда-нибудь раны заживут.

– Ты согласна, Талли? – тихо спросила она, всем своим существом желая услышать ответ.

Рядом с ней Талли дышала ровно. Вдох и выдох.

Зима, казалось, будет длиться вечно. Серые дни сменяли друг друга, словно мокрые простыни на веревке. Тяжелые облака закрывали небо, изливаясь беспрерывным дождем, пока поля не стали черными и вязкими, а ветви деревьев обвисли, как мокрые рукава. Когда наконец пришли первые солнечные дни, поля в долине Снохомиш зазеленели, деревья снова выпрямились, потянулись к свету, а их верхушки покрылись свежей желто-зеленой порослью. Вернулись птицы; они чирикали и пикировали за жирными червяками, повылезавшими из влажной земли.

К июню местные жители забыли о мрачной зиме и не оправдавшей ожидания весне. В июле, когда вновь открылись фермерские рынки, люди уже начали жаловаться, что лето одиннадцатого года оказалось слишком жарким.

Подобно цветам в саду Мара всю зиму копила силы – или обнаруживала в себе те, что у нее всегда были.

Был конец августа. Время смотреть вперед, а не оглядываться назад.

– Ты уверена, что хочешь сделать это одна? – спросил отец, подходя к ней. Она закрыла глаза и прижалась к нему. Отцовские руки обняли ее, поддержали.

– Да, – сказала Мара.

В этом она была абсолютно уверена. Ей нужно кое-что сказать Талли. Она все тянула, надеясь на чудо, но теперь поняла, что чуда не будет. После аварии прошел почти год, и Мара собиралась уехать в колледж. Вчера вечером она помогала отцу в работе над его документальным фильмом о беспризорных детях – и эти дети со впалыми щеками, пустыми глазами и фальшивой бравадой потрясли ее до глубины души. Теперь Мара понимала, как ей повезло, что у нее есть семья и дом. «Я рада, что вернулась», – сказала она в камеру, когда отец снимал ее. Но ей нужно было сделать кое-что еще.

– Я обещала маме одну вещь, и должна выполнить обещание, – сказала Мара.

Отец поцеловал ее в макушку.

– Я горжусь тобой. Я тебе уже это говорил?

Она улыбнулась.

– Каждый день с тех пор, как я избавилась от розовых волос и пирсинга.

– Не поэтому.

– Знаю.

Он взял ее за руку и повел к машине, припаркованной рядом с домом.

– Осторожнее на дороге.

Теперь эти слова наполнились для Мары совсем другим смыслом. Кивнув, она села на водительское сиденье и повернула ключ зажигания.

Стоял чудесный летний день. Толпы туристов высаживались с парома на остров, заполняя тротуары в центре Уинслоу. На другом берегу залива поток транспорта, как обычно, был очень плотным, и Мара медленно двигалась на север.

В Снохомише она свернула с шоссе и выехала на улицу Светлячков.

Остановив машину у дома, Мара помедлила секунду, глядя на серую сумку с эмблемой универмага «Нордстром», лежавшую на сиденье рядом с ней. Наконец взяла сумку и пошла к двери.

Воздух был свежим и чистым; пахло зреющими на солнце яблоками и персиками. Отсюда Мара видела маленький разноцветный огород Дороти – ярко-красные помидоры, зеленые бобы, ряды покрытой листьями брокколи.