Кристин Ханна - Светлячок надежды

– Кто хочет что-нибудь сказать?

Но я теперь слушаю Кейт.

– Я всегда буду с тобой, Талли. Всегда. Подруги, вопреки всему. На этот раз ты не перестанешь верить.

Я действительно перестала верить – в нее, в себя, в нас. Во все.

Я смотрю на нее, вглядываюсь в ее лицо, которое знаю не хуже своего.

– Когда кто-то толкнет тебя или скажет, что дело не в тебе, или когда заиграет наша музыка… Прислушайся, и ты услышишь меня. Я всегда буду с тобой в твоих воспоминаниях.

Я знаю, что она права. Возможно, я всегда это знала. Ее нет. Я потеряла ее уже давно и до сих пор не знаю, как отпустить ее. Как отпустить свою вторую половинку? Но я должна ради нас обеих. Теперь я понимаю. Но не могу вымолвить ни слова.

– Ах, Кейти… – Слезы обжигают мои щеки.

– Видишь? – говорит она. – Ты прощаешься.

Она придвигается ко мне, и я чувствую исходящее от нее тепло, а потом – словно прикосновение пламени – ее кожа касается моей, которая покрывается мурашками; волосы на затылке встают дыбом.

– «Давай просто расстанемся, Джек, – напевает она. – Начни новую жизнь»  [26].

Музыка. Как же без нее!

– Я тебя люблю, – говорю я, и этого оказывается достаточно. Любовь не исчезает, теперь я это понимаю. – До свидания.

И с этим словом, идущим от самого сердца, я снова погружаюсь в темноту.

Я вижу себя словно издалека. Мне больно, очень болит голова, боль ослепляет меня – такая она сильная.

Двигаться. Ко мне возвращается старое слово, которое я когда-то знала. Передо мной черный бархатный занавес. Я за кулисами – наверное. Где-то там яркий свет…

Я должна встать и идти, но я очень устала.

Тем не менее я пытаюсь. Встаю. Каждый шаг отдается болью в спине, но я не позволяю боли меня остановить. Там, на сцене, горит свет. Яркий луч, словно от маяка, вспыхивает и указывает мне путь, а потом опять гаснет. Я все иду, продираюсь вперед. Мысли мои путаются, и я даже не знаю, кому молюсь. А потом передо мной вдруг начинает расти холм; он возникает прямо из темноты.

Я никак не могу на него подняться.

Откуда-то издалека до меня доносится голос:

– Очнись, Талли, пожалуйста…

И обрывки песни – что-то о сладких снах, – которую я почти узнаю.

Я пытаюсь сделать еще один шаг, но мои легкие горят от напряжения; боль охватывает все тело. Ноги меня больше не держат, и я падаю на колени; удар так силен, что от сотрясения решимость моя пропадает.

– Я не могу, Кейти.

Мне хочется спросить ее: «Почему я не могу?», и в отчаянии я уже готова выкрикнуть этот вопрос. Но я и так знаю ответ.

Вера.

То, чего у меня никогда не было.

– Вернись, Талли.

Я слышу голос крестной дочери. В моем черном мире он мерцает, словно тонкая паутинка, до которой никак не достать. Я тянусь к этому голосу, и он ведет меня за собой. Затем делаю глубокий, болезненный вдох и поднимаюсь с колен.

– Вы готовы? – спросил доктор Бивен. – Кто хочет что-нибудь сказать?

Мара не в состоянии даже кивнуть. Она не согласна. Нужно оставить Талли с трубками дышать, а не отключать от аппаратов. А если она умрет?

Мать Талли придвинулась к кровати. Ее потрескавшиеся бесцветные губы беззвучно шевелились; слов, которые с них слетали, Мара не слышала. Они все собрались тут, вокруг кровати, на которой лежит Талли: папа, бабушка и дедушка, близнецы и мать Талли. Папа говорил с Марой и мальчиками утром, на пароме, объяснял, что все это значит. Врачи повысили температуру тела Талли, перестали давать ей сильнодействующие лекарства. А теперь собирались отключить от аппарата искусственного дыхания, надеясь, что она очнется и станет дышать сама.

Доктор Бивен положил карточку Талли в кармашек на спинке кровати. Подошла медсестра и осторожно вытащила дыхательную трубку изо рта Талли. Время как будто остановилось.

Талли судорожно, с хрипом вдохнула, потом выдохнула. Под белым легким одеялом ее грудь понималась и опускалась, поднималась и опускалась.

– Таллула, – произнес доктор Бивен, склонившись над Талли. Он приподнял ей веки, направил в глаза луч маленького фонарика. Зрачки реагировали. – Вы меня слышите?

– Не называйте ее так, – хриплым голосом сказала Дороти. Потом добавила, уже тише, словно сомневаясь, стоит ли это говорить: – Она ненавидит это имя.

Марджи взяла Дороти за руку.

Мара отстранилась от отца и придвинулась еще ближе к кровати. Талли дышала сама, но все равно была словно мертвая – вся в сизо-черных синяках, перебинтованная, обритая.

– Давай, Талли, – прошептала Мара. – Вернись к нам.

Ничего не происходило.

Мара не знала, сколько времени она стояла тут, сжимая поручни кровати, ожидая, когда очнется крестная. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем она услышала голос доктора Бивена:

– Ну что ж. Думаю, время покажет. В течение следующих четырех часов мы будем наблюдать за ней. Будем надеяться, она очнется.

– Будем надеяться? – переспросила Марджи. Они с некоторых пор с недоверием относились к этой фразе, когда слышали ее от врачей.

– Ничего другого я не могу сказать, – пожал плечами доктор Бивен. – Пока не могу. Но активность мозга у нее в норме, зрачки реагируют на свет. И она дышит самостоятельно. Это хорошие признаки.

– Значит, мы ждем, – сказал отец.

– Ждем, – кивнул доктор Бивен.

Когда Мара посмотрела на часы, то увидела, как движутся тонкие черные стрелки, отсчитывая минуты.

Она слышала, как взрослые перешептываются у нее за спиной и резко повернулась к ним:

– Что?

Отец шагнул к ней. Протянул руку и больно сжал ее пальцы. Мара поняла, что дело плохо.

– Думаешь, Талли умрет? – спросила она.

Он вздохнул, и этот вздох был таким печальным, что Мара с трудом сдержала слезы.

– Я не знаю.

Она вдруг почувствовала, что рука отца – это спасательный трос. Как могла она забыть, что отец всю жизнь был для нее опорой? Всегда, даже в те времена, когда Мара ссорилась с матерью.

– Она очнется. – Мара пыталась убедить саму себя. Ее мать часто повторяла: «Не теряй веры, пока это возможно, а потом тоже продолжай верить». Но мама умерла. – Значит, мы просто ждем?

Отец кивнул.

– Я отведу мальчиков и дедушку пообедать. Ты же знаешь, что Уильяму нужно есть каждый час – иначе катастрофа. Ты голодна?

Мара покачала головой.

– Мы с Дороти пойдем выпьем кофе, – сказала Марджи, подходя к Маре. – Последние несколько часов были тяжелыми. Хочешь с нами? Выпьешь горячий шоколад.

– Я останусь с Талли, – ответила Мара.

После того как все ушли, она долго стояла у кровати крестной, облокотившись о спинку. Картины прошлого всплывали одна за другой, выстраивались в ряд. В самых счастливых днях ее детства всегда присутствовала Талли. Мара вспоминала маму и Талли на школьном спектакле; мама уже была больна, после химии у нее выпали волосы, она сидела в инвалидной коляске. Мара смотрела со сцены на двух лучших подруг и видела, как они обе плакали. Талли наклонилась к маме и вытерла ей слезы.

– Талли! – взмолилась Мара. – Пожалуйста, услышь меня! Я здесь. Это Мара, и мне так стыдно за то, что я сделала. Я хочу, чтобы ты очнулась и накричала на меня. Пожалуйста!

– Мне очень жаль, – тихо сказал доктор Бивен.

«Интересно, – подумала Дороти, – знает ли он сам, сколько раз произносил эти слова за последнюю неделю»? Но в одном они все не сомневались: доктору Бивену действительно жаль, что Талли не вышла из комы. Он по-прежнему предлагал им надежду, словно леденец, который держал в кармане на крайний случай, но надежда в его взгляде начала гаснуть. На второй день доктор Бивен назначил трахеотомию для обеспечения – как он выразился – эффективной оксигенации в легких, а в нос пациентки ввели зонд для кормления и закрепили пластырем.

Талли как будто спала. Именно это больше всего беспокоило Дороти, которая много часов провела в палате дочери. И каждую секунду ждала. Все прошедшие восемь дней она думала: «Сегодня».

Сегодня Талли очнется.

Но потом наступал вечер, в палату заползала тьма, а неестественный сон дочери все никак не прерывался.

Теперь доктор Бивен пригласил их всех для разговора. Вряд ли это могло быть добрым знаком.

Дороти стояла в углу, прислонившись спиной к стене. В своей мятой бесцветной одежде она казалась здесь лишней.

Джонни выпрямился и скрестил руки на груди; сыновья не отходили от него. О его состоянии можно было судить по мелочам: плохо выбритые щеки, криво застегнутая рубашка. Марджи выглядела совсем маленькой, сгорбленной. Прошедшая неделя измотала ее, добавила страданий в переполненное болью сердце. Бад не снимал темных очков. Дороти казалось, что его глаза за темными стеклами всегда полны слез. Но хуже всех выглядела Мара. Она была похожа на привидение: исхудавшая, нервная. Она двигалась так, словно тщательно рассчитывала каждый шаг. Большинство людей при взгляде на бледную девушку с крашеными черными волосами, в мешковатых джинсах и толстовке, видели перед собой страдающую молодую женщину, но Дороти, слишком хорошо знакомая с угрызениями совести, замечала, что Мара испытывает такие же чувства. Дороти – как и все они – надеялась на благополучный исход. Она запрещала себе думать о чем-либо ином.