Кристин Ханна - Светлячок надежды

Дрожащими руками я развернула листок.

«Querida  [24], – прочла я, и мое сердце остановилось. Я была готова поклясться, что слышу голос Рафа и чувствую запах апельсинов. – Я люблю тебя, и всегда буду любить. Я вернусь, найду тебя, и мы вместе с Таллулой начнем все сначала. Жди меня, querida, как я жду тебя».

Я посмотрела на старика и увидела в его глазах отражение своей боли. Я сжала пальцами записку – она казалась мне очень хрупкой, как пепел, – и, спотыкаясь, молча вышла из дома. Я шла, пока не стемнело, но и потом не остановилась, а продолжала идти.

На следующий день, на митинге протеста в Лос-Анджелесе, я все еще плакала. Мои слезы смешались с пылью и грязью, превратившись в раскраску утраты. Я стояла посреди огромной толпы – там были в основном молодые люди вроде меня, не меньше тысячи, – слышала, как они скандируют лозунги, протестуя против войны, и это глубоко потрясло меня. Люди там умирают!Гнев, который всегда жил во мне, теперь нашел выход.

В тот день меня арестовали в первый раз.

Я опять начала терять счет времени. Пропадали дни, недели, даже месяцы. Теперь я знаю, что это из-за наркотиков. Марихуана, ЛСД. Тогда ничего не казалось мне опасным – так я хотела отключиться и обо всем забыть.

Ты преследовала меня, Талли; ты и твой отец. Вы мерещились мне в потоках горячего воздуха, поднимающихся от голой земли в коммуне Мохаве, где я жила. Я слышала твой плач, когда мыла посуду или набирала воду в резервуаре. Иногда мне казалось, что твоя маленькая ладошка касается моей руки, и я вздрагивала и кричала от страха. Мои друзья просто смеялись, предупреждали насчет злоупотребления наркотиками и думали, что ЛСД мне поможет.

Оглянувшись назад – когда наконец я пришла в себя, – я подумала, что это естественно. Шестидесятые годы, а я была почти ребенком, пережившим домогательства и унижения. Я думала, это моя вина. Неудивительно, что наркотики полностью поглотили меня. Я превратилась в щепку, которую несет поток в холодной реке. Все время под кайфом.

Но однажды ночью, когда жара особенно донимала меня, мне приснился отец. В моем кошмаре он был жив и приходил к тебе. Если в моей жизни появлялся ночной кошмар, избавиться от него было уже невозможно. Не помогал ни секс, ни наркотики, ни медитация. В конце концов я не выдержала. Сказала одному парню – мы называли его Винни-Пухом, – что буду ублажать его всю дорогу до Сиэтла, и он отвез меня домой. Я назвала ему адрес. Потом я помню, как мы впятером сидим в стареньком «фольксвагене», который мчится на север, и, окутанные облаком сладкого дыма, подпеваем «Дорз». Мы останавливались у дороги, готовили в чугунной кастрюльке на открытом огне шоколадное печенье с марихуаной, принимали ЛСД.

Ночные кошмары становились все ужаснее. Я начала видеть Рафа и при свете дня, начала думать, что меня преследует его призрак. Я слышала его голос, называвший меня шлюхой и плохой матерью. Я все время плакала во сне.

А однажды я проснулась, все еще под кайфом, и обнаружила, что мы стоим напротив дома моей матери. Микроавтобус был припаркован наполовину на дороге, а наполовину на тротуаре. Вряд ли кто-то из нас помнил, как мы сюда приехали. Я выбралась из автобуса и спрыгнула на тротуар. Я знала, что плохо выгляжу и плохо пахну, но что тут можно было сделать?

Нетвердой походкой я перешла дорогу и вошла в дом.

Ты сидела на кухне и играла ложкой. Я открыла раздвижную дверь и вошла. Где-то наверху зазвенел звонок.

– Это дедушка, – сказала ты, и я почувствовала, как внутри меня поднимается волна ярости. Неужели он жив? И что он с тобой сделал?

Я бросилась наверх, ударяясь о стены, звала мать. Она была в своей комнате, вместе с отцом. Он лежал на двуспальной кровати, похожий на труп. Лицо обвисшее, серое, на подбородке струйка слюны.

– Он еще жив? – крикнула я.

– Парализован, – ответила мать, поднимаясь.

Я хотела сказать матери, что забираю тебя. Но я была вне себя, мысли у меня путались. Я ринулась вниз и схватила тебя на руки.

Мать побежала за мной.

– Он парализован, Дороти Джин. Я сказала полиции, что у него удар, клянусь! Тебе нечего бояться. Никто не знает, как на самом деле все произошло. Можешь остаться.

– Твой дедушка может ходить? – спросила я тебя.

Ты покачала головой и сунула палец в рот.

Но я продолжала прижимать тебя к себе и никак не могла отпустить. Я представила свое искупление, представила, как мы начнем все сначала. Представила жизнь с оградой из штакетника, трехколесными велосипедами и собраниями «Хранительниц очага»  [25].

Я взяла тебя.

И чуть не убила, позволив съесть шоколадное печенье с марихуаной.

И мне даже не пришло в голову отвезти тебя в больницу, когда ты начала отключаться. Это сделал Винни-Пух.

– Не знаю, Дот. Похоже, слишком много травки для ребенка. Она какая-то зеленая.

Я отвезла тебя в отделение неотложной помощи и сказала, что ты нашла соседскую заначку. Впрочем, никто мне не поверил.

Позже, когда ты заснула, я пробралась к тебе в палату и прикрепила к твоей рубашке записку с именем и телефоном моей матери. Ничего другого я придумать не могла. Наконец до меня дошло: я тебя не заслужила.

Тогда я поцеловала тебя и ушла.

Готова поспорить, ты ничего этого не помнишь. Надеюсь, что не помнишь.

После этого и началось мое падение. Время стало эластичным, как резина. Марихуана и барбитураты затуманили мне мозги и лишили возможности заботиться о чем бы то ни было. Шесть лет я провела в коммунах, в разрисованных школьных автобусах, голосуя на обочинах дорог. И по большей части под кайфом, так что даже не понимала, где нахожусь. Я добралась до Сан-Франциско. Это был эпицентр. Секс. Наркотики. Рок-н-ролл. Я почти ничего не помню до того момента, как однажды выглянула в грязное окно автобуса по пути на митинг и увидела «Космическую иглу».

Только тогда до меня дошло, что мы уже не в Калифорнии.

– Стой! Здесь живет мой ребенок! – закричала я.

Мы остановились перед домом моей матери. Я понимала, что не должна выходить из автобуса, что тебе будет лучше без меня, но я была под кайфом, и мне было плевать.

Я выбралась из автобуса, а за мной облако дыма от марихуаны, которое окутывало меня, защищало. Я подошла к парадной двери и громко постучала. Потом попыталась стоять прямо. Попытка оказалась настолько неудачной, что я не могла удержаться от смеха. Я плохо соображала, и…

Бип-бип…

Сквозь воспоминания Дороти пробивался какой-то шум, возвращая к реальности. Она так глубоко погрузилась в свою историю, что не сразу поняла, что происходит. Сигнал тревоги.

Она вскочила:

– Помогите! Сюда, кто-нибудь! Пожалуйста! Кажется, у нее останавливается сердце. Пожалуйста! Быстрее! Кто-нибудь, спасите мою дочь!

Меня окружает яркий, всепроникающий свет, словно я лежу внутри звезды. Рядом я слышу дыхание Кейт. В воздухе плывет запах лаванды.

– Она здесь… здесь, – говорю я, потрясенная самой мыслью, что мать пришла ко мне.

Я слушаю ее голос, пытаюсь вникнуть в смысл ее слов. Что-то о фотографии, а одно слово – querida– я вообще не поняла. Все это казалось бессмысленным. Просто смесь звуков и пауз. И голос, одновременно забытый и навечно отпечатавшийся в моей душе.

А потом я услышала что-то еще. Звук, казавшийся чужим в этом прекрасном месте. Гудок.

Нет, писк. Как самолет высоко в небе или комар, жужжащий у самого уха.

Потом шаркающий звук. Как от обуви на толстой подошве. Щелчок закрывающейся двери.

Но здесь нет двери. Ведь так?

Возможно.

Сигнал тревоги не умолкает.

– Кейти?

Я оглядываюсь и вижу, что рядом никого нет. Мне холодно, по телу пробегает дрожь. Что случилось? Что-то меняется…

Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться, заставить себя увидеть, где я нахожусь, – и понимаю, что лежу в больничной палате, подключенная к аппаратуре. Постепенно надо мной проступает какая-то решетка. Звукоизолирующая плитка. Белый пористый потолок с серыми дырочками. Как пемза или старый бетон.

И вдруг я возвращаюсь в свое тело. Я лежу на узкой кровати с металлическими поручнями, которые изгибаются, словно угорь и сверкают серебром. Я вижу рядом с собой мать. Она что-то кричит о своей дочери – обо мне, – а потом отходит. Появляются врачи и медсестры, они оттесняют ее.

Все аппараты вдруг замолкают и словно смотрят на меня, выжидая. Их округлые контуры становятся угловатыми. Они о чем-то перешептываются, но слов я разобрать не могу. Зубчатая зеленая линия прочерчивает черное квадратное лицо, которое улыбается, потом хмурится и гудит. Рядом со мной что-то ухает и чмокает.

Боль пронзает грудь – настолько стремительно, что я не успеваю позвать Кейт.

Потом зеленая линия выпрямляется.

– Она же умерла. Почему мы еще здесь?

Мара повернулась к Пакстону. Он сидел на полу комнаты для родственников, вытянув скрещенные длинные ноги. Рядом с ним лежала груда разноцветных упаковок от еды – печенья, пирожных, картофельных чипсов и шоколадных батончиков; он покупал все, чем был заполнен торговый автомат рядом с лифтом. И отправлял Мару к отцу за деньгами. Она нахмурилась.