В мае девятого года Лукас звонит мне и приглашает на последний бейсбольный матч сезона. Я встречаюсь с Джонни у стадиона и сижу рядом с ним на трибуне. Поначалу нам неловко сидеть рядом; мы оба не знаем, как вести себя друг с другом, но к концу третьего периода находим нужный тон. Если не вспоминать Кейт, мы снова обретаем способность вместе смеяться. Летом и осенью я часто приезжаю к ним в гости.

К зиме я почти пришла в норму. Даже разработала план привезти Мару на праздники пораньше, чтобы украсить дом.

– Ты готова? – спрашивает Джонни, когда я открываю ему дверь своей квартиры. Видно, что он взволнован, и ему не терпится приняться за дело. Мы все переживаем за Мару, и идея забрать ее из колледжа пораньше кажется нам удачной.

– Я всегда готова. Ты же знаешь. – Я обматываю горло кашемировым шарфом и иду вслед за ним к машине.

В этот холодный и темный декабрьский день тучи нависают прямо над домами. Не успеваем мы доехать до шоссе, как начинается снегопад, но, к счастью, такой слабый – когда снежинки долетают до ветрового стекла, они превращаются в мелкие брызги, которые быстро стирают «дворники». От снега становится немного веселее. По пути мы говорим о Маре, ее ухудшающихся оценках и нашей надежде, что второй год у нее будет успешнее, чем первый.

Готический кампус Университета Вашингтона в такую погоду не выглядит так величественно, как в погожие дни – под свинцовым небом изящные здания с башенками кажутся призрачными. Снегопад усиливается; на зеленые лужайки и бетонные скамьи ложится белое покрывало. Студенты торопливо перебегают от здания к зданию – их рюкзаки и капюшоны быстро становятся белыми. Повсюду чувствуется какая-то странная тишина и безлюдье, непривычные в таком гигантском кампусе. Последние несколько дней перед рождественскими каникулами. В воскресенье университет закроется до января. Многие студенты уже разъехались по домам. За окнами, из которых лился золотистый свет, можно увидеть преподавателей, они спешат проверить последние контрольные, пока не начались каникулы.

Административное здание практически пусто. У комнаты Мары мы с Джонни останавливаемся и смотрим друг на друга.

– Мы должны кричать «сюрприз»? – спрашиваю я.

– Думаю, это и так станет понятно, когда она откроет дверь.

Джонни стучит в дверь.

Мы слышим шаги, и дверь открывается. Перед нами Пакстон, в семейных трусах и армейских ботинках, с кальяном для марихуаны в руке. Он бледнее, чем обычно, глаза его остекленевшие и пустые.

– Ничего себе… – произносит он.

Джонни толкает Пакстона с такой силой, что тот спотыкается и падает. Комната пропахла марихуаной и чем-то еще. На прикроватной тумбочке маленький листок мятой, почерневшей фольги, а рядом с ним грязная трубка.

Джонни отшвыривает в сторону коробки из-под пиццы и пустые банки кока-колы.

Мара в постели; на ней только лифчик и трусики. При нашем появлении она подтягивает одеяло к груди.

– Какого черта вы здесь делаете? – спрашивает она. Речь у нее замедленная, глаза блестят. Она явно под кайфом. Пакстон идет к ней.

Джонни хватает Пакстона, и, словно фрисби, отшвыривает в сторону, затем прижимает к стене.

– Ты ее изнасиловал, – говорит он. От его голоса становится страшно.

Мара выбирается из постели и тут же падает на пол.

– Папа, не надо…

– Спросите ее, насиловал ли я вашу дочь, – говорит Пакстон и кивает на меня.

– Что? – кричит Джонни. – Что ты об этом знаешь?

– Она знает, что мы давно спим вместе, – говорит Пакстон и злорадно улыбается. Он роет могилу нашей дружбе, причем прекрасно понимает это и наслаждается ситуацией.

– Пакс… Не надо… – бормочет Мара и, спотыкаясь, направляется к нему.

Взгляд Джонни становится холодным, как лед.

– Что ты знаешь?!

Я хватаю его за руку и тяну к себе.

– Пожалуйста, Джонни. Послушай меня, – шепчу я. – Она думает, что любит его.

– Как ты могла не сказать мне?

Мне страшно отвечать.

– Она заставила меня дать обещание.

– Она ребенок.

Я качаю головой:

– Я пыталась…

– Кейт не простила бы тебе этого. – Джонни точно знает, что эти слова словно сдирают с меня кожу. Услышав мой стон, он поворачивается к дочери.

Мара уже на ногах, держится за Пакстона, словно боится упасть без его поддержки. Теперь я вижу, что в брови у нее продето колечко, а в волосах фиолетовые пряди. Она натягивает джинсы, подбирает с пола грязную куртку.

– Мне надоело притворяться такой, какой вы меня хотите видеть, – говорит Мара. Из глаз ее текут слезы, и она раздраженно смахивает их. – Я бросаю колледж и уезжаю отсюда к черту. Я хочу жить своей жизнью. – Надевая туфли, она вся дрожит. Мне видно даже отсюда.

Пакстон одобрительно кивает.

– Это разбило бы твоей маме сердце. – Таким злым я Джонни еще не видела.

Мара пристально смотрит на него.

– Она умерла.

– Идем, Мара, – говорит Пакстон. – Пора убираться отсюда.

– Не уходи, – шепчу я. – Он погубит тебя.

Мара поворачивается. Ноги ее не держат, и она натыкается на стену.

– Ты говорила, что каждой девушке раз в жизни нужен поэт. Я думала, ты понимаешь. Несмотря на всю эту чушь вроде «я могу только любить тебя».

– Что она сказала? – кричит Джонни. – Девушке нужен поэт? Господи, ради…

– Он тебя погубит, – повторяю я. – Вот что нужно было тебе сказать.

– Да. – Лицо Мары становится жестким. – Расскажи мне о любви, Талли. Ты ведь так много о ней знаешь.

– Она – нет, но я знаю. – Джонни обращается к Маре. – И ты тоже. Твоя мама не хотела бы видеть тебя рядом с этим парнем.

Глаза Мары становятся безжизненными и пустыми.

– Не вмешивай ее сюда.

– Ты едешь домой, немедленно, – говорит Джонни. – Или…

– Или что? Могу вообще домой не возвращаться? – огрызается Мара.

У Джонни такой вид, словно почва уходит у него из-под ног. Но я вижу, как он зол.

– Мара…

Она поворачивается к Пакстону:

– Забери меня отсюда.

Я задыхаюсь. Неужели все так быстро закончилось? Я слышу, как захлопывается дверь, и поворачиваюсь к Джонни.

– Пожалуйста, Джонни…

– Не надо. Ты знала, что она спит с… этим типом. – Голос у него дрожит. – Не понимаю, какого черта Кейт терпела тебя столько лет. Одно я знаю точно: хватит. Это твоя вина. Больше не смей приближаться к моей семье.

Впервые за все время нашего знакомства Джонни поворачивается ко мне спиной и уходит.

17

– О Талли!

Сквозь слабый шелест вентилятора и писк кардиомонитора я слышу укоризненный голос Кейт. Я забываю, где находится мое тело – вернее, пытаюсь забыть – и переношусь в счастливые времена. В четырехугольный двор в Университете Вашингтона.

Я лежу на траве. Мне кажется, я чувствую, как колкие травинки касаются моей кожи. Я слышу гул голосов, то отчетливый, то далекий. Он словно шум волн, накатывающих на галечный пляж. Чистый и яркий свет обволакивает все вокруг, дает ощущение покоя, совсем не соответствующее воспоминаниям, которыми я делилась с Кейт.

– Ты позволила им обоим уйти?

Я перекатываюсь на бок и смотрю на прекрасный, сияющий образ моей лучшей подруги. В исходящем от нее приглушенном сиянии я вижу нас обеих – тех, кем мы были когда-то – две четырнадцатилетние девочки, слишком сильно накрашенные, с выщипанными бровями, сидят на моей кровати, разложив журналы «Тайгер бит». Или в восьмидесятых годах, с подплечниками размером с обеденную тарелку, танцующие под песню «Мы поймали ритм».

– Я все разрушила.

Она тихо вздыхает – ее дыхание, словно дуновение ветерка, касается моей щеки. Я чувствую запах ее любимой жевательной резинки и духов с цветочным ароматом, которыми она не пользовалась уже несколько десятков лет.

– Мне так не хватает наших разговоров.

– Теперь я здесь, Тал. Поговори со мной.

– Может, ты расскажешь мне? О том, как ты там.

– О той тоске, которая будит тебя среди ночи, о том, как забываешь запах волос сына после купания, думаешь, выпали у него зубы или нет, думаешь о том, как он будет расти, становиться мужчиной, когда рядом нет матери? – Она тихо вздыхает. – В другой раз. Расскажи, что случилось после того, как Мара сбежала, а Джонни сказал, что больше не хочет тебя видеть. Ты помнишь?

Конечно, помню. Декабрь девятого года, начало конца. Год назад. А кажется, это было вчера.

– После той ужасной сцены я…


…выбегаю из общежития и оказываюсь на территории кампуса, одна. На улице холодно, и идет снег, тротуары покрылись мокрой кашей из воды и льда. Я иду на Сорок пятую улицу, останавливаю такси и забираюсь на заднее сиденье.

Дома меня так трясет, что я прищемляю палец дверью. Иду в ванную, принимаю таблетки, но лекарство не помогает – я словно разваливаюсь на части. Нет, нужно держаться. Я понимаю, что заслужила это. О чем я думала, когда говорила все это Маре, когда скрывала правду от Джонни? Он прав – это моя вина. Что со мной не так? Почему я все время причиняю страдания людям, которых люблю?

Я забираюсь на свою огромную кровать, сворачиваюсь калачиком на шелковом серебристом покрывале. Мои слезы впитываются в него, не оставляя следа.

Течение времени я ощущаю только по внешним признакам – по тому, как медленно темнеет небо, по тому, как зажигается свет в окружающих мой дом небоскребах, по количеству таблеток ксанакса, которые я принимаю. К середине ночи я съедаю все, что нахожу в холодильнике и начинаю опустошать буфет, но потом понимаю, что переусердствовала. Пошатываясь, я бреду в ванную, где мой организм извергает всю еду вместе с таблетками, и я чувствую себя слабой, как новорожденный котенок.