Он помолчал.

– Отлично. Два. Каким рейсом…

Мара захлопнула телефон, не попрощавшись.

На кухню вошел Пакстон:

– Что случилось? Вид у тебя паршивый.

– Моя крестная мать, наверное, умирает.

– Мы все умираем, Мара.

– Мне нужно ее увидеть.

– После того что она сделала?

– Поедешь со мной? Пожалуйста. Я не могу одна, – сказала она. – Прошу тебя.

Пакстон прищурился, и под его пронизывающим взглядом Мара почувствовала себя беспомощной.

Он убрал волосы за ухо с серебряной сережкой.

– Мы ненадолго. Пожалуйста, Пакс. Я возьму у отца немного денег.

– Ладно, – наконец согласился он. – Поеду.


В аэропорту Портленда Мара чувствовала, как люди удивленно пялятся на нее и Пакса.

Ей нравилось, что так называемых нормальных людей оскорбляет «готическая» внешность Пакса, английские булавки в ушах, татуировки на шее и ключицах. Они не замечали красивого орнамента вокруг вытатуированных букв, не замечали иронии и юмора этих слов.

Поднявшись на борт, Мара села на свое место в хвосте салона и пристегнулась.

В окне она видела размытое отражение своего бледного лица: густо накрашенные карие глаза, лиловые губы, вихры розовых волос.

Прозвучал сигнал, и самолет тронулся по взлетной полосе, набирая скорость, и взмыл в безоблачное небо.

Мара закрыла глаза. Воспоминания стучались к ней, как ворон из любимого стихотворения Пакса. Тук-тук-тук.

Она не желала вспоминать прошлое. Много месяцев она прятала все это – диагноз, рак, прощание, похороны и долгие серые дни после, – но воспоминания все время всплывали, правдами и неправдами пробиваясь на поверхность сознания.

Крепко зажмурившись, она увидела себя в тот последний день ее прежней жизни: пятнадцатилетняя девочка собирается в школу.

– Надеюсь, ты не собираешься идти в этом школу, – сказала мама, входя на кухню.

Сидящие за столом близнецы вдруг замолкли и уставились на Мару, как два китайских болванчика.

– Ого! – сказал Уильям.

Лукас кивнул, поддержав брата.

– С моей одеждой все в порядке. – Мара встала из-за стола. – Так теперь модно, мама. – Она скользнула взглядом по одежде матери – фланелевая пижама, схваченные резинкой волосы, дешевые шлепанцы – и нахмурилась. – В этом ты должна мне доверять.

– В таком наряде впору прогуливаться по ночам на Пайонир-сквер в сопровождении своего сутенера. Но сегодня ноябрьское утро, а ты ученица старших классов школы, а не предмет вожделения Джерри Спрингера  [12] . Если хочешь, я выражусь конкретнее: твоя джинсовая юбка настолько коротка, что я вижу белье – розовое в цветочек, а футболка явно лежала на полке отдела для малышей. Я не позволю тебе демонстрировать свой живот в школе.

Мара в отчаянии топнула ногой. Ей хотелось, чтобы именно этот ее наряд увидел сегодня Тайлер. Он посмотрит на нее и подумает: «Круто», – и больше не будет считать ее наивной малышкой.

Кейт протянула руку к стулу перед собой и ухватилась за него, словно древняя старуха. Потом присела за стол, взяла свою чашку с кофе – ту самую, с надписью: «ЛУЧШАЯ В МИРЕ МАМА» – и обхватила ладонями, словно хотела согреться.

– Я неважно себя чувствую, Мара, и сегодня у меня нет сил с тобой спорить. Пожалуйста.

– Вот и не спорь.

– Совершенно верно. Я не шучу. Ты не пойдешь в школу в таком виде – как Бритни Спирс под кайфом, полуголая. Без разговоров. Дело в том, что я твоя мать. И значит, начальник в этом доме. Или надзиратель. Мой дом – мои правила. Переоденься или пеняй на себя. Могу пояснить, что последствия начнутся с того, что ты опоздаешь в школу и лишишься своего драгоценного нового телефона. Дальше – больше. – Кейт поставила на стол чашку.

– Ты хочешь испортить мне жизнь!

– Ты раскрыла мой генеральный план. Глупости. – Мать наклонилась и взъерошила копну волос на голове Лукаса. – Вы, ребята, еще маленькие. Я не буду портить вам жизнь еще несколько лет. Так что повода для волнений нет.

– Мы знаем, мама, – честно ответил Уильям.

– У Мары все лицо красное, – заметил Лукас и вернулся к построению башни из кукурузных хлопьев.

– Семейный школьный автобус Райанов отходит через десять минут, – сказала Кейт. Потом уперлась ладонями о стол и медленно встала.

– Я неважно себя чувствую, Мара, и сегодня у меня нет сил с тобой спорить.

Это была улика номер один. Нельзя сказать, чтобы Мара собирала их – ей вообще было все равно. Она продолжала жить так же, как и раньше – в школе делала все, чтобы стать заметной, чтобы все хотели с ней дружить. До того первого семейного совета.

– Я была у врача, – сказала мама. – Не стоит особенно волноваться, но я больна.

Мара слышала, как переговариваются мальчики, как задают глупые вопросы, не понимая, что произошло. Лукас – мамин любимчик – подбежал к матери и обнял ее.

Папа увел мальчиков из комнаты. Проходя мимо Мары, он посмотрел на нее; она увидела в его глазах слезы, и колени у нее подогнулись. Плакать он может только по одной причине.

Она посмотрела на мать и вдруг увидела все; ее бледную кожу, темные круги под глазами, потрескавшиеся бесцветные губы. Как будто ее маму окунули в отбеливатель и вытащили обесцвеченной. Больна!

– Это рак, да?

– Да.

Мару так затрясло, что она сцепила руки, пытаясь унять дрожь. Разве так бывает, чтоб за одну секунду твоя жизнь так опасно накренилась?

– Ты поправишься. Правда?

– Врачи говорят, что я еще молода и здорова и поэтому все должно быть хорошо.

Должно быть!

– Я пойду к самым лучшим врачам, – сказала мама. – И справлюсь с болезнью.

Мара с облегчением выдохнула.

– Тогда ладно, – наконец произнесла она, чувствуя, как это ужасное стеснение в груди постепенно ослабевает. Мама никогда не лгала.

Но она лгала. Она лгала, а потом умерла, и жизнь Мары рухнула. В последующие годы она пыталась узнать женщину, которая исчезла, но могла вспомнить лишь больную раком маму – бледную, хрупкую, похожую на птичку, без бровей и волос, с тонкими белыми руками.

Ужасное «празднование жизни мамы» было невыносимым. Мара знала, что от нее ждали в тот вечер. Все ей объясняли. «Это больно, я знаю, но так хотела она», – устало сказал папа. Бабушка попросила ее помочь на кухне: «Тебе будет легче». Только Талли была честной и настоящей. Она сказала: «Боже правый, я скорее выколю себе глаз, чем это сделаю. Мара, ты не подашь мне сервировочную вилку?»

Октябрь две тысячи шестого года. Мара закрыла глаза и стала вспоминать. Именно тогда все пошло вкривь и вкось. В день похорон. Она сидела дома на верхних ступеньках лестницы и смотрела вниз на гостиную, заполненную людьми…


…одетыми в черное. Каждые несколько минут верещал дверной звонок, и в доме появлялась еще одна кастрюлька, накрытая фольгой (похоже, ничто так не возбуждает аппетит, как похороны близкого человека). Музыка тоже напоминала о смерти – джазовые мелодии, которые ассоциировались у Мары со стариками с тонкими галстуками и женщинами с прическами «птичье гнездо».

Она понимала, что должна спуститься, разговаривать с людьми, предлагать напитки, уносить пустые тарелки, но она не могла видеть все эти мамины фотографии. Кроме того, когда она случайно смотрела на кого-то – тренера футбольной команды, преподавателя танцев, миссис Баки из продовольственного магазина, – то натыкалась на один и тот же взгляд, «бедная Мара», и этот взгляд отрывал еще один кусок от ее сердца, напоминал, что эта потеря навсегда. Прошло всего два дня – два дня, – и живая смеющаяся женщина с фотографий уже начала стираться из памяти. Мара могла вспомнить только другую мать – бесцветную, умирающую.

Снова послышался звонок в дверь.

Подруги вошли через парадный вход, словно рыцари, готовые спасти принцессу, – плечом к плечу, макияж размазан от слез, в широко распахнутых глазах застыла печаль.

Никогда еще они не были так нужны Маре. Она встала, чувствуя, что ноги не держат ее. Эшли, Корал и Линдси бросились вверх по лестнице и обняли ее, все вместе. Подруги стиснули Мару так крепко, что ее ноги почти оторвались от пола, а слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули рекой.

– Мы не знаем, что сказать, – призналась Корал, когда Мара наконец отстранилась.

– Мама у тебя была крутая, – заявила Эшли, а Линдси кивнула.

Мара вытерла глаза.

– Жалко, что я ей этого не говорила.

– Понимаешь, она вроде как все знает, – сказала Эш. – Моя мама просила тебе это передать.

– Помнишь, когда она принесла маленькие кексы в класс миссис Робинсон? Украсила их, как в той книжке, которую мы читали. Как она называлась? – Линдси нахмурилась, вспоминая.