Вика сразу поняла, что папа говорит с Никитиной мамой…

Весь Новый год она лежала на диване, отвернувшись от мигающей цветными огоньками елки, и тихо плакала. Когда она переворачивалась и невидящим взглядом смотрела на елку, цветные фонарики дрожали на ее мокрых ресницах. Те письма до сих пор лежат у нее в книжном шкафу, аккуратно сложенные в коробке из-под конфет «Ну-ка, отними!». На коробке нарисована девочка в синем в горошину платье, с голубым бантом в волосах, с конфетой в руке, дразнящей белую собачку. Вкуса тех конфет она уже не помнит…

89

Память услужливо подталкивала ее к той маленькой Вике, которая каким-то чудом не умерла и стала большой, вышла два раза замуж и родила сына… Если она не умерла тогда, то, может быть, не уйдет и сейчас… Почему это она должна умереть? Мерзкий липкий холодный ужас… Она навалилась на змею, раздавив ее своей тяжестью, обмирая от ужаса и брезгливости, но тщетно… Она увернулась от пугающего, дрожащего, вибрирующего и извивающегося раздвоенного языка, не заметив зуба, по которому стекает яд… Марафонский бег к гробу после постановки диагноза…

Вспомнила белую простыню с кровавым отпечатком ладони ребенка, которого уже не было, коей занавесили двери, когда их, детей, повели гулять, чтобы вынести тело без свидетелей, и почувствовала, что по коже снова побежали мурашки, как тогда, словно до волосиков дотронулись наэлектризованным металлом.

Они давно уже спали с мужем по разным комнатам. Ночью пришла к нему, юркнула под чужое одеяло, каждой клеточкой впитывая в себя тепло, будто прижималась замерзшим боком к раскаленной печке. Пришла, как в детстве к родителям, когда было страшно одной лежать в темноте: казалось, что в углах оживают чудища, жаждущие ее крови. Потом, когда подросла, она уже не залезала к ним под одеяло, а просто зажигала свет, но ей все равно было очень страшно — и она тогда судорожно всовывала холодные ноги в тапки и шла к ним. Пока взрослые просыпались, суетились вокруг нее, приходили с ней в ее спальню, ночные страхи чуть-чуть отступали, вместо чудищ она теперь видела наваленный ворох одежды на стуле и подставку с цветами. Но как только взрослые покидали ее комнату, нежно поцеловав на прощание и потушив свет, по углам комнаты снова оживали монстры, высматривающие свою добычу.

Хотелось, как маленькой девочке, чтобы просто защитили от ночных привидений и дневных страхов, которые в темноте сжимали в своих холодных и скользких, как клеенка на операционном столе, объятиях. Просто лежать рядом с мужем, уткнувшись в волосатую грудь, и слушать биение его сердца. Тук-тук-тук. Как поезд… Так и заснуть под стук колес, убаюканной дорогой. Хотелось, чтобы муж разгладил образовавшиеся морщинки на лбу губами и слизывал шершавым языком соленые капли на щеке, будто преданная собака, и обязательно погладил по голове, как гладили в детстве. «Цыпленок!» — так когда-то говорила бабушка.

— Ты моя сладкая девочка, — прошептал Глеб — и темнота отступила, рассыпалась на яркие цветные огни фейерверков и победных салютов…

Прижала холодные губы к его глазу, так что теперь ему пришлось зажмуриться, — и глаз его затрепетал, как бабочка под накрывшим ее сачком. Слезящиеся пятна огней взорвались осколками счастливых воспоминаний, когда они были молоды и жизнь представлялась бесконечной дорогой, по обочине которой буйно росли полевые цветы, прорастая корнями незабудок в память.

Лоб, вжимавшийся в его грудь, был горячим и прожигал как горчичник. Глеб почувствовал трепет мокрых ресниц на плече, легкое прикосновение которых напомнило щекотание некошеной травы, серебряной от росы, по которой он пробирался к реке, чтобы окунуться в ее зеркальные воды, вспугнув размеренный сплав белых лебедей-облаков.

90

Подтвердившийся диагноз она приняла уже со смирением. Что-то в ней внезапно перегорело. Будто она чувствовала запах плавящейся пластмассы, но не понимала: откуда он. Трогала вилку в розетке (именно ту, что искрила), но ничего не предпринимала, не пыталась ее вытащить. А потом вдруг раздался сухой треск — и прибор вылетел. Ей казалось, что она спит.

Потом привыкла к мысли, что все кончается. Может быть, и ее жизнь подошла к концу. Каждый миг приближает теперь к страшному и неизбежному, что ждет каждого из нас…

Перешла через черту страха. Зачерствела, как ломоть хлеба на ветру. Старалась не думать, а просто жить, пока еще можно дышать, чувствовать вкус воды и снежинок, тающих на губах, морозного воздуха и любимых губ, давно переставших пахнуть персиком, но не утративших мягкости и упругости недозревшей в проливных холодных дождях сливы. Каждую легчайшую пушинку времени хотелось теперь ловить и прижимать к сердцу, нести с дрожью, бережно, боясь, что она может выскользнуть из неловких окоченевших рук. Ведь все, что произошло с ней, — произошло без ее воли и желания, как это случается с тобой во сне, когда ты летишь над городом и все тебе кажется никчемным и мелким, — и вдруг понимаешь, что превратилась в камень сама и падаешь вниз, а город стремительно растет и приближается остроконечными башнями телецентра, высоковольтными линиями электропередачи и холодным, равнодушным к тебе бетоном.

Подумала о том, что все мы не знаем, сколько нам осталось. Еще вчера казалось, что конец так далеко, а вот он уже ухмыляется и пристально смотрит тебе в глаза. Время отбирает потихоньку у тебя все: глаза перестают блестеть, как тающие льдинки на мартовском солнце, превращаясь в мутные лужицы взбаламученной грозами и ливнями воды; волосы, заплетенные в тугие косы, как колосья пшеницы в снопы, в один прекрасный день обрезаются — и ты радуешься освобождению от тяжести на голове, ликуешь, что помолодела и стала похожа на мальчика-подростка, а потом держишь в руках клок пакли, выпавший после химиотерапии и облучения, и думаешь о том, что все больше становишься похожей на тифозную больную, обритую от распоясавшихся вшей. Сначала радуешься, что качающийся молочный зуб наконец выпал, и пробуешь кончиком языка белый бугорок, на ощупь так похожий на пилюлю, и ждешь, когда же он подрастет, а потом выросшие зубы, по цвету когда-то напоминающие сливки, постепенно желтеют, как ржавеет эмаль на старой раковине, крошатся, чернеют — и ты закрываешь их коронками, делающими твою ослепительную улыбку просто блестящей и отражающей металлом свет, уже не заботясь о белизне зубов, а затем просто теряешь их один за другим. Твоя молочная кожа постепенно покрывается перчинками родинок, становясь все более похожей на серую клеенку с рассыпанной гречневой крупой; лицо прорастает глубокими морщинами, как пересохшая на солнце глина — трещинами, а контуры песочных часов твоей фигуры становятся все более оплывшими и бесформенными, говоря о том, что твое время истекает. Ты все меньше любишь свое лицо и тело, все меньше хочется рассматривать себя в зеркале, а потом вдруг смиряешься и думаешь: «Лишь бы внутри все было хорошо: не разорвалось бы от боли сердце, не онемели бы конечности, не перестали бы фильтровать яды почки, лишь бы видели глаза и не разгладился под катком времени мозг, остальное как-нибудь переживем, привыкнем. Лишь бы не уйти в небытие раньше срока». А срок… Кто его отпускает, этот срок?

— Вы хотите лечиться? У вас начальная стадия, операбельная, — спрашивает врач.

— Очень странный вопрос.

— Но вы должны знать: что бы мы ни сделали, гарантию мы вам дать не можем.

— Гарантию чего? — не понимает Вика.

— Вашей жизни.

Вика мысленно кричит: «Ну, зачем, зачем вы это мне говорите? Я ничего не хочу знать. Зачем знать, сколько отпущено?»

А вслух спрашивает:

— Сколько выживает на моей стадии?

После некоторого раздумья получает ответ:

— Процентов семьдесят.

91

Спала плохо. Проваливалась в темноту на час и снова просыпалась. Лежала в темноте и смотрела, как лучи от редких машин пересекают комнату, высвечивая очертания предметов. Лежала и слушала, как тикают часы. Ей казалось, что часы стали тикать так громко, что мешают заснуть. Иногда в такт часам стучали капли дождя по стеклу. Дождь не мешал, а, наоборот, убаюкивал. Она неожиданно засыпала, словно наплакавшийся ребенок. Ей даже что-то снилось. Сны были цветные, яркие, точно детский мультфильм. Она их почти никогда не помнила, но ощущение яркости приснившихся снов жило в ней весь день. Иногда сны запоминались, и тогда они казались не снами вовсе, а кусочком прожитой жизни.

Приснилось, что она в доме с большими окнами вполстены и в комнате очень светло. Из окон льется солнечный свет, собирая в своих лучах миллиарды пылинок, которые парят и нехотя оседают на пол, точно обожженные горячей лампой мошки. Мебели в комнате нет. Вместо нее — цветы.

Они стоят в глиняных горшках на подоконниках и в беспорядке на полу — и все цветут. Она открывает дверь на веранду — и здесь все залито солнечным светом и тепло. Она решает перенести часть цветов сюда. Неожиданно видит себя в большом зеркале в черной старинной раме на стене: бескровная тень в сером балахоне из мешковины с горшком в руках. Неприятно удивлена и думает, когда же она такой незаметно для себя стала. Выходит на крытое крылечко, покрашенное оранжевой краской и похожее на маленькую верандочку с резными красивыми перилами цвета охры. Дотрагивается до них — и они рассыпаются в труху, напоминающую перегнившие прошлогодние листья. Она растерянно стоит и боится шагнуть по ступенькам вниз.

Проснулась во времена своей юности. Она так явственно чувствовала ту комнату, дверь в которую была как раз напротив ее лица и которая через большой просторный ход вела в бабушкину спальню. Удивилась, что совсем не видно света в окне, хотя она перевернулась от стенки на левый бок. Подумала сквозь сон: «Неужели все фонари за окном погасли? А как же тогда свет фар от пробегающих машин?» Хотела позвать бабушку, но внезапно поняла, что той давно уже нет в живых. Медленно возвращалась она в действительность: в комнату, где окно было прямо напротив ее лица, если лежать на спине. Дерево в окне с дрожью заглядывало к ней в форточку и тянулось всеми ветками вверх, точно простирало руки к небу, прося принять его туда. Поняла вдруг, что она уже не девочка, а женщина, стоящая на пороге интересного возраста, за которым женщина перестает быть женщиной, а превращается в тень: бесформенное расплывшееся облако с кудельками на голове, на которое смотрят сквозь повисшую на дорожке паутину морщин, скоро сама старушка, если она доживет до этого. Как же так она заспала всю свою жизнь, что показалась себе девочкой, которая рассыпала распущенные волосы по плечам, и они стекали сосульками-ручейками, будто вода, окрашенная опокой, смываемой с гор бурным таянием снегов? Возвращаться в действительность не хотелось, она уже вспомнила о своем предстоящем визите к онкологу — и будущее пугало ее, словно черная пропасть над обрывом, своей возможностью оступиться и сорваться. Вон камешек уже качается под ногой…