За Никитой, отходящим после наркоза, ухаживала чужая мама, чей сын второй месяц лежал в коме в палате вместе с Никитой. Потом ее сменила мама трехлетнего лысого малыша. Тете Наташе запрещали подходить к палате сына еще три дня. Даже в туалет ее водили под конвоем. Она шла как старушка, шаркая заплетающимися ногами по полу. Одна из ее тапочек с кокетливым голубым бантиком из плюша постоянно слетала с ноги — и сопровождающий тетю Наташу вынужден был наклоняться и надевать тапочку на ее ногу, точно маленькому ребенку. Сама Наташа слетевшей тапочки не замечала, ступала босой ногой на ледяной кафельный пол.

На третий день, проходя мимо стены, на которую Наташа пыталась залезть, она, увидев ободранную краску — точно кошка точила здесь ногти — и бурые полосы, будто стену окатила проезжающая по луже на глинистой проселочной дороге машина, Наташа сконфуженно покосилась на стену и спросила сопровождающую ее женщину:

— Неужели это я?

Когда ей наконец разрешили войти в палату к сыну, то первое, что она услышала, увидев своего мальчика, уже оклемавшегося от наркоза, но пока еще лежавшего серой мумией на подушке, было:

— Еще раз вытворишь такое, я выпрыгну в окно… — На глазах его навернулись слезы, выступившие, точно он стыл на холодном ветру. Да он и был на ледяном ветру мироздания… Летел, как оторванный ураганом зеленый листок, вывернутый серебряной изнанкой, будто конфетный фантик… Зеленый черенок, его душа, оставался дрожать на ветке… Наташа обняла своего сына, чувствуя, как подрагивают его лопатки, точно маленькие крылышки ангела под своими шершавыми ладонями. По лицу Наташи побежали слезы, оставляя две блестящие лунные дорожки на сумрачном лице. После она еще пару суток, встречая мам, помогавших ее сыну, пока она была с затуманенным душевной болью и отчаянием сознанием, кидалась к ним и прижимала их руки к своей груди, в которой бухало ускоряющимся поездом сердце.

85

За дверью в палату горел приглушенный свет, будто от фонаря, облепленного снегом… В палате лежала девочка Вика.

Сквозь матовое стекло двери просвечивал силуэт женщины, скорбно склоненной к кровати, где находилась девочка. Она сидела почти неподвижно, только изредка ее голова падала на грудь, так, что силуэт женщины становился похожим на знак вопроса. Женщина не спала уже много суток. Она проваливалась в сон на несколько секунд спасительного забытья, летела над спящим городом, но тут же понимала, что ее крылья парализовало и она не может фланировать дальше — и подбитым самолетом летела в пропасть. Она с ужасом просыпалась — и все вспоминала. «Нельзя спать, нельзя! Надо следить!» — Эти слова она произносила снова и снова, словно преподаватель английского языка для начинающих на аудиозаписи: «Учим английский сами». Она сидела возле больной дочки, врачи которой признали опухоль неоперабельной. Девочка была бледная, точно картофельные ростки в подвале по весне. Скулы ее были обтянуты желтой шелушащейся кожей, щеки ввалились, так что издалека казалось, что щек нет вообще. Один череп, обтянутый резиновой маской. Вика уже третью неделю не могла глотать. Мама протирала мокрой салфеткой ее искусанные до крови губы, обметанные белой слизью, похожей на овсянку-размазню. С каждым часом у девочки нарастала дыхательная недостаточность. Ребенок мучительно умирал от удушья. Мама все еще не верила, что это конец, хотя девочка находилась в полубессознательном состоянии. Но мама думала: «Вот сейчас произойдет чудо — и девочка пойдет на поправку». Девочка тихо стонала. Она почти не разговаривала: сил на это не было. Неделю назад ей отменили все поддерживающие ниточку ее жизни капельницы, так как врачи посчитали эти меры излишними. Поэтому сквозь сон она иногда шептала слова «вода, вода…». Вода мерещилась ей, как заблудшему путнику в пустыне, где нещадно палит солнце, раскаляя песок под ногами, и мечтала девочка не о том, чтобы выжить, а о том, чтобы утолить невыносимую жажду. Но это было невозможно, поэтому девочка лишь беспомощно плакала, когда слышала звук льющейся воды, будь то дождь за окном, барабанящий по стеклу, или водопад из открытого крана, обрушившийся на фаянс раковины, или тихий звон наполняемого жидкостью стакана, до которой ей было уже не дотянуться из ее далека. От постоянной нехватки кислорода на сознание девочки набегал удушливый дым горящих торфяников, она проваливалась в какое-то подобие сна, где реальность мешалась с вымыслом, но во всех коротких снах ее душили или преследовали, заставляли убегать по темным узким и сырым переулкам, мчаться по скользким крышам и перепрыгивать с вагона на вагон поезда под названием «Жизнь». Но от того, что она перепрыгивала с вагона на вагон, она все равно не окажется в купе ни одного из них, ее не втянут за руки в окошко на ходу поезда и не посадят рядом с собой попивать чай, налитый в стаканы с фирменными одинаковыми подстаканниками, позвякивающими от ударов ложечки при каждом рывке поезда на стыках рельс. Вода снилась ей, бегущей по вагонам и крышам. Вода далеко внизу, надо только соскочить на ходу с крыши мчащегося поезда — и не разбиться. Девочка тихо стонала. Вода журчала в ушах, как лесной родник, и птицы пели у родника голосами, похожими на ангельские, успокаивая, что райская жизнь впереди. Когда она выныривала из своего сна, то не мечтала о том, чтобы выжить, а только о том, чтобы утолить дикую жажду и смыть свинцовый вкус смерти со своих распухших, растрескавшихся губ, напоминающих отломанные крылышки высохших насекомых.

Мать не отрывала взгляда от ее грудной клетки, которая то поднималась, то опускалась с каким-то тяжелым скрипом, точно пытались с помощью ручного насоса накачать сдувшееся колесо.

86

На следующую ночь девочке Вике стало совсем плохо. Она тяжело задыхалась, иногда даже хрипела, металась по подушке в горячке, взбив остатки своих жидких волосенок в паклю, а временами переставала дышать на несколько секунд совсем. Врачи предложили матери дать девочке последнюю дозу снотворного, но мать отказалась, удерживая ускользающую душу ребенка в своих нежных руках. Мать не отрывала взгляда от едва двигавшейся грудной клетки. И вдруг девочка тяжело вздохнула и… больше не дышала, медленно синея, точно лакмусовая бумага. Мать с ужасом смотрела на лиловеющее в выступивших синих пятнах лицо. И вдруг ее молнией осенило: она знает, что делать! Она вскочила со стула и стала делать искусственное дыхание «рот в рот». Она не звала никого на помощь, она знала, что это лишено всякого смысла — заведующая отделением запретила все активные вмешательства по поддержанию жизни. Мать снова и снова вдыхала воздух в легкие своей дочери, как десять лет тому назад ее сердце качало кровь по сосудам невзначай зачатого и растущего плода. Даже сейчас мать верила, что борьба имеет смысл. И — о, чудо! Через десять минут Вика сделала несколько самостоятельных вдохов. Но через полчаса ее сердце снова отказывалось разгонять кровь, а легкие — нагнетать столь необходимый для жизни воздух. И мать снова дышала «рот в рот», ощущая холодеющие, твердеющие детские губы под своим уставшим от огромного напряжения ртом; дышала до головокружения, когда палата медленно начала вращаться, точно уставшую женщину посадили в детскую карусель; дышала до звона в ушах, напоминающего веселое треньканье погремушки; дышала до потемнения в глазах, когда кажется, что видишь мир сквозь стекло в ночи, о которое колотятся капли дождя. И мысль была только одна: не упасть, теряя сознание, — тогда ее дочке уже никто не поможет. Борьба со смертью продолжалась несколько часов. Девочка начинала дышать — и через несколько минут ее грудь опадала и замирала снова. И когда после очередной остановки дыхания девочка открыла глаза, в них была такая недетская боль. «Мама, оставь меня, не дыши, дай умереть, не мучай меня, я так больше не могу…» — Слова девочки были еле слышны, а на ее глаза наворачивались слезы, блестевшие в полутьме, точно драгоценные камушки.

Девочка привыкла к сказанным равнодушным тоном фразам «остановка дыхания» и «ей уже недолго осталось». Эти фразы говорят, не глядя на нее, но и голос больше не приглушают. Когда она первый раз услышала «Это конец», она вздрогнула, а потом ей стала все равно. Устала она от того, что ей плохо. Правильно говорят, что человек ко всему привыкает… Вот и она уже привыкла, и ее уже не пугают эти слова… Как будто это нормально: слышать о своей скорой смерти, когда тебе всего десять лет…

Женщина закрыла лицо руками, словно хотела заслониться от увиденной картины, и отошла, бессильно опустившись на стул, точно большая плюшевая игрушка, из которой выпотрошили вату. Она слышала, как девочка в последний раз тяжело вздохнула и утихла. Она зарыдала, почти беззвучно, боясь разбудить остальных в палате. Кусала натруженные губы… до крови, не чувствуя боли. Мать сидела, закрыв лицо руками несколько минут, а потом вдруг подскочила и кинулась к дочке. На лице у нее была такая решительность, как у останавливающего на скаку коня, взбесившегося и скачущего не туда. Девочка была уже вся лиловая, как флоксы у дачного крыльца, пульс не прослушивался, как мама ни прижимала вялую руку к своему уху. Сердце остановилось. Это был конец. Но мать знала, что еще имеет возможность конец отменить. И она снова кинулась реанимировать дочку: изо всех сил, что собрала за несколько минут, пока сидела на стуле безжизненной куклой, давила на ее грудь; как робот, вдыхала из своего рта воздух в остывающие до боли любимые губы… И так бесконечное число раз. Она не смотрела на время, не думала о том, насколько поврежден мозг дочери после столь длительной остановки сердца. Она знала одно — она должна вернуть свою девочку! И вот, делая очередной «вдох» в своего затихшего навсегда ребенка, она положила руку на тонкую шейку девочки, такую нежную, гладкую, кончающуюся ямочкой между ключиц, — и почувствовала пульс. Сердце снова билось!!! Она стала продолжать делать искусственное дыхание с таким энтузиазмом, как будто выиграла борьбу с болезнью, как будто болезнь уйдет, развеется, как дурной сон в мутном рассвете утра, и ее дочка снова пойдет в школу с толстым ранцем за спиной, набитым учебниками.