Сняв куртку и промокшие ботинки в белесых разводах, прошел в свою комнату и, не раздеваясь дальше, бросился на кровать, ткнулся носом в подушку, как слепой кутенок в мамкин набухший сосок. Пластинка крутилась все та же, все те же слова плыли по комнате: «Я люблю твоего друга. Мы с ним теперь встречаемся…» Опять комок перекрыл горло — и протолкнуть его не было никаких сил.

…Злата бежит ему навстречу, падает в его объятья, они валятся на сочную зеленую траву, не знающую, что ее зовут сорной. Острые травинки щекочут ему лицо, одна залезает в нос — и ему очень хочется чихнуть. Златин смех, звонкий и веселый, заполняющий окружающий мир, как веселые бубенчики на лошадках на Масленицу, — он его хорошо слышит, и музыка внутри него аккомпанирует этому ее смеху. Ее глаза цвета травы, в которых завораживающе мерцают светлячки, такие уже родные, любимые, наполнены счастьем; тонкие музыкальные пальчики с расслаивающимися ноготками в белых точках нежно теряются в его волосах, сплетаются с ними, будто корни с землей. Как он ждал этого! Его переполняет такая радость… Радость выплескивается наружу и течет по волоскам на коже, поднимая их, точно легкий ветерок, щекоча до заливистого смеха.

Темно вокруг. Беспросветно, будто выкололи глаза… Почему так жарко и душно? О нет, это сон, сон, сон, только сон, такой реальный, такой красивый, как голливудский фильм. Он спал, уткнувшись заплаканным лицом в смятую подушку.

Тимур снова смотрел сквозь темноту в никуда, туда, где уличные фонари распускались во мгле, похожие на одуванчики, лишь только Злата ступала в темный переулок.

В памяти прокручивались все их встречи, все их безумные вечера, когда они танцевали посреди вечернего города, окутанного разноцветными огнями реклам, взявшись за руки, просто танцевали, ни на кого не обращая внимания; дождливые сумерки, когда целовались на чужой лестничной площадке, откуда было видно, как ночной город светится огнями, вспыхивающими и гаснущими, будто светлячки в южной ночи. Перед глазами плыли фейерверки, которые он запускал возле ее дома, и сгорающие в осветившемся небе петарды, что рассыпались на сотни цветных светлячков, и он при этом кричал: «Злата, я люблю тебя!!!» Неужели этого больше не будет? Неужели это все ушло в никуда? Нет, нет, он не верит в это, ведь она знает, что он любит ее, она передумает, вернется к нему, конечно… Нет… Она не передумает никогда: он калека, никчемный глухой урод, — реальность снова заполняет его сознание: урод, с которым тяжело даже собственным родителям и которые никак не могут привыкнуть к его инвалидности.

67

Любая боль утихает, скошенная трава вырастает снова, еще гуще и непролазней, даже выжженное поле и то зарастает травой, желтыми одуванчиками, напоминающими маленькие солнышки с расходящимися во все стороны лучами, и розовым клевером, цветки которого сладки на вкус и из них можно вытягивать пересохшими губами нектар. Он смирился с тем, что Злата теперь девушка Аркадия, как ни тяжело ему было видеть их вместе. Терять еще и Аркадия он не хотел, хотя у него в голове никак не укладывалось, что друг может так легко и непринужденно увести девушку, зная о его чувствах и о том, что у него впервые в жизни выросли крылья. Иногда он думал о том, что Злата была с ним из жалости, потом вспоминал их полные нежности поцелуи и объятия — и уговаривал себя, что так притворяться нельзя. Он стал раздражительным и надолго уходил в себя. Сидел и смотрел в одну точку часами, так что родители пугались. Они пытались его растормошить: покупали билеты в театр и на концерты, тащили с собой в гости, но Тимур, хотя и ходил на предложенные ему мероприятия, оставался апатичным и вялым. Он никак не мог определиться и с вузом, в который ему поступать. Вика упорно склоняла сына к факультету вычислительной математики и кибернетики, готовящему не только преподавателей, но и востребованных программистов, обслуживающий персонал компьютерных сетей на предприятиях и даже разработчиков веб-сайтов. Тимур инертно подчинялся советам, ходил к репетиторам, но вспыхнувший было острый интерес к жизни, когда все казалось новым и хотелось, как щенку, обнюхивать каждый встреченный на своем пути куст, растаял, как исчезает кружащий голову и будоражащий душу запах жасмина, когда все лепестки его опадают. Ушло не только чувство эйфории, а все представлялось каким-то серым и скучным, точно выжженное поле, закатанное бетоном, которое вдруг неожиданно передумали застраивать.

На выпускном вечере Злата не отходила от Аркадия, цеплялась за его рукав, точно маленькая девочка, боящаяся потеряться в шумном магазине, где мама разглядывает и примеряет яркие платья. Он заметил, как Злата смотрит на Аркашу широко раскрытыми глазами, казавшимися ему крыжовинами, умытыми легким грибным дождем. Ее влюбленный взгляд, будто стрекоза, порхал по фигуре Аркадия: оторвется от сладких губ на минуту — и снова дрожит всеми прозрачными крылышками ресниц, зависая над любимым. Тимур старался не смотреть в их сторону и держаться непринужденно. Приглашал Лену танцевать, неловко переминаясь с ноги на ногу и заикаясь. Медленно проплывали где-то рядом с ними Аркаша и его возлюбленная, он видел их из-за надежного плеча своей верной соседки по парте, без которой ему было бы сложно закончить школу. Слезы подступали под горло: «Все, детство кончилось… И не заметил как. Никогда больше не сидеть за школьной партой, пытаясь разгадать по губам объясняемый урок…» Он всегда не любил школу, а вот поди ж ты… Почти плачет.

Гуляли по ночному городу, шумно горланя песни, за которыми скрывали свою печаль о пролетевших школьных годах и свое настороженное ожидание взрослых перемен. Нет, у них все сложится обязательно! Они просто не могут не быть счастливыми, и все у них сбудется, как они задумали. Надо только правильно все задумать. Белые платья и белые рубашки белели в темноте, как караван кораблей, выходящих из гавани… Еще чуть-чуть — и плеснет соленой штормовой волной холодное море, где ты уже один, а другие корабли скрылись из глаз, растворились в синеве и каждый плывет по своему, одному ему ведомому маршруту. А пока он в говорливой толпе одноклассников сбегает с откоса к реке, где год тому назад они со Златой замирали от восторга от падающих и не гаснущих в ней огней, что мягко качались и мерцали зеленоватым цветом надежды. Вода темна и равнодушна. Вот кто-то из одноклассников бросает в нее горящую, недокуренную сигарету, которую он впервые не прячет от учителей, но одинокий огонек гаснет, лишь только соприкоснувшись с водой. От воды тянет колодезной сыростью.

68

После выпускного Аркадий предложил Тимуру поехать к нему на дачу на рыбалку. Тимур откликнулся с какой-то суетной радостью: просил маму пожарить им курочку; целый час примерял все брюки подряд, чтобы выбрать, какие надеть; заряжал фотоаппарат и даже купил на деньги, что попросил у отца, новую катушку с леской и опарышей — и Вика была очень рада, что сын вышел из своей депрессии.

Как же Тимур был удивлен, когда на вокзал, откуда отходила электричка, Аркадий пришел со Златой! Он вздрогнул, как от ожога крапивой, когда увидел их входящих в двери вокзала вдвоем. Сначала он хотел было повернуть домой, но потом решил, что будет горд и ни за что не подаст вида, что ему больно. Что проку расчесывать волдыри от ожога? Будет только хуже… Натянуто улыбнулся, чувствуя, что улыбка получается кривой и губы предательски дрожат.

— Вот, Злата напросилась с нами. Ты не возражаешь? — бросил, как бы заискивая и извиняясь, Аркаша.

— Нет, конечно. Я рад.

Два дня ребята отрывались от выпускных экзаменов на полную катушку. Купались, ловили рыбу, катались на лодке, варили уху, пекли на костре картошку и жарили шашлыки, соорудив наспех мангал. Тимур старательно делал вид, что его совсем не трогает то, что любимая девушка теперь любимая его друга. Исподтишка любовался ею. Касался взглядом, будто пробегал по коже легким страусиным пером. Хотелось забыться и не видеть своих друзей. Злата вела себя с ним очень непринужденно. Натягивал маску на лицо, негнущимися неловкими пальцами завязывая шелковые веревочки где-то на затылке. Веревочки развязывались от первого резкого движения. Если бы ему сказали, что его лицо, как только что выпавший снег, отражает каждый след, он бы не поверил. Но все это было именно так. С ним разговаривали, как с больным, у которого поднялась температура. А ему больше всего на свете хотелось зарыться в ее золотистые волосы и перебирать их, как заболевший ребенок в полузабытьи теребит положенную с ним рядом мягкую игрушку. Хотелось обнять крепко-крепко и никогда не выпускать из рук. Упал лицом в ножи травы, которые кололи и щекотали, не решаясь поранить. Хотелось плакать от близости с землей и запаха клевера и мяты.

Вечером вновь отмечали получение аттестата и начало взрослой жизни. Свобода!!! От постылой школы… Это потом они поймут, что в детство они больше не вернутся никогда. И еще долго их память будет возвращаться к цветным камушкам школьных дней, хранящимся беспорядочной россыпью в размахрившейся картонной коробке из-под конфет. Потом начнут рассматривать пожелтевшие фотографии с такими удивительно молодыми лицами, пытаясь узнать постаревших или вовсе стершихся из памяти друзей и думать о том, что клейкие листья желтеют, как старые фотографии, и в свой срок слетаются на землю, будто стайка воробьев на крошки хлеба. Станут доставать из улья памяти запечатанные соты, разглядывать на свет и вдыхать запах давно осыпавших свои лепестки цветов.

Кажется, он впервые в жизни опьянел. Злата двоилась, троилась, расплывалась в расцвеченном алкоголем тумане. Везде была Злата. Стены качались, точно он плыл в открытом море, где начался шторм. Потолок вращался, он казался себе гимнастом, делающим сальто под куполом цирка.