Галина Таланова - Светлячки на ветру

Печалилась о том, как быстро проходит жизнь! Еще вчера она ждала от жизни встречи своего единственного, с которым они будут как две половинки стручка горошка хранить и беречь вызревающие семена… Почему, когда раскрывают стручок, горошины чаще всего оказываются в одной его половинке, а другая остается совсем пустой? И с кем останутся их с Глебом горошины, если они расстанутся? Еще год тому назад она была уверена, что с ней, а теперь не знала… А может быть, ни с кем? Выскользнут из домика, покатятся по земле и прорастут вдалеке от их дома… Она едет в никуда, где обрываются все дороги, с чужим мужчиной, который включил дворники на ветровом стекле, но снег все равно лепит так, что едут они в белой полумгле, в которой очертания их будущего так неясны и размыты, что сердце сжимает тоской от предстоящей потери. Сколько им еще жизнь отмерила таких встреч?

Когда наконец вырвались за город и поехали сквозь белую мглу по трассе, провалилась в сон.

Сон был странный: будто бы они шли с отцом по песку. Песок был хорошо утрамбован и лежал слоем высотой в несколько метров. То, что это несколько метров, она хорошо видела по уровню реки. Река была далеко внизу. Это были целые горы песка, со своими пещерами, со своими гротами, лабиринтами и арками. Она все время боялась провалиться сквозь грунт, но песок был твердый, и ноги только слегка утопали в нем. Отец ушел далеко вперед — и она шла за ним, боясь, что сейчас он совсем исчезнет из виду. На песке совсем не оставалось следов, настолько верхний слой был сухим и рассыпчатым. Она присела на корточки и набрала полные, сложенные ковшиком ладони песка. Смотрела, как песок медленно протекает между пальцев. Когда осталось несколько песчинок, зачерпнула снова — и подумала, что надо лишь вовремя зачерпнуть сызнова — и жизнь потечет опять тонкой струйкой, пока не останется несколько песчинок. Главное — успевать набрать полный ковшик ладоней вновь.

Очнулась, с трудом понимая, где она, и медленно возвращаясь из небытия.

Заколдованный сказочный сад распахнул им свои объятия. Облепленные снегом деревья заледенели и звенели на ветру, как будто тихонько чокались друг с другом тонкими бокалами. Припорошенные снегом яблоки выглядывали из-под поникшей под тяжестью первого снега травы, точно заснувшие снегири. Вика подняла одно, оно было твердым и блестящим, как шар для крокета… Достала из сумки пакет и набрала туда несколько штук, чтобы оттаяли у камина, пуская в эмалированное блюдо сладкий сок. Яблоня закидала ее снегом, просыпавшимся с веток, задетых головой… Снег, проникший за воротник, ознобной змейкой сползал по ее позвонкам, растворяясь в тепле ее тела. С печалью подумала о том, что зимой они сюда, пожалуй, не доберутся…

Дача встретила их холодным сумраком и каким-то странным щемящим чувством, какое бывает, когда провожаешь взглядом косяк птиц, улетающих на юг… Летят по небу, словно черные буквы на листе бумаги, выстроившиеся в строчку, написанные при тряске в автобусе… Знаешь, что все когда-нибудь вернется. Будет новая весна с веселым цоканьем ручьев по тротуарам и оседающими, съеживающимися за день сугробами, опьяняющая воздухом, который хочется пить большими жадными глотками пересохшим от безлюбья ртом. Но это будет уже другая любовь…

Согревали друг друга жаркими истосковавшимися губами, с тоской думая о том, что у них нет будущего и надо быть благодарным судьбе хотя бы за этот яркий подарок, похожий на куст шиповника, зацветший в ноябре, одурманенный и запутавшийся в затянувшемся тепле. Ласкали друг друга — и нежность скользила по телам точно метелка сухого ковыля или оброненное птицей, улетающей на юг, перо… Смотрели в глаза друг друга, прозрачные, как тихая осенняя вода, в которой колышутся на дне водоросли и проплывают тени рыбин…

— Ты моя прелесть!

— Ты моя радость!

Радость не может быть вечной. Закон маятника. Прозрачная вода взгляда сначала покроется ледяной корочкой, похожей на стекло, а затем затянется желтым льдом, но на дне души будут также шевелиться от подводного течения водоросли и проплывать рыбешки воспоминаний, сомнений и сожалений, подплывая близко под корку льда, чтобы увидеть высветленную солнечным светом полосу.

Попыталась что-то рассказать о своей жизни, но поняла, что это ему неинтересно и непонятно. Смотрел на нее затаив дыхание, как на гимнастку под куполом цирка, не размышляя о том, как ей даются ее акробатические па, и о том, что она может сорваться в любой момент. С печалью подумала о том, что она нужна, только чтобы дарить серебристое свечение экзотической птицы, порхающей с невидимых перекладин веревочных лестниц, уходящих в небо. Ее никогда не возьмут в свою отутюженную жизнь, полную заграничных путешествий, ночных реклам чужих городов, видимого благополучия, за которым скрываются усталость и эмоциональное выгорание. И даже подарков он никогда ей не дарил. Так… коробку конфет, кофе, розу, которую она боялась принести домой и передаривала какой-нибудь пожилой женщине на улице…

Перед Новым годом Сергей защитился. Позвонил радостный, что сбросил этот груз, порядком ему надоевший, поблагодарил, сказал, что на праздники уезжает на Мальдивы, так как жена его снова беременна — и съездить ей на море еще долго не удастся. Утешил, что по приезде позвонит, что уже соскучился и будет рад с ней увидеться. А после с семьей уедет в Японию: он наконец подписал контракт. Делать в России ученому нечего.

— Не надо, не звони, — сказала Вика. — Я тоже беременна. Мы давно с мужем хотели завести девочку. Ты же знаешь, какие проблемы у нас с сыном.

Она не знала, как это у нее вырвалось. Она была правдивым человеком, но тут что-то такое на нее нашло… Нет, никогда она больше его не увидит. Она не хочет сорваться с каната под серебристым куполом цирка, как августовская звезда с неба, и висеть, не долетев до земли на лонже, смешно дрыгая ногами, будто лягушка, и загребая воздух руками… С нее хватит. Она проживет без того, что она приняла за любовь… Угрожающе подступала очень близкая земля в окне самолета, идущего на посадку, увеличиваясь в размерах и теряя масштабность и красоту картины, захватывающей дух.

Чем яростнее мы очаровываемся, тем сильнее разочарование… Горло вдруг превратилось в маленькую трубочку, через которую можно тянуть коктейль. Ледяной судорогой сводит грудь. Снова першит в горле, будто она наглоталась дыма от костра, в котором сжигают мокрые прошлогодние листья вместе с прохудившейся старой галошей… Она думала, что все слезы выплаканы и она давно разучилась плакать, тем более по таким пустякам… Только горло опять перекручивает спазмом и слезы падают на паркет, оставляя на нем потемневшие круги, которые придется затирать мастикой…

Проблемы со слухом всегда вызывали у Тимура какое-то чувство неполноценности, которые он должен был компенсировать чем-то другим: силой, умом, талантом. Он рос болезненным ребенком, и мама частенько писала записки в школу, что он болен, объясняя этим его отсутствие на занятиях. Врача не вызывали, так как родители не видели в этом смысла. Тимур всегда испытывал сильную неловкость, когда приходилось объяснять свое отсутствие не голым фирменным бланком справки, а маминой запиской и тем, что родители боятся, что он подцепит в поликлинике грипп.

Всю его жизнь, как Тимур только начал воспринимать себя как личность, ему хотелось походить на деда. Соответствовать ему. Это не получалось. И тогда он чувствовал себя никчемным и думал о том, что природа отыгрывается на детях и внуках. Тень деда все время стояла за спиной. На него равнялись. Жить в тени большого дерева могло только дерево той же породы. А он ощущал себя каким-то карликовым гибридом-уродцем, чье семечко упало под раскидистыми кронами настырных американских кленов и корабельными соснами, уходящими разлапистой кроной в поднебесье. Он знал, что никогда не достигнет уровня потолка деда и никогда не будет на той высоте. То, что он плохо слышал, заставляло его карабкаться вверх лишь упорнее: искривиться и все равно тянуться к солнцу, не закрытому резными листьями, танцующими от дуновений ветра и рождающих ажурную игру света на траве. Природа, сыгравшая с ним злую шутку, пошутила еще раз и передала ему гены дедушки, в которых было заложено стремление быть лидером, ген амбициозности и честолюбия. Природа посмеялась над ним каким-то хулиганским смехом отбившихся от дома подростков, пускающих в редких прохожих из рогаток дымящиеся бычки, словно бумажные галки-самолетики. Он знал, что он в какой-то мере изгой. В сущности, любой человек, который не стайный, уже изгой. Любой, кто умнее, талантливее, красивее, богаче. Любой, кто непонятен. Тот, кто глупее или беднее, — тоже изгой. Люди смотрят на таких, как из иллюминатора на подъеме самолета, и знают, что никогда не опустятся и не приблизятся, чтобы увидеть человека в полный рост. Им он просто неинтересен. Тимур был изгой вдвойне: общение с ним было для людей трудно. Они не хотели кричать, когда это не шло из глубины их сердца. Они хотели ловко жонглировать словами, кидать полый шарик для пинг-понга, воланчик для бадминтона или хотя бы легкий волейбольный мяч. Мячик можно было ловко поймать — и кинуть назад.

Он не очень страдал от того, что его не брали в свою компанию, в которой ему было скучно, так как многое он просто не улавливал среди всеобщего гомона. Он привык к одиночеству и становился все более самодостаточным. Снимал слуховой аппарат — и проваливался в тишину, в которую проникали только очень громкие, душераздирающие для других звуки. Ничто не мешало ему думать. Он жалел, что у него не было дара художника или писателя. Рисовать ему очень нравилось — и это искусство не требовало слуха. Но природа не дала ему этого таланта в той мере, в какой он мог бы реализоваться как личность.