Все произошло просто, банально и пошло. Мара пришла к нему в номер в тот же первый вечер после ресторана.

Закрутило, завертело, словно водоворот подплывшую к нему щепку. Лишь бы только втянуть в себя тягучую сладость, подобно тому, как тянет пчелу к цветку. Ее ноги качались над ним, как стволы сломанных берез от шквального ветра, а волосы казались высохшей травой, разметавшейся по свежевыпавшему снегу. Влажное жало, настаивая, вползало в его губы, пытаясь отравить, — и он больше не сопротивлялся. Его воли больше не было, парализовало. Плыл по мутной реке с бурой пеной, разгребая грязь руками. Присасывался к ее податливой коже, которую пил, точно горячий глинтвейн маленькими глотками, смакуя напиток. Катались липкие и горячие по смятой простыне, и Мара, как дикая кошка, вцеплялась в его спину алыми, наращенными в новомодном косметическом салоне ногтями, оставляя на ней закругленные царапины, которые он утром рассматривал у себя в зеркале, извернувшись и выворачивая голову так, что ломило мышцы шеи — и они потом тоже болели, как и мышцы живота и ног.

Мара и Вика существовали в параллельных мирах и никак не должны были пересечься. Если бы ему сказали, что он будет ждать встреч с Марой так, что это будет мешать ему работать, он бы не поверил… Тот месяц в столице он был как в угаре, чувствовал себя трезвенником, отведавшим водки, утратившим обычные очертания предметов, который был просто больной без опохмела, точно настоящий запойный пьяница. Шутки Мары, казавшиеся ему раньше пошлыми, теперь приобрели запретный вкус бутылки, которую прячут в сливном бачке. После того как он хлебнул из ее горлышка, настроение резко поднималось, кровь приливала к его бескровным щекам, как будто высохшая глина внезапно впитывала в себя воду — и наливалась цветом.

Находясь с Марой, он становился личинкой, которую запряли клейкими нитями, — и он утрачивал свою сущность настолько, что мог существовать только в виде этой куколки, потерявшей волю. С ней он был будто ребенок, зарывшийся головой в материнский подол. Иногда казался сам себе самцом богомола, насекомого, чья женская особь пожирает своего самца, а сексуальное желание того от ощущения, что его поедают, становится только сильнее.

Он часто спрашивал себя, почему их кинуло друг к другу, почему страсть, точно в весеннее половодье поднявшаяся вода, подхватила его безвольного и унесла в свои темные воды? И не находил ответа. Настолько они были разные. Мара будто переливала в него свою энергию, нахрапистость, сребролюбие и уверенность в том, что для цели все средства хороши. С ней не надо было думать, что делать. Она все всегда брала на себя. Сначала он боялся, что она, будто валун, покатившийся с горы, зацепит собой всех обитателей его жизни, но нет… Мару совершенно не интересовали ни Вика, ни его сын: их просто не существовало для нее. Вернее, она знала, что они есть, но они были для нее как на другой планете, с орбитой которой она не должна была пересечься. Иначе взрыв, катастрофа… Впрочем, Мара была замужем за предпринимателем, родила ему двоих детей, которые уже выросли, жила в тереме-коттедже, в доме был достаток, и было вообще непонятно, зачем она ходит на работу… За впечатлениями? Чтобы как-то реализовать свою энергию? Чтобы заполнить пустоту жизни? Иногда он думал о том, что он, как и ее работа, служил этакой приправой к ее жизни, вносящей свой экзотический вкус.

Но почему он? Что в нем было такого, что Мара положила на него глаз? Или он был одним из многих? С Марой у него было то, чего не было с женой. Вцеплялись друг в друга, как только оказывались одни. Даже в ее развязности он теперь находил свою прелесть. Он быстро привык к ее матерному жаргону и больше не съеживался от ее словечек, как от ледяного душа. Его по-прежнему шокировали ее откровенные и неуместные для работы в вузе наряды, всегда декольтированные и лишь чуть закрывающие то место, откуда растут ноги. Если раньше ему хотелось зажмуриться, чтобы не ослепнуть, то теперь он еле подавлял в себе ярость, видя, как вечно полураздетая Мара кокетничает с коллегами мужского пола. Один раз он не выдержал и, чувствуя, что бешенство поднимается в нем буроватой мутной пеной на закипающем супе, прошипел:

— Как ты себя ведешь? Как настоящая потаскуха!

Мара только громко засмеялась в ответ, и ее смех еще долго стоял в его ушах, вызывая раздражение и горечь.

У Мары была вторая квартира, доставшаяся ей в наследство от бабушкиной сестры. Мара собиралась квартиру сдавать, пока она не понадобится детям, но не делала этого, объясняя это тем, что к ним частенько приезжает в гости либо теща, либо мама, которые жили в области. Со свекровью в одном доме она жить не могла, свекровь была для нее кабаном, являвшимся вытаптывать ее поля, а приезжала она, к тому же, обычно с маленькой племянницей мужа. С мамой не ладил муж. Поэтому квартиру держали для навещавших их родственников, чтобы не превращать свой дом в поле битвы. Эта квартирка или даже просто машина и были местом для их встреч. Впрочем, иногда, задыхаясь от ревности, он думал, что Мара держала квартирку специально для своих любовников.

На кафедре свои отношения они тщательно скрывали и обходили друг друга стороной с лицами восковых фигур. Но едва переступали порог квартиры и захлопывали за собой дверь, как темный неотвратимый смерч подхватывал их обоих. Было в этой их любви что-то пещерное и дикое, звериные игры волчицы с дворнягой, которую никогда не сажали на цепь. Он дрожал и вибрировал, точно струны органа, которые теребили пальцы виртуоза, от одних только воспоминаний об их потаенных встречах на краю города, который казался ему началом райского непроходимого сада, где деревья сплетаются своими ветвями и красные яблоки, лоснящиеся от выступившего на них воска, стукаются друг от друга, оставляя коричневые пятна на своей нежной кожице.

Частенько они даже не доезжали до квартиры. Мара поджидала Глеба в машине в переулке недалеко от института. У нее был полноприводный автомобиль «Мицубиси» черного цвета, который ей подарил муж. Глеб никогда не вникал, куда Мара его везла. Темным вечером это могло быть даже место недалеко от центра города: парк, набережная в районе пляжа, откос. Иногда она вывозила его куда-нибудь на природу недалеко за город. Он привык к этим вылазкам, «подсел на иглу» и не представлял, как он жил без них. Вся его прошедшая жизнь до встречи с Марой казалась правильной, скучной, как облупившаяся масляная краска в их старом подъезде, на которой не было написано ни одного слова.

45

Однажды январским вечером, когда за окном стоял такой мороз, что все окна были разрисованы причудливыми витражами инея, Вике позвонила коллега Глеба. Коллега эта была председателем профкома у него на факультете. Эта дамочка иногда звонила ее мужу и даже разговаривала и с ней. Пару раз Вика была с Глебом на днях рождения его сослуживцев, два раза — на корпоративах, где и видела эту женщину. Дамочка эта всегда была в центре внимания. Что-то весело и громко рассказывала (очень часто это были какие-то недвусмысленные пошлые анекдоты), разливала водочку, подкладывала всем закуску, висла то на одном мужичке, то на другом, тащила всех танцевать и вообще не закрывала рта. Была она уже немолодая, лицо все в мелких морщинках, одутловатое, с поплывшими чертами лица, но называла себя почему-то Марочкой, носила мини-юбку, открывавшую толстые ляжки, обтянутые какими-то черными чулками с серебристыми блестками. Юбка была ей явно маловата, некрасиво обтягивала ягодицы, подчеркивая резинку трусов, перерезающую добротные телеса пополам. Дама эта всегда была в декольте. Пару раз на ней было даже что-то вроде вечернего платья на лямочках с открытой спиной. Платья оба раза были разные, но и то, и другое — красное: одно серебрилось рыбьей чешуей, другое отливало золотым песком. Грудь у дамы была неприлично огромная, но уже покрытая сеточкой мелких морщин, напоминающих те, что покрывают к весне осенние яблоки, засунутые в погреб. На ней были такие же коричневые родинки-пятнышки, как на этих подмороженных яблоках, но даму это ничуть не смущало, казалось, что она бы с радостью вывалила на тарелку гостям вместе с салатом и это блюдо. Полноватые руки с ярким вишневым маникюром и несколькими массивными кольцами почему-то показались Вике руками торговки. Ресницы ее были накрашены так густо, что упорно напоминали Вике сапожную щеточку с засохшим гуталином. Слова сыпались из нее, как гречка из прорвавшегося пакета, она всегда пыталась что-то выяснить у Вики и даже участливо давала советы, как вести себя с сыном, ведь у нее такой большой опыт: двое внуков уже. Вика что-то ей отвечала как прилежная школьница, а сама думала: «Ну, вот привязалась, отлипнет или нет!» Оборвать разговор самой ей всегда было неудобно.

Вика эту Мару терпеть не могла. На каком-то своем подсознательном женском уровне ну просто на дух не переносила! Ее непроизвольно каждый раз перекашивало, как только она слышала, как кто-то говорил об этой бабе. Самое забавное было то, что упоминавший ее тоже морщился — и вся его интонация говорила о том, что и он терпеть не может эту даму. Нет, Вика вполне адекватно относилась к красивым и ярким, но скромным женщинам; женщинам, у которых был шарм, вкус, утонченность, или к женщинам-ангелам, которой сама она никогда не была. Она искренне восхищалась ими! Смотрела на них глазами влюбленных мужчин, ничуть не соперничая. А эта была из тех, про которых говорят: «Берет нахрапом, бульдозер». Настырная, громкая, старающаяся быть всегда в центре внимания… «Эпицентром взрыва» — так и хотелось сказать Вике. Взрывы грохотали где-то по окраинам… Она никогда не ревновала мужа к этой женщине: знала, что слишком уж не в его вкусе эта разбитная бабенка.

Как-то они были с мужем в театре. Эта дама сидела на пять рядов впереди них по другую сторону прохода. До Вики доходил очень сладкий, прямо тошнотворный, с привкусом ванили и мускуса запах духов этой дамы. Она была окутана им, словно выхлопным чадом раскаленного шоссе в жаркий июльский день. Она подумала тогда: «Как же окружающие сидят рядом с ней, если она задыхается здесь?» Запах этот ввинчивался в легкие — и у нее резко начала болеть голова. Теперь она хотела только одного: выйти на свежий воздух… Потом запах куда-то пропал, точно ветер подул в другую сторону, но ветра-то в зале не было… Но через некоторое время она снова почувствовала его. Он обволакивал, как душный сладкий запах тубероз, обнимал своими влажными и горячими ладонями, а ей хотелось вырваться из этих цепких объятий и бежать… Она тогда несколько раз посмотрела на эту женщину, проверяя, от нее ли исходит этот аромат, ведь она сидит от нее далеко. Почему-то у нее не было ни тени сомнения, что это ее духи, хотя рядом сидели другие красивые — гораздо красивее этой дамочки — и нарядные женщины. Этот запах потом ее долго преследовал. Он будто въелся в ее кожу и волосы, словно сигаретный дым в прокуренном ресторане. Несколько дней спустя после того спектакля она неожиданно для себя останавливалась на улице, вдыхая этот запах, вдруг снова подувший, как из распахнутых дверей парфюмерной лавки, где продается ароматизированное мыло и масла для ингаляций из Страны восходящего солнца… Вдыхала полной грудью — и морщилась, как от разжеванного лимона… Потом запах ушел, выветрился, но она долго помнила это свое состояние недоумения: как это можно так далеко через ряды людей в партере улавливать чужой и тяжелый для твоего воздушного облика запах?