Через два дня она написала заявление об увольнении из своего НИИ. Было ли это ошибкой в ее жизни? Она частенько потом жалела, что перечеркнула свои юношеские мечты жирным красным фломастером. Теперь она стала госпожой НИКТО, строгающей научные работы под чужими именами. Зато в семье появились деньги. Они даже могли себе позволить съездить отдохнуть: сначала на Кавказ, потом в экзотический Египет и далекую Турцию, где «все включено». Никогда раньше она даже не мечтала о таком счастье! Но ее не покидало ощущение, что жизнь проходит впустую, она растрачивает свои способности ни на что. В глубине души она презирала этих избалованных богатых папенькиных деток и деловых новых русских, жаждущих обзавестись «корочками», не ударяя палец о палец. Она написала две монографии, но на книгах стояли чужие фамилии, чьим носителям пожимали руки на конгрессах и симпозиумах. А она была в шапке-невидимке. Она была кандидатом наук, а могла бы стать и доктором: наследственность и мозги у нее отменные, но, увы, не сбылось и не случилось. Медленное переползание изо дня в день. Она даже не могла сказать, что жила в неполную меру сил и отпущенных природой возможностей. Нет, она выкладывалась на полную катушку, но лавры за ее работу получали другие. И хотя они с ней щедро расплачивались, чувство гадливости не покидало ее. Иногда она думала о том, что вот так же проститутки торгуют своим телом, ублажая клиентов. Впрочем, задевало ее больше не то, что она делает работу за других, а то, что она не может этими работами похвалиться: они не ее, об этом никто не должен знать, условия договора были таковы, что ее имя, как имя суррогатной матери, было для общества строжайшей тайной. Она была без лица, тенью в пасмурную погоду. Социального статуса у нее просто не было.

Вообще она все чаще думала о том, что желала бы быть маленькой девочкой, которую крепко держат за руку, чтобы ее всегда защищала какая-то неведомая ей внешняя сила. Ей не раз говорили, что она сильная женщина, а она-то всегда считала себя слабой. Ей так хотелось, чтобы повели по жизни, если уж не понесли на руках; мечтала уткнуться в надежную мужскую грудь, заслоняющую и от крепчающего с годами ветра судьбы, и от шумной толпы, быстро текущей мимо, как с грохотом срывающаяся со скалы горная река, готовая подхватить тебя своим бурным течением.

Она была счастлива в девичестве, и всегда они жили с мамой как за каменной стеной. Со смертью отца ей пришлось самой становиться сильной. Мама как была, так и осталась девочкой, созданной для того, чтобы вызывать умиление взрослых и играть в куклы. Взрослые проблемы решал папа. Она хотела теперь, чтобы Вика решала проблемы, которые раньше решал муж. В браке Вика чувствовала себя девочкой, взбирающейся по лестнице с гнилыми ступеньками и сломанными перилами. Осторожно пробуешь ступеньку ногой, чувствуешь, что она качается, — И перешагиваешь через нее, ступая на другую или даже перепрыгивая через две. Неуклюже балансируешь руками, зная, что перила давно висят на одном гвозде. Сорвешься вниз — подхватят ли?

Звезды рассыпались на бутылочные осколки, на гранях которых играет и лунный, и солнечный свет, которые можно потрогать — и пораниться до крови.

Когда Глеб уезжал в командировку, она растерянно смотрела на пустую половину кровати и думала о том, что с ней было бы, если бы он исчез: ушел или умер. Зрелище пустой половины постели вызывало в ней такую печаль — и она чувствовала себя беспомощной девчушкой, оставленной родителями в большом запертом доме. Завтрак на столе, но по углам дома прячутся домовые — и страшно: вдруг они выйдут? И позвать некого, и убежать не убежишь. И крик твой никто не услышит. В детстве она частенько приходила к бабушке по ночам, когда становилось страшно. Говорила, что задыхается и ей надо закапать капли в нос от насморка или намазать нос бороментолом. Бабушка зажигала свет — и притаившиеся человечки исчезали. Страх и одиночество отступали вместе с брызнувшим в комнату веселым, будто пузырящийся лимонад, светом. Огромная красная люстра качалась на потолке от сквозняка, как буек на волнах, — и отброшенные предметами тени оживали и шевелились, но было уже совсем нестрашно. Пока бабушка искала капли или мазь, Вика подходила к зеркалу и разглядывала себя в белой пижаме с широкими оборками на штанах, на рукавах и горловине, по полю которой шелестели на ветру голубоватые ландыши. Вика нравилась себе. Она поправляла бантики, сделанные из рулика и завязанные на стыке оборок, напоминающие ей крылья бабочки. Она сама теперь чувствовала себя бабочкой или стрекозой, которой захотелось яркого света.

Она была очень привязана к мужу и давно принимала его таким, какой он есть: раздражительным, нерешительным, вечно несчастным, и сожалела о том, что греется лишь углями прошлого. Они пока еще давали ровное спокойное тепло, можно было прижаться к прогоревшей и закрытой печке, вбирая по капелькам ее тепло всем своим дрожавшим боком.

41

Работа доцента в вузе давалась Глебу нелегко. Полгода он трудился по шестнадцать-восемнадцать часов в сутки: дома писал лекции, а днем проводил занятия со студентами. Времени на творчество практически не оставалось, хотя он понимал, что в институте необходимо защищать докторскую, чтобы чувствовать себя если не неприкасаемым, то благополучно проходящим «конкурс» и не попадающим под очередное сокращение. Статьи приветствовались. Но, к своему удивлению, он обнаружил, что его коллег мало занимает и учебный, и научный процесс: они больше обеспокоены тем, как найти какую-то подработку. Подрабатывали кто как мог: репетиторством, платными анализами, работами на компьютере, распространяли биодобавки, препараты для снижения веса, массажеры, магнитные браслеты, стимуляторы потенции и прочие вещи, имеющие какое-то отношение к медицине. Кафедра жила крайне склочно, но все склоки были кулуарные, не на уровне начальства. С начальством предпочитали не связываться. Впрочем, заведующий кафедрой был вполне приятным человеком: интеллигентным, умным, не вредным и не очень требовательным к своим сотрудникам. Высокий, кудрявый мужчина с уже наметившимися залысинами, возрастом около пятидесяти, по фамилии Друбич, никогда ни на кого не повышающий голос, гребущий под себя, как многие начальники, но и не мешающий жить другим. Проблема была не в нем. У него была пассия. Марина была из тех женщин, что очень редко обитают в институтских стенах. Она не была очень красивой: маленькая, с фигурой почти без талии, с кудрявыми, вечно взлохмаченными длинными волосами, окрашенными в рыжевато-коричневый цвет и напоминающими паклю из-за обильного начеса, с густо и неопрятно накрашенными ресницами, осыпавшиеся комочки туши с которых постоянно лежали под веками, точно сажа, выпорхнувшая из печки, в которой сжигают резину. Чем взяла она умного Друбича? Марина была из тех женщин, про которых говорят «секс-бомба». Она надевала на лекции откровенные наряды, из которых груди вываливались, как две большие зарумянившиеся булки из печи; носила юбки, из-под которых выглядывало белье, когда она сидела за преподавательским столом, по-мужицки широко расставив ноги. Наряды у нее были довольно безвкусные, всегда туго обтягивающие ее жировые складки так, что было видно, как белье врезается в телеса. Ткани ее нарядов всегда переливались, точно бензиновая пленка, растекшаяся на солнце в мутной воде, светились золотым и серебряным люрексом, словно у шамаханской царицы, просвечивали мутным автобусным стеклом, захватанным жирными пальцами и окропленным каплями дождя, что высохли и оставили следы. Взгляд редкого студента избегал ее обильных прелестей. Было в ней что-то откровенно порочное, хотя она была замужем и воспитывала подрастающего сына. Сладкий запах ее духов, смешавший в себе ваниль, шоколад, кокос, миндаль, мед, карамель, патоку, крем-брюле, мускус и сандал, был приторен, хотя в него и вплетались густые цветочные ноты ухоженного благоухающего сада. От него хотелось глотнуть свежего воздуха, пропитанного весенним ветром, дующим с реки, вскрывшейся половодьем, но одновременно этот душный аромат манил, словно восточные сладости, рассыпанные на раскаленных африканских базарах. У нее были красивые руки. Очень длинные ногти, видимо, оформленные в дорогом салоне, яркие, будто леденцы из металлической коробочки, которую девочки его детства использовали для игры в классики: они притягивали взгляд, и казалось, что ноготки созданы для того, чтобы вцепиться в бок своей добычи. Ноготки были обычно алые, малиновые, ярко-розовые или вишневые, а один-два ноготка были окрашены в нежно-розовый, оранжевый, коричневый, желтый и даже зеленый или фиолетовый цвет. Заглядывала мужчине в глаза, точно удав, гипнотизирующий кролика. И тот не выдерживал, опускал расширившиеся очи — и взгляд стекал ручейком в ложбинку между двумя высокими заснеженными холмами ее грудей. У нее был грудной глуховатый голос, очень вкрадчивый, если она говорила с кем-то наедине, и непереносимо громкий в компании, где она всегда старалась быть в центре внимания и очень злилась, если кто-то другой оказывался душой сборища или просто вызывал интерес.

Ее бывшие сокурсники говорили, что она еле-еле переползала с курса на курс вечернего отделения биофака после многочисленных пересдач экзаменов. Все на факультете знали, что ни одна из ее статей не была написана ею самой: строчил их Друбич. Диссертации тоже были написаны им. Говорили еще, что она использовала экспериментальные данные двух других сотрудниц, пчелок по складу характера. Это они закладывали нектар в соты, перелетая с цветка на цветок и трудясь целыми днями. Мед из сот выбирали другие. Эти пчелки, отдавшие Марине свои результаты, были позднее выжиты с кафедры. Рассказывали, что к одной из них Друбич неожиданно стал неравнодушен, причем так, что не мог этого скрыть совершенно. Влюбился по уши и светился, как осеннее солнце, высвободившееся из-под тряпья облаков, похожих на лохмотья нищего. У женщины тоже возник интерес к заведующему кафедрой, а возможно, и трепетные чувства. Она оказалась из тех романтических натур, которые готовы рвануться навстречу вспыхнувшему чувству, совершенно не обращая внимания на то, что искры от его огня могут запалить все. Извиваясь змеящимися ветвями, охваченными пламенем, дерево, ставшее похожим на многоголовую гидру, тянуло свои щупальца к новым деревьям. Ну и что, что позади остаются обугленные стволы? Улыбка блуждала на лице девушки, она замирала мечтательно, глядя в пространство перед собой, сидя в преподавательской, ее звонкий смех разбивался на осколки, точно оконное стекло, в которое нечаянно запульнули футбольный мяч. Она становилась опасной, как радиоактивный уран, запускавший цепную реакцию.