Жизнь состояла теперь из работы головой, труда физического и короткой передышки на обед и сон. Жизнь вошла в какую-то ровную и глубокую колею, из которой даже в сторону не заносило, хотя дорога была глинистой и развезенной. Он даже подумывал, не уйти ли ему из НИИ совсем, чтобы иметь больше возможности заниматься более прибыльным трудом. Так бы, наверное, все и продолжалось, но в квартире, в которой они вдвоем с напарником сменили трубы, ночью вышибло вентиль. Были выходные — ни хозяина квартиры, ни жильцов из квартир двумя этажами ниже, дома не было. Пролило аж до первого этажа. Залиты были не только четыре нижние квартиры, подмокла стена в подъезде — и штукатурка кусками осыпалась на лестницу. Стена подъезда стала похожа на афонскую пещеру с известняковыми скалами. Только утром соседи снизу увидели, как с потолка сочится вода и весь пол в их квартире блестит лужицами, будто после дождя.

Их обвинили в том, что они не профессионалы, и подали на них в суд. Судья присудил сделать ремонт во всех четырех квартирах, а также в подъезде на подмокших этажах. В результате была продана старая машина тестя, на которой теперь ездил Глеб, но долг еще оставался. Вика держалась стоически, но масло в огонь подливала теща, которая, постоянно обсуждая своих неудачных зятьев, совершала медленную и верную работу, будто копившаяся ледяная подземная вода и накалявшее скалы солнце делают свое дело — и вот уже ручеек бежит в образовавшейся трещине. Трещина становилась все шире и шире… От развода удерживало то, что он все-таки был кормилец. Он не был ни сантехником, ни маляром, ни плотником и никогда не собирался им быть, его называли раньше безруким, но понадобилось освоить эти навыки, овладел ими — и худо-бедно, не чураясь грязной работы, тащил семью, пока Вика сидела дома с ребенком.

Уходить с работы Глеб не решался, но занялся переписыванием видеокассет и музыки дома по выходным и вечерами, опять появились небольшие деньги, позволявшие даже съездить отдохнуть на море втроем в Крым или на Кавказ. Однако его работодатель и напарник, снимающий небольшой офис под студию звукозаписи, видимо, не заплатил кому-то дань — и по наводке конкурентов к нему пришла милиция, завели уголовное дело. Глеб каким-то чудом выскочил сухим из воды: его спасло то, что зарплату он получал черным налом в конверте и нигде не проходил по существующим отчетным бумагам. Напарник же, имеющий офис, зарегистрированный на его имя, ведший отчетность о деятельности фирмы и ищущий клиентов, загремел на год в места не столь отдаленные. По институту пополз слушок про уголовные дела зятя бывшего гендиректора.

Как-то незаметно в их семье поселилась ревность, ревность к возможностям супруга. Пришла погостить, потом стала возвращаться все чаще и чаще. Родители Вики помогали в карьере друг другу и гордились успехами супруга. Отец говорил, что без мамы он бы никогда не добился того, чего достиг. Став директором института, отец всячески опекал своих женщин. Глеб же воспринимал успехи жены, всегда примеряя их на себя, и если она в чем-то опережала его: публиковала статью или ехала на конференцию, то он напоминал Вике, что та просто пользуется именем отца, что люди жалеют ее, делают все, как если б отец просил их об этом. Это была неправда. Человеческая природа почему-то устроена так, что дети людей, достигших чего-то в жизни, вызывают чаще всего раздражение и зависть. Вика будто жила в тени отца… — так маленький цветок типа одинокой маргаритки хиреет в тени большого ароматного куста жасмина, кружащего голову и притягивающего взгляд. На нее в лучшем случае не обращали внимания, но чаще всего ее имя вызывало зависть и сопротивление. Отец, впрочем, тоже старался никогда ее не выделять. У нее всегда была зарплата не выше других, она никогда не ездила на конференции чаще других специалистов, ее не повышали по службе. Но когда Вика делала что-то самостоятельно, отец очень гордился ею. Так она практически сама выучила английский по самоучителю: на курсы ходила только для сдачи кандидатского минимума. Отец всем рассказывал, что его дочка сама освоила чужой язык, то же самое делала и мама. Другое дело Глеб. Когда она пошла на курсы английского при своем НИИ, чтобы усовершенствовать свой разговорный, Глеб устроил целый скандал: кричал, что она забросила семью, что тратит деньги неизвестно на что, на какие-то там курсы, которые «на черта попу гармонь». Злился, когда она «учила по ночам уроки». Самое смешное было то, что через две недели он оказался тоже на курсах английского, только уже при местном институте иностранных языков, дающем диплом установленного образца после четырехлетнего обучения.

Когда Вика решила сдать на водительские права, то дома началось целое движение сопротивления. Машина была папина, но водил ее Глеб — и пускать жену за руль он явно не желал. Ей внушали, что дело это не женское, что надо заниматься ребенком, а не ходить на «вождение», что у нее руки вставлены не тем концом и с ребенком вечерами сидеть он не будет. Вика выдержала осаду, две недели они не разговаривали.

Так стало почти всегда. Если она посылала тезисы на конференцию, то Глеб тут же посылал на две. Если она писала статью, то Глеб писал две. Она была рада его продвижению и понимала, что в какой-то мере заводит его и стимулирует к движению вверх своим примером, но ей было очень тяжело, что ревность к успехам супруга витала в доме. Этого она не понимала. Глеб становился все мелочнее. Раньше менялась погода, теперь изменился климат. Она всегда думала, что надо делать все возможное, чтобы им друг с другом было хорошо. Она так и старалась. Теперь же чувствовала, что Глеб будто злорадствует, если у нее что-то не выходит и ей что-то не дается.

Раньше были грозы со снующими проворными молниями, освещавшими перекошенное яростью лицо, и с шумными ливнями, после которых все зеленые побеги надежд были побиты, но дышалось легко, духота растворялась в отшумевших каплях и благодатная почва впитывала влагу, чтобы дать силы выпрямиться в полный рост поникшим травам, становясь еще мощнее и сильнее. Теперь начались нудные дожди, еще не осенние, моросящие, а августовские, изводящие душу ощущением скорого конца, когда влага стоит в воздухе промозглым туманом, вызывая дрожь и желание прижаться к теплому человеческому телу. Когда знаешь, что еще лето, еще должно быть тепло: еще только август, но дождь день за днем настойчиво барабанит кулачками в окно, требуя впустить в дом. И вот уже серая туча с торчащими клочьями ваты впорхнула в форточку и примостилась на лице, а дождь продолжает стучать с надрывающей сердце тоскливой обреченностью цинкового звона по крышам и карнизам. Вике все чаще хотелось вернуть то время, когда она была девочкой, летящей под потолок в папиных руках, и дух захватывало счастьем. Все больше хотелось участия и понимания. Но нет, что-то ушло из их отношений необратимо.

Годы иногда только приближают прошлое. Она вспомнила, как она влюбилась: ее погладили по голове, как маленького ребенка. Или мы живем только мгновениями? Запоминаем лишь сгустки жизни. Тогда почему вот это прикосновение она пронесла через годы? Может быть, потому, что оно было неожиданно, а ждала она чуда, любви и понимания? Потом ей всю жизнь будет хотеться, чтобы ее взяли за руку и перевели через дорогу, по которой все куда-то мчатся, не видя нарисованной на шоссе зебры.

36

Когда в НИИ стали платить так мало, что двух зарплат еле хватало на то, чтобы оплатить их просторную квартиру, купить крупу и макароны (от мяса отказались почти совсем), к тому же зарплату просто задерживали, все же встал вопрос о новой работе Глеба. Ему пришлось уйти из НИИ, и он устроился в фирму, перегоняющую автомобили клиенту от границы с Польшей. Жить они сразу стали лучше, питались теперь хорошо, но виделись друг с другом еще меньше, чем раньше. Глеб приезжал домой только на день-два. Может быть, это было и к лучшему, так как сил на ссоры теперь не было. Он был кормилец — и никто больше не вышибал ему мозг жалобами, что он не помогает дома. На такие глупости, как уборка, стирка, готовка, времени теперь у него не было.

Новая работа принесла материальное благополучие в семью, но Глеб стал выпивать. Вика никак не могла понять, как перегонка машин связана с нетрезвостью, но, видимо, так в этой системе было заведено: обмывать удачную сделку. Тошнотворная аура винных паров сопровождала теперь Глеба после всех удачных заключений контрактов.

Так продолжалось почти год: Глеб успел привыкнуть к своей новой работе — и она все меньше вызывала у него печаль сродни той, какая внезапно бывает, когда видишь в августовскую звездную ночь, как падает звезда, сгорая на лету и превращаясь в хлопья сажи, растворившейся в антрацитовой ночи. Легкая печаль о несбывшемся, которая все реже и реже, все приглушеннее покалывает сердце иголками побуревшей и облетевшей хвои… И вечнозеленая сосна когда-нибудь высыхает.

В сентябре Глеб с товарищем перегоняли очередной джип. В Бресте заметили белый «Спринтер», из его окна высунулся по пояс какой-то мордоворот и требовательно помахал рукой: стой. Глеб помотал головой. Тогда пасущие их машину обошли ее слева — и повторилось то же самое: машут, чтобы остановились. Глеб с напарником неожиданно уперлись в замерший троллейбус. Включили левый поворот и попытались продолжить движение. Да не тут-то было! Троллейбус тронулся, но… Откуда ни возьмись впереди оказался какой-то грузовой фургон и еще один джип. Попытались сдать назад — позади опять тот же белый «Спринтер». Все, приехали. Зажали.

Из обоих внедорожников вывалили пять крепких ребят с квадратными плечами и такими же квадратными каменными физиономиями с прыгающими желваками на скулах и подошли к ним.

— Открывай двери! — заорал один из них.

Другой показывает молоток:

— Не откроешь — стекло сейчас полетит на хрен.