В очередные выходные пара сотрудников пригласила их к себе на дачу на шашлыки. Время тогда провели прекрасно: загорали, купались в озере, где вода была настолько прозрачной, что было видно, как зеленые водоросли с налипшими на них пузырьками воздуха колышутся от течения воды. На безмятежную поверхность озера высовывали свои желтые головы не только кувшинки, которые казались Вике в лучах красного, западающего за горизонт огненного шара, головками змей, но и настоящие белые лилии, покачивающиеся среди листьев в форме сердца, прилипших к глади воды. Лилии гляделись Вике каким-то совершенно экзотическим цветком типа лотоса, распространяющим нежный чарующий запах, висевший над озером, будто сгустившийся туман. Вика сидела на берегу и смотрела, как серые невзрачные мальки запутываются в дебрях водорослей и, точно слепые котята, тычущиеся в материнский живот, наталкиваются на сочные зеленые стебли, устремляющиеся к поверхности воды и качающиеся, словно ленты спортсменов на открытии Олимпийских игр. Мальки подплывали к водорослям многочисленной проворной стайкой, которая неизбежно рассыпалась, натолкнувшись на дышащие изумрудные заросли. Она вдоволь наплавалась и теперь устала настолько, что, казалось, дремота охватила все ее мышцы. Ей не только не хотелось куда-то идти, но даже двигаться было тяжело. Просто сидела и смотрела на воду, подставляя лицо слабому ветерку, нежно обдувающему обветренную и загрубевшую кожу, точно опахало из перьев страуса.

Мужчины изрядно напились, но даже это не очень сердило Вику. Она не прислушивалась к их шумным разговорам, то и дело взрывающимся смехом, отключилась — и воспринимала их как ровный пчелиный гул.

Когда к ней подошел Глеб и сказал, что он решил поехать на электричке к еще одному коллеге, у которого была дача всего в пятнадцати километрах от этого места, Вика, отрывая взгляд от воды и возвращаясь в уходящий вечер, полный света багряного закатного солнца, проворчала:

— Да ты что? На ночь глядя… Ты посмотри на себя!

— Нет, поедем! Там заночуем.

— Никуда я не поеду! Я домой хочу! И мама будет ругаться, что ее с Тимкой бросили.

— Нет, поедешь! — заявил Глеб самоуверенным гоном хозяина. — Тимур уже спать будет, пока доедем до дома!

— Нам правда нужно ехать домой, милый. Не глупи!

Она нехотя поднялась, собрала вещи и отрезала:

— Все! Поехали домой!

Минуту он растерянно следовал за ней по шуршащей гравием дорожке, перехватив у нее из рук саквояж, но вдруг в его затуманенный алкоголем мозг пришла мысль, что он всегда так поступает: следует за ней, как собачонка. Он почувствовал себя обиженным ребенком, у которого отняли новую игрушку, потушили свет и сказали: «Спи!» И что теперь — его вечный удел повиноваться ее приказаниям? В нем быстро, будто пена на закипающем бульоне, поднималась злость, которую необходимо было быстро снять, пока бульон не стал мутным. Вика была уверена, что он последует за ней — и через полчаса она будет дремать в электричке, прикорнув на его плече. Однако злость не проходила — и Глеб думал, что, если он ей сейчас уступит и не настоит на своем, он так и будет всегда под каблуком жены и та сама же будет его презирать. Голову его теперь заполняла одна мысль, которая была точно проглоченный мышью подмешанный в муку алебастр, что набухает в желудке — и застывает, приводя животное к гибели: он должен поступить как главный в доме.

— Мы поедем к Логиновым!

— Ты пьян и рассуждаешь как пьяный.

— Нет, я совершенно трезв и знаю, что говорю, — изрек Глеб заплетающимся языком.

— Если ты трезв, то дай мне денег на билет и мотай куда хочешь, только без меня.

Глеб грубо и больно схватил ее за запястье, точно капкан клацнул и захлопнулся.

— Никуда ты не поедешь! Со мной поедешь!

— Еще как поеду! Что ты сделаешь?

Это ее восклицание лишь усилило его хватку. Он буравил Вику сузившимися зрачками, похожими на две потухшие спичечные головки.

— Пусти, алкоголик! Я еду домой! — теперь ярость захлестнула Вику, плеснув вспененной волной мужу в лицо.

— Нет, ты едешь со мной! Мне надоело потакать твоим капризам!

— Кретин!

Крепко держа ее за руку, точно расшалившегося ребенка, потащил жену к кассе, купил два билета до ближайшей станции, затащил в электричку. На них озирались — и Вика обмякла, но еще сопротивлялась, сознавая, что десятки глаз передвигаются по их двуглавой фигуре, точно фонендоскопы по больному. Глеб тащил ее, будто мешок с песком.

Сели на свободные места. За окном замелькали сосны, тонущие в уходящем свете, казавшиеся облитыми малиновым сиропом. Жизнь снова была в розовом цвете. Он победил и сломил ее волю. И хотя капкан был разжат, выпущенная мышь безжизненно оцепенела, откинув голову на спинку кресла — не на его плечо, сжавшись в комок, полная враждебности к своему спутнику, демонстративно отодвинувшись от него на полметра. Глаза ее стали похожи на глаза только что пойманного зверя, когда тот понимает, что попал в неволю. Глеб попытался ее обнять, но она резко дернулась, вывернулась и уставилась в окно, где лес кончился и бежало ровное ничем не засеянное поле, покрытое репьями, чертополохом и полынь-травой. Беспокойство в нем нарастало. Вика сидела маленькая, сгорбленная, в мятом платье, измазанном глиной. Доехали до станции в полном молчании. На станции Глеб, который был еще пьян, купил билеты в город — и они поехали обратно, по-прежнему надутые и отчужденные, в состоянии анабиоза.

Приехав домой, Глеб тут же завалился спать, чувствуя, как тяжелая тьма надвигается на него, как поезд, громыхая колесами.

Утром он пришел к ней в комнату, окунувшуюся в медовый солнечный свет, опустился на колени перед кроватью, и, словно маленький провинившийся мальчик, положил голову на ее грудь, как на плаху, замерев в напряженном ожидании. Ее тонкие длинные пальцы, прижимающиеся друг к дружке, как будто пытавшиеся согреться, оторвались друг от друга и нерешительно пробежали по его голове, точно беличий хвост от бабушкиной муфты, которым она так любила играть. Ему, как домашнему коту, захотелось замурлыкать от блаженства. Слезы наполнили покрасневшие веки, точно маленькие лодочки, и теперь он вычерпывал воду и усилием воли загонял выступившую соленую влагу обратно. Кисть маленькой руки опустилась на его затылок, он ощутил прогоняющее боль тепло, и женская ладонь побежала вперед, ероша его прилизанные волосы.

35

В стране закончилась эпоха развитого социализма и начался хаос дикого первобытного капитализма.

В НИИ, где работали Вика и Глеб, перестали регулярно давать зарплату: задерживали месяца по три, а оклад был меньше, чем минимальная пенсия. Денег теперь еле хватало, чтобы заплатить за квартиру и купить самую примитивную еду: картошку, капусту, крупу, макароны. Вика пристрастилась теперь печь постные блины, смывая остатки кефира со стенок коробочки. Когда однажды мамина подруга, муж которой был директором крупного торгового центра, принесла в подарок триста граммов сыра, радости и благодарности их не было предела.

Умерла старенькая Викина бабушка, ее квартирку примитивно отремонтировали, поклеив свежие бумажные обои, — и сдали студентам за небольшие деньги, позволяющие покупать ребенку одежду, из которой он вырастал, как подснежник по весне, фрукты и развивающие игрушки.

Собирали яблоки в саду, варили пюре без сахара и закатывали в банки. Из супового набора, в котором были одни кости, умудрялись и щи сварить, и картошку потушить на второе.

Один за другим сотрудники увольнялись из НИИ: уходили в растущие, как грибы, кооперативы, которые так же быстро исчезали, будто срезанные грибником: то сожгут ларек, то убьют хозяина, то предприятие просто обанкротится, не в состоянии платить оброки государству, местным рэкетирам и администрации.

Как это всегда бывает, после ухода старого руководителя новый все переделывает на свой манер, отстраняя приближенных бывшего, — и Глеб теперь стал в некотором роде изгоем. Он был несказанно рад, что успел защитить диссертацию, но чувствовал, что после смерти тестя его обходят: сознательно исключают из списков докладчиков на конференциях, из претендентов на гранты и просто не повышают зарплату. А с зарплатой научных сотрудников в то лихое время можно было ходить только за хлебом и сырками «Орбита». Многие его сокурсники уехали по контрактам в Канаду, США, Германию, Англию, кто-то просто ушел в торговлю. Кто-то занимался извозом и ремонтом автомашин, кто-то переквалифицировался в риелторы и инкассаторы. Один из друзей, уволившийся из института и сколотивший бригаду по установке сантехники, предложил Глебу подрабатывать у него напарником по вечерам и выходным. Иногда они стелили еще и линолеум и брали заказы на покраску окон и дверей.

Дома он теперь почти не бывал. После института ехал к заказчику. На неделе чаще всего обдирали от краски окна, вытащив стекла из рам и расплавляя краску горячим феном. По выходным клали линолеум или тянули новые пластиковые трубы. Семью он почти не видел, но это было и не очень плохо. Маленький ребенок подрастал, был гиперактивным и нервным, часто капризничал и пускался в плач, и сил у Глеба на то, чтобы еще нянчиться с таким ребенком, не было. Если же он был дома, то Вика, так или иначе, пыталась втянуть его в воспитание и помощь по хозяйству. Когда он приходил с работы пораньше, жена стрелой вылетала к нему в прихожую со слезами: «Я больше не могу! Я с ума сойду! Посиди с ним!» Ему иногда даже легче было шабашить, чем находиться дома.

С подработками у него появились хоть небольшие, но деньги, которых, впрочем, еле хватало, чтобы свести концы с концами. Он приходил домой и буквально падал. Вернее, сначала ужинал: иногда Вика даже кормила его, но чаще приходилось все греть самому. Уже за ужином чувствовал, как надвигается сон, будто лавина снежного оползня, погружающего сознание в темноту. Несколько раз он засыпал за чашкой чая и свежей газетой или книгой, положив голову на кружевную клеенку.