Кэтрин Стоун - Светлая полночь

Затем она дотронулась до его лица — скелета под тонким слоем кожи, — ее пальцы пробежали медленно и ласково по тому месту, где у него была раньше повязка на глазах.

Джейс тоже дотронулся до милого лица, которое сначала было очень бледным, но сейчас на нем расцвели розы.

— Твои руки, — пробормотала она в шоке.

— Они в порядке, — произнес Джейс тихо. — Мои руки в полном порядке.

Однако Джулию эти слова не убедили и не успокоили. В ее глазах светились тревога и отчаяние.

— Они, должно быть, так болят, Джейс. Они должны сильно болеть. Должно быть, ты кричал от боли… если только способен был кричать.

— Джулия, с моими руками все в порядке.

Но он понял, что с ней не все в порядке. Она попятилась и отвернулась. Однако Джейс успел заметить выражение страдания на ее милом лице. А также вины, словно она совершила нечто ужасное.

Нечто невообразимое.

Она собиралась что-то сказать, понял Джейс. Она собиралась признаться ему в том, что считала своим непростительным преступлением. Хотя этого не было. Просто не могло быть.

И она призналась ему. Но при этом смотрела в сторону, в окно, за которым разливался розовый свет.

— У тебя есть дочь, — прошептала она. — Ее зовут Джози, и она родилась четыре дня назад. Она больна, очень больна. Я плохо заботилась о ней, нашей маленькой девочке. Она не чувствовала себя в безопасности, как это должно было быть, когда она находилась во мне.

— Ах, Джулия! — «Моя Джулия». — Это не твоя вина.

Она не услышала его слов.

— Ее крохотное сердце стучит с перебоями. А ее легкие… о, Джейс, она не может дышать. Но. я оставила ее вчера вечером. Они хотели, чтобы я это сделала, велели мне — и я сделала. Они сказали, что позвонят мне, если возникнут изменения, и что я могу позвонить и справиться о ней в любое время. Я собиралась позвонить, перед тем как лечь спать, а потом в течение всей ночи, но…

— Но? Что, любовь моя?

— Я заснула. Я убирала в доме, и вдруг небо сделалось розовым… — Джулия запнулась и замолчала, потому что он был здесь, стоял между ней и окном и смотрел на нее с такой нежностью, какой она не заслуживала.

— Это не твоя вина, Джулия, что Джози больна. И ты нуждалась во сне, разве не так? Ради Джози. Чтобы быть сильной. Для нее. А небо вчера вечером… Я тоже его видел. Оно мерцало розовым светом надо мной, Джулия, над тобой и над Джози.

«И оно спасло меня, — подумал Джейс. — Это небо. Когда я был так близко к нашей Джози и не мог дышать. Оно спасло меня, и оно спасет…»

— Почему бы тебе не позвонить в больницу сейчас? — спросил Джейс. «Когда эта мерцающая благодать все еще продолжает нас обволакивать», — подумал он.

Она покорно согласилась. Со страхом, понял Джейс. Он явственно видел ее страх, более того, понял, как трудно ей было в эти последние четыре дня и ночи. Она испытывала нечеловеческие страдания. Чувство вины.

Нет, она никогда не может быть виноватой!

Джейс увидел также ее силу. И ее мужество. Увидел женщину, которая оставалась наедине со своей печалью, с отчаянием.

Теперь она была не одна.

Он мягко взял искалеченной рукой телефонную трубку из ее дрожащей руки. Хотя номер она набирала своими пальцами.

И стал разговаривать с дежурным по палате.

Отец Джози.

Джулия почувствовала, с какими эмоциями произнес он эти слова, в которых были любовь и тревога, радость и ужас. Она увидела слезы на его лице, когда Джейс молча слушал то, что говорил ему дежурный врач.

Слезы катились по изможденному лицу Джейса Коултона, по выступающим косточкам и глубоко запавшим щекам.

Когда Джейс заговорил снова, из горла у него вырвался хрип.

— Мы приедем сейчас…

Разговор закончился, и, не вытирая слез, он зашептал Джулии слова чудесной правды:

— С ней все в порядке, Джулия. Наша Джози чувствует себя хорошо.

— Джейс?

— Это правда. Кризис миновал вчера вечером, когда небо приобрело розовый цвет. Это произошло внезапно. Совершенно удивительным образом.

— Но они не позвонили…

— Не позвонили потому, что хотели удостовериться в чуде. А оно было, Джулия! Настоящее чудо. — «Как и мои сны, Джулия, о тебе», — подумал он. — Она чувствует себя хорошо. Наша маленькая Джози чувствует себя хорошо. И мы трое будем самыми счастливыми людьми…

— Нет.

От этого единственного слова, произнесенного тихо, но решительно, у него похолодело сердце.

— Нет?

Он снова оказался в пустыне, мертвенно-холодной, несмотря на жару, он снова умирал, как в тот день… пока во сне, который был реальностью, не услышал звона колокольчиков и звучания арф.

Были другие звуки в том сне, неслышимые из-за музыки. Взволнованные слова Джулии. Но сейчас, словно какой-то божественный дирижер велел колокольчикам и арфам замолкнуть, последние слова стали слышны.

— Мы не поженимся с тобой, Джейс. Это не нужно. Я перееду в Чикаго, Джози и я — мы переедем, и когда ты женишься, та женщина, которую ты выберешь, которую ты полюбишь, станет любящей матерью также и для нашей Джози. Я знаю, что она будет любящей матерью.

— Я люблю тебя, Джулия.

— Джейс, ты не должен…

— Должен. Я люблю тебя со времени пребывания в Лондоне. Я собирался сказать тебе об этом в наш последний совместный вечер и затем убедить тебя, что будет лучше, если ты забудешь обо мне.

— Лучше? Как это может быть лучше?

Джейс улыбнулся и поцеловал ее слезы. Они продолжали струиться, но сейчас были слаще и вкуснее, потому что в ее глазах светилась радость.

— Именно это помешало мне сказать тебе правду, Джулия, — твое бесстрашие. Я знал, что ты готова выйти один на один против моих демонов, невзирая на риск. Но я еще не знал, что ты уже прогнала их. Я изменился в Лондоне, то есть меня в Лондоне изменила ты. Я стал иным благодаря тебе. Намного лучше, просто новее.

— Нет. — Джулия снова шепотом произнесла это короткое слово. И произнесла энергично. Но оно не заставило его снова умереть. Это слово было сказано с любовью. — Ты уже был таким в Лондоне. Ты сам. Ты был когда-то нежеланным маленьким мальчиком, который, несмотря ни на что, верил в любовь, нашел и подарил ее… и который имел смелость мечтать.

— Я мечтал, — согласился Джейс тихо, затем добавил с благоговением: — Все эти месяцы. Я мечтал все эти месяцы о тебе, Джулия.

В лавандовых глазах Джулии засветилось такое же благоговение.

— Ты сам назвал ее, Джейс. Дал ей имя Джози. В апреле, когда находился в сосновом лесу. В моих снах. В наших снах.

Никто больше ничего не сказал. Просто ни один из них не мог. Но оба верили.

А почему бы не верить этой женщине и этому мужчине, которые парили там, где пели ангелы, неслись в полете олени и кружились снежные хлопья?

Они и теперь продолжали парить, будут всегда парить в той волшебной стратосфере, которая называется любовью.

Джулия взяла искалеченные руки своего любимого и легонько привлекла его к себе, как когда-то голодного подростка-пастушка привлекла к себе любовь.

— Пойдем к нашей дочери, Джейс. Пойдем навестим нашу драгоценную Джози.

Она обвила свои крошечные, идеально правильные пальчики вокруг его искалеченных, и Джейс понял, что ничего другого и не требуется для того, чтобы исцелить его изломанные косточки.

И вкусила материнского молока.

Джози Энн Коултон стала здоровее и сильнее за этот летний день.

Ее родители — оба — тоже стали сильнее.

Любовь помогала. Любовь лечила.

От горячего шоколада шел пар, и он казался волшебным лекарством, как и их общее решение сделать Сиэтл своим домом.

— Что это, Джулия? — спросил Джейс сразу после полудня, когда они сидели в палате, где с улыбкой на устах спала Джози.

Комната для новорожденных была рассчитана на пятерых. Однако стеклянный кокон Джози был в ней сейчас единственным.

— О чем ты? — не поняла Джулия.

— Ты о чем-то не хочешь мне рассказать.

— Да. Но оставим это на другой день.

— Ты здорова? — обеспокоенно спросил он.

— Вполне здорова, Джейс.

— Существует некто другой?

— Кого я люблю? — Джулия дотронулась теплыми от шоколада пальцами до его лица. — Кроме тебя и Джози? Нет. И никогда не будет.

— В таком случае все остальное не важно.

— Это не так.

— Ну тогда скажи мне, Джулия. Пожалуйста.

Она рассказала ему о Логанвилле. Все, что нужно было рассказать. Джейс слушал молча, сжав искалеченные руки, глаза у него то вспыхивали огнем, то становились холодными.

Джейс продолжал молчать, когда Джулия закончила свой рассказ. Заговорив, он обратился сразу к обеим — к женщине, которую любил, и к дочери, которая спала в своем коконе:

— Я не собираюсь ничего предпринимать, Джулия. Я намерен оставить все как есть.

— Из-за нас?

Джейс Коултон посмотрел по очереди на Джози и Джулию.

Его семья.

— Просто я так хочу, Джулия. Теперь вы моя жизнь. Ты и Джози.

Воцарилось молчание, мрачное и тяжелое для Джейса. Джулия видела, что он пытается найти ответ, кто был тот монстр, почему он совершил это чудовищное злодеяние. Джейс подошел к окну и стал молча смотреть на гору. На озеро.

Он стоял так долго. Казалось даже, что он в трансе. Затем внезапно он повернулся к Джулии, но стал смотреть не на нее, а в то пространство, которое их разделяло.

Очевидно, Джейс Коултон со страхом ждал, что сейчас между ними разверзнется бездна, которую он создал, и оттуда вырвутся языки адского пламени.

Но никакой бездны между ними не образовалось. И если бездна существовала, то она была заполнена любовью.

— Грейс понравились бы твои олени, — улыбнулся он женщине, чье золотое сияние заполняло бездну, его сердце, его мир. — Олени Уинни. Ей понравилось бы все разноцветное оленье стадо. Весь свой последний день накануне Рождества она мыла для них морковку. Им нужна морковка, объясняла она, чтобы видеть в темноте. У Рудольфа, рассказывала она, их всегда три. Потому что он впереди. А на остальных восьмерых оленей она вымыла по две морковки.