Галина Шергова - Светка – астральное тело

Сколько себя помню, Афанасий был атрибутом дачного поселка. И всегда – старик. Хотя, конечно, все было не так. И в детстве моем никакого Афанасия не существовало. А казалось – был. Старый, одинокий, бессемейный. Так без бабы и вековал? Или подваливался к какой-нибудь молочнице из соседнего совхоза. Как бы это научиться: жить одному?

– Афанасий, сгоняй-ка на кухню. Там в холодильнике поллитровка и закусь кой-какая. Есть необходимость выпить.

– Это железно, необходимость. Елизаветы Петровны день, – и это старожил наш помнит. Надо же!

Он принес требуемое, разложил на журнальном столике, подпихнул его к Пони. Разлил.

– Ну, светлая память! Человек светлый, память светлая. Она, ведь, Елизавета Петровна…

– Давай по второй, – мне не хотелось обсуждать с Афанасием достоинства Лили. Хотя, возможно, в таком сообществе это было бы наиболее безболезненно.

– Водка не дурна. Совершеннейший вкус сливок.

– Насчет сливок – это, конечно, слишком. – И хотя гениальная формула гоголевского Ноздрева Афанасию была неведома, он одобрил: – но с самоделкой не поравняешь. Сорт он и есть сорт. Душа ликует враз. – И без паузы: – Песня исключительно жизненная. Про всю жизнь. И даже мечта моя отмечена. Моя личная.

Снова заколыхался Афанасьевский тенорок:

– Где ж ты такую песню откопал?

– А академик Звягинцев, Лучевая, дом три, научил. Говорит: «Вы, Афанасий, у нас песенный герой, былинный. Что это – былинный? Я постеснялся спросить.

– Ну, вроде сказочный герой. Ладно, собирай провизию. Что-то не идет у меня сегодня водяра. Спасибо за камин.

Он вопросительно поднял недопитую бутылку.

– Бери, бери. Все забирай. Я, пожалуй, вздремну.

– Момент, момент, – засуетился Афанасий. И как-то угодливо глянул: – Я на кухне, если что, если понадоблюсь, я на кухне нахожусь.

Я вдруг ощутил как жестоко лишаю его краткой радости общения, снова отсылая в тусклое одиночество. Но было мне не до него, ни до кого мне было.

Снова угнездился в Пони, полежал без мыслей. Потом включил телек.

Шло какое-то теле-шоу. С трибун страстно вопили представители публики, перебивая друг друга, гости в креслах тоже не желали слушать собеседников и, затыкая рты всем, по студии метался ведущий.

– Она, ведь, девочка, дитя. По математике все пятерки… – женщина в лиловом расшитом люрексом платье приложила к глазам платок, другой рукой поправляя оранжевый фонтанчик волос на макушке. – Исключительно пятерки. – Она спрятала платок в вырез платья.

С трибун полетело:

– Если бы она была настоящая мать…

– Я лично, одна двух детей поднимаю. Но, когда им всю себя отдаешь…

– Еще надо проверить, в каких обстоятельствах девочка живет…

– Обстоятельства, обстоятельства исследовались, – завопил ведущий: – Павел Семенович…

Павел Семенович, как следовало из титров, представитель социальных служб, откликнулся из кресла:

– В материальном отношении условия жизни соответствуют…

Однако, чему соответствуют, выяснить не удалось, так как встряло контральто другой гостьи:

– Я, как психолог, должна заметить, что часто материальный уровень еще не определяет ситуацию. Психологический климат и нравственная доминанта…

– Именно доминанта, – подхватил ведущий, – Дмитрий Петрович, вы, как юрист.

Седовласый юрист Дмитрий Петрович зажал в кулаке рыжеватую шкиперскую бородку:

– Прежде всего, господа, необходимо очертить правовой аспект проблемы. Если речь идет о половых контактах с несовершеннолетними, это – одно. Если…

– Какой еще аспект, – вскинулась на трибунах немолодая женщина, которой ведущий, не дослушав юриста, ткнул под нос микрофон, – путана девка, извиняюсь за выражение. Путана, и все тут. И мамаша-путана. Вы только поглядите на нее. Рыжая, сиськи наружу…

– Боже! Что за подход! У меня вот тоже – глубокое декольте, сейчас это модно. Что же, по-вашему, я тоже путана? – гостья, сидящая напротив юриста, всплеснула руками.

– Вы актриса – вам можно, – примирительно закричали с трибун.

– Какая путана? – Мамаша извлекла из своего порочного декольте платочек и приложила к углу глаза. – Девочка, дитя, по математике все пятерки.

Юрист Дмитрий Петрович распахнул руки, видимо, навстречу истине:

– Господа, не установив точных обстоятельств дела…

– Да, да, – и свободной от микрофона рукой, ведущий постарался как бы утрамбовать шум: – Сейчас мы все установим. У нас в студии сама участница события – Таня. Она нам все расскажет. Поприветствуем Таню.

Таню встретили аплодисментами. И противники и защитники. Она помахала всем ладошкой и села в свободное кресло. Джинсики, маечка, смышленное личико без следов косметики. Успехи в области математики не вызывали сомнения.

– Таня, – призвал ведущий, – расскажи нам, как ты попала на яхту господина Соломонова и что там было?

– Нас подарили, – безгрешно сказала Таня.

– Как подарили? – вроде не понял ведущий.

– Сэм сказал, что это его подарок Соломонову. Операция «одноклассницы». Взял пять девчонок из нашего класса и отвез на яхту. Обещал хорошие бабки.

– Кто такой Сэм?

– Ну, кузен Даши. Даша тоже из нашего класса.

– И что же? – подался вперед юрист Дмитрий Петрович. – Что было на яхте? Вы подвергались сексуальным домогательствам?

Таня дернула плечиком.

– Ну, вы прямо, как маленький…

– Я – маленький? А вам сколько лет?

– Четырнадцать. Между прочим, теперь в четырнадцать паспорт дают.

Зал рухнул в пучину воплей.

– Позвольте мне, – вонзился в этот хаос страстно-спокойный голос. И, как ни странно, все смолкли.

– На первый взгляд перед нами банальная история: один олигарх «дарит», как выразилась девочка, другому олигарху группу малолеток для сексуальных утех на вечеринке. Но банальности и есть самое страшное: олигархическая власть, власть денег определили все в нашем обществе – от экономики до морали. Возьмите принципы выборов в руководящие органы…

– Ты не про те органы, – под общий хохот крикнула с трибуны какая-то хулиганистая бабенка.

– Что ж, можно и не про те, хотя диалектическая связь налицо, – согласился говорящий, и снова все стихли, будто оратор сообщал не набившее оскомину трюизмы, а неведомые откровения.

– Главная беда: утрата нашей российской вековой самобытности, на которую Запад ежедневно продолжает напирать своим глобалистическим пузом. – Через паузу прибавил: – Эхо фултоновской речи Черчилля и через полвека оглушает нас.

Тут почтительность зала иссякла, и все снова принялись перебивать друг друга.

А я разглядывал оратора: дорогостоящий жилет умело придерживал рвущийся к аудитории живот. Дымчатые очки слегка притушали праведный блеск взора.

Бог ты мой! Да это же Соловых! Как я сразу не распознал неуемного трибуна? Видимо, тема шоу не предполагала встречи с партийным вождем. Хотя он теперь бывал всюду. Во! Надо будет подсказать режиссеру нашей документалки вставить этот эпизод в фильм, откупив у канала фрагмент записи.

Таким образом, почти все действующие лица налицо. Извините, за тафталогию. С Ириной Доронин вроде сам договорился.

– Может чайку, Лексей Лексеевич? Я закипятил, – Афанасий сунул голову в дверь.

– Давай чайку, – согласился я. Мне стало жутко жаль старика, оторванного от сексуально-олигархических проблем, волнующих телестудии, мне стало жаль его, запертого один-на-один с памятью и любовью к Бритни Спирс. Или Британской сталелитейной индустрии.

Об этом я все время и думал, пока мы пили чай.

– Экстравертно живете, господа! Все двери на распашку, – в комнату по-хозяйски вошел парнишка лет двадцати пяти с лицом нестриженного скоч-терьера: меж невнятной волосни затерялись глаза и юркий нос.

– Ой, да это же я не замкнул, – кинулся в переднюю Афанасий.

– Да кто польстится на двух стариков, – я изобразил на лице ироническое дружелюбие. – С кем имею честь?

– Не узнали? Нас же Денис Андреевич знакомил. Что ж, антураж обычно меняет визуальную память. Прикид был иной. К тому же знакомство наше состоялось на бегу. Я Павел Званский, режиссер нашей документалки.

– Очень приятно, начал я, – но мои чувства, видимо, мало занимали пришельца. Он скинул пышнотелый «дутик» на спинку кресла, подтянул другой к столику.

– Налью?

– Да, да, разумеется, прошу вас…

– Я тут у другана на его всесезонном ранчо тусовался, думаю, пошарю – где вы есть. Мне сказали, что где-то здесь.

– Очень кстати…

– Превесьма, – он налил себе чаю, кинул в заросли черной шерсти конфету, – тем паче, у нас с Мэтром некие концептуальные нестыковки сформировались.

– Что поделаешь? Хозяин-барин. А в чем нестыковки?

– Конфликт веков: отцы и дети. Доронин, разумеется, гений. Но гений, просто-напросто физиологически пришпиленный к другой эпохе.

– Что делать? Возраст – вещь, хочешь – не хочешь, физиологическая. Так в чем разногласия?

– Мэтр мыслит текст…

– Ну, до текста еще фильм сложить надо…

– Нет, – он снисходительно улыбнулся моей старомодности, – текст в смысле само сочинение. Его задумка элементарна: изменившиеся времена меняют людей, их занятия, поведение.

– А разве нет?

– Да, на первом этапе. Но, как бы вам объяснить?.. – он явно искал путь простейших понятий. – Мэтр хочет изложить ситуационную сущность в контексте бытовой прозы. А тут, блин, фишка-то не в этом. Я хочу сделать фильм об этих людях, их времени, как некую матрицу о персонажах почти доисторических. Или древних, как эпоха.

– За что же вы с нами так жестоки?

– О, господи! Я предполагал, что и вы этого не поймете. Дело в том, мой милый, что сменились не времена, а само время в его структурной сущности. Темпы, ритмы, суть. Сменились даже сенсорно-вербальные связи людей и мира, в котором виртуальность становится доминантой. Сплошь и рядом.