– Он поймет, что ты живой человек и сделала это из-за любви, – принялась успокаивать Конни. – И следствием этой любви стала новая жизнь, которую еще предстоит выпустить в мир. Софи, не сдавайся. Не падай духом. Ты должна бороться – так, как ты никогда еще не боролась! – ради твоего ребенка.

– Но ведь Эдуард никогда меня не простит, никогда! И ты, Констанс… В ту ночь, когда брата не было в Париже, я обманула твое доверие, привела Фредерика к себе в спальню и по собственной воле легла с ним! Ты должна меня ненавидеть! – в отчаянии проговорила Софи. – Но нет же, ты вот, рядом, заботишься обо мне, просто потому, что ты добрая душа и у тебя нет выбора. Но ты не понимаешь, Констанс, что это такое, когда ты всем в тягость! С раннего детства меня ни на минуту не оставляли одну, чтобы я не упала. Ни единого раза я не могла сделать простейших вещей, которые все делают. Я всегда завишу от чьей-то помощи, я по лестнице сама не могу подняться, сходить в ванную или надеть новую вещь, которую раньше не надевала! Не могу выйти из дома и пойти по улице… – Она прижала к вискам тонкие пальчики. – Прости меня, Констанс, но мне так себя жалко!

– Ну конечно, милая, – Конни приобняла ее. – Такая жизнь и вправду не сахар.

– И вот я встречаю человека, который не видит во мне слепую, который, в отличие от всех, кого я в своей жизни знала, не обращается со мной как с беспомощным ребенком. Нет, Фредерик относится ко мне как к женщине, на мое увечье не обращает внимания, слушает, что я говорю, без снисхождения, любит меня такой, какая я есть, хочет быть со мной рядом. Но – вот незадача! – он враг. И из-за этого я не могу, не должна любить его! Иначе я изменница, я предаю мою страну! И вот теперь он уехал, а я ношу его ребенка – и это еще одна обуза для тех, кто рядом со мной! И ты, Констанс, еще спрашиваешь меня, почему я залегла здесь и хочу умереть? Да потому, что без меня всем станет легче!

Конни потеряла дар речи. Софи впервые дала ей понять, как глубоко она чувствует и как мучается из-за того, что во всем зависима от других.

– Если бы не я, – продолжала Софи, – Сара не была бы в том поезде и ее бы не арестовали. Наверное, ее уже расстреляли или послали в какой-нибудь из этих чудовищных лагерей, где она так и так умрет.

Конни поискала правильные слова и, похоже, нашла их:

– Софи, то, что ты есть, это такое бесценное счастье для твоей семьи, что никто и не думает, что ты стоишь каких-то забот. Тебя просто любят!

– И что я сделала, чтобы отплатить за эту любовь? Опозорила всю семью! – По ее щекам полились слезы. – Нет, говори что хочешь, а Эдуард никогда меня не простит. Как я ему признаюсь?

– Давай об этом подумаем позже, ладно, Софи? А сейчас самое главное – это здоровье, твое и твоего ребенка. Ты должна все сделать, чтобы он благополучно родился. Ты вообще этого хочешь?

Софи ответила не сразу.

– Иногда мне кажется, что лучше бы нам обоим лечь тут и умереть. Но потом мне приходит в голову, что все, кого я люблю, меня покинули, и эта жизнь внутри меня – единственное, что у меня осталось. А потом, это ведь частица Фредерика… Ах, Констанс, я совсем запуталась! Так ты не ненавидишь меня за то, что я сделала?

– Нет, Софи, – вздохнула Конни. – Ну как я могу тебя ненавидеть? Скажу тебе по секрету, ты не первая женщина, которая оказалась в таких обстоятельствах, – и не последняя тоже. Обстоятельства, я согласна, тяжелые, очень даже, но только вспомни, что крошечное невинное существо, которое растет у тебя в животе, ничего об этом не знает. И каким бы ни было его наследие, или что бы там ни сулило будущее, разве не твой долг перед ребенком дать ему шанс родиться? Вокруг столько смертей, столько несчастья! А новая жизнь – это новая надежда, и разве важно, в каких обстоятельствах она зачата? Ребенок – это божий дар, Софи.

Замолчав, чтобы перевести дыхание, Конни подумала, не ее ли католическое воспитание вложило ей в уста эту страстную речь, и поняла, что истово верит всему, что сейчас сказала.

– Все, что ты можешь сейчас, – это холить и лелеять то, что растет в тебе, – мягко добавила она.

– Да, ты права. Ты такая добрая и такая мудрая, Констанс! Нет слов, как я тебе благодарна! И когда-нибудь я найду способ тебя отблагодарить.

– Ты уже сейчас можешь это сделать, если перестанешь лежать тут, мечтая о смерти. Прошу тебя, Софи, дай мне помочь тебе и твоему ребенку!

– Да, прости, – вздохнула та. – Я погрязла в своих страданиях, когда вокруг столько настоящего горя. Все, с сегодняшнего дня я постараюсь исправиться. А когда приедет Фредерик, мы придумаем план…

Конни только головой покачала:

– Ты в самом деле веришь, что это возможно?

– Я знаю, что так и будет, – уверенно сказала Софи. – Он сказал, что непременно за мной приедет, и мне сердце подсказывает, он никогда меня не подведет.

– Тогда и ты, Софи, не должна подвести Фредерика.

И Софи воспряла духом! Начала есть, как полагается, подниматься в шато и в садик за стенами, где они прохаживалась под руку. Как-то утром она закинула голову, глубоко вдохнула, принюхалась.

– Послушай, Конни, воздух сегодня пахнет иначе, не так, как вчера. Значит, весна совсем близко. Жить станет веселей.


Наступил март. В саду пышно расцвела мимоза. В шато не приходил никто из чужих, Жак не разрешал Конни ездить в деревню за продуктами, сам делал это. Они жили в постоянной тревоге, что нагрянет гестапо, однако единственным проявлением внимания со стороны немцев был приезд какого-то снабженца, который явился за сотней бутылок вина и двумя бочками шнапса для военного завода.

– Уединение – залог нашей безопасности, – сказал как-то Жак. – Верить никому нельзя, и пока Софи на моей ответственности, расслабляться не будем. Так что придется тебе до поры удовлетворяться моей компанией, а мне – твоей.

Что ей оставалось, как не согласиться! Не говоря уже о том, что, сведенные необходимостью, они подружились. Конни обнаружила, что за обветренной кожей и простыми манерами Жака скрываются ум, сметливость и рассудительность. Много вечеров, когда Софи засыпала в своем подвале, они проводили за шахматами. Жак делился тонкостями возделывания винограда и изготовления вина. Конни трогала его неизменная преданность Эдуарду, который был ему и друг, и патрон. В свой черед и она в подробностях поведала ему о своей жизни в Англии, о дорогом Лоуренсе, который не знает, жива она или нет…

Конни казалось, что она живет в вечной темноте, либо внизу в подвале, либо в комнатах наверху, за всегда закрытыми ставнями. Порой она вела Софи наверх, и они сидели в чудесной библиотеке, собранной поколениями графов де ла Мартиньерес, читали что-нибудь при свете масляной лампы. Как-то Конни наткнулась там на первый том «Истории плодовых деревьев Франции» и отнесла его в домик Жака.

– Красивые книги, – признал тот, осторожно перелистывая хрупкие страницы с цветными картинками. – А первый том в прежние времена мне показывал Эдуард – его купил когда-то старый граф. Вот они и соединились, эти два тома, после вековой разлуки.


По мере того как расцветала весна, округлялось и тело Софи. Щеки ее порозовели от вечерних посиделок под ветвями старого каштана в углу внутреннего дворика. Жак, когда Софи принимала воздушные ванны, всегда был на чеку, боялся непрошеных визитеров.

Однажды к ночи, покончив с дневными делами, Жак и Конни сидели за стаканом вина.

– Ты имеешь представление о том, когда родится ребенок? – спросил он.

– Не раньше июня, согласно моим подсчетам.

– И что нам тогда делать? – вздохнул Жак. – Как это можно, чтобы первые месяцы жизни дитя провело в холодном, сыром подвале? И вдруг кто-то услышит плач? И как Софи будет ухаживать за ребенком, не видя его?

– В обычных обстоятельствах у нее была бы няня. Но сейчас не обычные обстоятельства…

– Да уж.

– Значит, – со вздохом сказала Конни, – роль няни мне придется взять на себя. Хотя опыта у меня никакого…

– Я вот подумал, Констанс, не разумнее ли сразу сдать ребенка в приют? Тогда никто, кроме нас троих, не будет знать о его существовании. Ну подумай, что у него за будущее? – Жак покачал головой. – И когда Эдуард узнает всю правду, даже подумать боюсь, как он поступит…

– Определенно здравое зерно в этом есть, – с неохотой признала Конни. – Но Софи об этом лучше не говорить. Она пока прекрасно справляется.

– Ладно, – кивнул Жак, – но имей в виду, я знаю один приют при монастыре в Драгиньяне, как раз для таких случаев.

– Мы подумаем, – тоже кивнула Конни, решив, что не стоит ему рассказывать, что в последнее время Софи увидела в своем еще не рожденном ребенке олицетворение Фредерика и символ их взаимной любви, отчего преисполнилась к нему нежности, и эта нежность с каждым днем возрастает. Это настроение Конни всячески в ней поощряла, чтобы Софи было чем жить. Жак – мужчина. Ему этого не понять.


В начале мая к ним заехал Арман. Они сели в садике Жака, смакуя розовое, налитое из бочки вино прошлого урожая. Усталый и отощавший, Арман рассказал им, как его партизанский отряд, скрывающийся на поросших густым лесом склонах Ля-Гард-Френе, готовится к высадке союзников, которую они ждут на юге.

– Мы хотим, чтобы боши думали, что высадка грозит им со стороны Марселя и Тулона, тогда как союзники планируют высадиться здесь, на пляжах Кавальер и Раматюэль. И партизаны делают все, чтобы заморочить немцев и отравить им жизнь, – улыбаясь, говорил Арман. – Мы перерезаем телефонные линии, взрываем железнодорожные мосты, перехватываем конвои с оружием. Нас уже тысячи, борцов за правое дело, и англичане помогают, присылают по воздуху и сбрасывают оружие, и организованы мы хорошо. Констанс, я знаю, вы прошли подготовку как раз для такой работы. Не могли бы вы нам помочь? Нам нужно послать связного в…

– Нет, Арман, даже не думай. Она из этого дома еще не показывалась, – на полуслове пресек его Жак, – и сюда к нам никто не лез. Если увидят, что Констанс катается на велосипеде туда-сюда, это вызовет подозрения, а нам надо думать о мадемуазель Софи.